Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

Мой третий курс

На третьем курсе я стал катастрофически заваливать зимнюю сессию. Собственно, сам семестр — это такой вид «студенческой рулетки», когда сначала околачиваешь груши, а потом, в конце семестра, досдаешь всё недосданное. Смысл этой азартной игры заключался в том, что в конце семестра получить тот же зачет было значительно легче, чем в начале, плюс параллельно, сдавая зачет, ты готовился и к предстоящему экзамену. Зачет-то в конце ставили всем — наверное, так было надо. Но иногда не всё получалось как задумано. Ночами учились, днем сдавали (как-то, сидя летней ночью на балконе в Трехпрудном переулке с другом моим Дебиком — долбили мы, кажется, анатомию, — довелось нам в полной тишине, уже чуть подкрашенной ранним июньским рассветом, услышать три удара кремлевских курантов). Кофе пился в таких количествах и дозах, что вспомнить страшно. Иногда делался адский напиток «кофе — чай — растворимый кофе» с запахом немытых ног и привкусом лимона. Удержать его в желудке было трудно, и, даже удержавшись там, особой свежести мыслей это напиток не давал: кофе — психостимулятор весьма относительный, он только подстегивает и шпоры вонзает в несвежие мозги. И вот я дошел до финала: надо было добиться подписи преподавателя по фамилии Амиров — и вперед, в деканат за подписью и печатью «допущен к сессии».

Но ночь надо было продержаться! О романтика бессонной рабочей ночи!.. Поэтому днем я не делал толком ничего, а поздним вечером взял бабушкин инсулиновый шприц (как потом выяснилось, дед его кипятил без проблем раз в месяц), набрал в него кофеин и вколол себе в бедро. То есть я слышал, что лекарства «колют в бедро», но где оно, это бедро, находится, я, студент третьего курса, знал лишь приблизительно. И не знал, что уколы делают во внешнюю часть бедра, а не во внутреннюю!

И как раз туда, куда не следовало — в область сосудисто-нервного пучка, — я и зафигачил миллилитра два сколько-то-там-процентного кофеина.

К экзамену-то деканат меня допустил, а вот бедро начало болеть и распухать, и на экзамен я поехал, уже воняя мазью Вишневского и с температурой 39.

Страдание, написанное на моем лице, и вонь мази сделали свое дело, и я огреб «хорошо»: по два балла получили каждый из нас — я и растущая флегмона.

Морозы в Москве стояли под тридцать, что сильно осложняло и без того непростую мою жизнь.

А потом мне пришло в голову лечь в мою же клинику, чтобы, так сказать, не пропуская сессии лечиться. За пару дней до экзамена меня ночью привезли в 4-ю Градскую — холодина в операционной стояла ужасная, но дежурный кафедральный доктор, тезка Пушкина по имени-отчеству, отнесся ко мне просто по-отечески. Без проблем меня прооперировали. Проблема возникла на совершенно неожиданном месте: когда меня с носилок сгружали на раскладушку, ее незакрепленная головная часть под весом моего тела со свистом врезала мне по зубам. Было больно.

А потом, уже лежа в «закрытой на карантин по гриппу» больнице, я надевал рубашку и галстук (на экзамен надлежало одеваться по протоколу), халат, а снизу торчали до середины голеней полосатые красно-синие пижамные штаны (чтобы видели, как я страдаю).

На экзамене по пропедевтике (при виде учебника по этой дисциплине мои «немедицинские» друзья спрашивали, про какого «педевтика» написана эта книга) доцент Полина Ивановна Мищенко спросила, глядя на меня: «А ет что за модный парень?» Видимо, Полине Ивановне припомнилась борьба со стилягами, к тому времени давно отгремевшая и полузабытая.

Ей объяснили, мол, это больной из соседнего корпуса.

Но Полина Ивановна, то ли изображавшая из себя «женщину из простых, достигшую многого в жизни», то ли действительно санитарка, волею судеб сменившая швабру на стетоскоп, на этом не успокоилась. Видимо, мои пижамные штаны покоя ей так и не дали — я был вызван отвечать лично ей.

Первый и главный вопрос, который она мне задала, был такой: «Небось, единственный сынок?»

И я на него ответил неправильно! Пусть Полина Ивановна меня простит.

Я ответил ей: «Да!», совершенно забыв, что у меня есть сводный брат!

Но в конечном итоге наша встреча кончилась для меня неплохо — вожделенный «уд», «три шара», «три балла» я получил!

А за год до этого славного поступка в период зимней сессии второго курса, я, как всегда, в очередной раз начал ту сессию заваливать. Почему-то в тот день меня потянуло поехать в институт на троллейбусе «Б». Несусь я за троллейбусом, а он, гад, от меня уходит — тут я делаю замечательный рывок, и левая нога оказывается на задней площадке троллейбуса, а все остальные части моего организма — пока еще за пределами площадки, в полете, так сказать, по направлению к завоеванному «плацдарму». А тут этот гад рогатый ускоряет ход, и я лечу в неизвестность, по дороге улыбаясь, так как чувствую, что в конце полета ждет меня академический отпуск по получаемой травме. Но упал я прозаически — на жопу, которая, как известно, хороший амортизатор. Встал, целехонький, только снег с себя смел, и пошел назад на остановку «Краснохолмский мост» — ждать следующего троллейбуса.