Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

Еще про школу и московский двор

Когда я был в классе во втором-третьем, попал на какую-то из многочисленных новогодних елок. На этой елке детям было показано интересное представление, что-то наподобие детского триллера — какие-то злобные персонажи ходили по сцене, потрясая картонным оружием, и злобно бормотали: «Мы бешеные, бешеные, мы на войне помешанные!» Они изображали империализм. Близился Карибский кризис. Я же на протяжении всего представления думал о «подарке», который прилагался к билету и выдавался в перерыве. Поэтому «империалистов» я не очень испугался. Больше всего меня заботило то обстоятельство, что я был похож на девочку и поэтому мне по ошибке могут выдать «женский» подарок — куклу какую-нибудь. Видимо, достаточного опыта «елок» к тому времени у меня не было, иначе бы я знал, что всем-всем детям, независимо от пола и склонностей характера, дают одинаковый подарок — сладости.

Вплоть до черт знает какого года мы все боялись ядерной войны — впрочем, так же, как и «враги за океаном». Как-то, играя «в солдатики», я спросил у отца: а чего бы нам первыми не взять да и не напасть на них? А отец мне мягко и психологично объяснил, что, допустим, там, за океаном, в эту же минуту сидит мальчик Сэм и играет со своими солдатиками. И я хочу сбросить на него бомбу?! «А идейка неплоха! — подумал я. — Что мне этот Сэм!?»

На Восьмое марта мы сами готовили мамам подарки (разные самоделки) и поздравления — от руки рисовали открытки и вписывали заранее заготовленный Анастасией Ивановной текст: «Ты уже немного постарела, но глаза по-прежнему блестят». А еще в поздравлении были и другие замечательные строчки: «Ты одна из первых на заводе, все гордятся мамой трудовой».

В четвертом классе нас принимали в пионеры — для этого мы наизусть зубрили клятву «Юного пионера Советского Союза», а потом, с заранее купленным красным галстуком, ехали на какое-нибудь большевистское капище — я уже не помню, куда именно возили мой класс, но вспоминается, что гдето стоял паровоз, на котором Ленин куда-то приехал, и все традиционные пионерские мероприятия проводились рядом школ у этого паровоза. За поклонение этому тотему интеллигентные фрондёры прозвали «паровозопоклонниками». На капище будущий пионер читал клятву, затем ему узлом, олицетворяющим единство партии, комсомола и пионерской организации, завязывали галстук на шее: «Как повяжешь галстук, береги его: он ведь с красным знаменем цвета одного!» Но призыв «беречь» остался неуслышанным — галстуки не очень берегли. Были они трех сортов — из тряпки, копеек за 70, еще какой-то промежуточный и самый дорогой, за рупь пятнадцать, шелковый, на ощупь напоминавший шерсть ангорского кота. И любой из этих галстуков пионерами и пионерками берегся плохо, особенно менее аккуратными от природы мальчиками — мы жевали и сосали алые концы, заливали их чернилами, таскали в карманах. Правило «вон из школы — галстук в карман» строго выполнялось многими с целью избежать такой картины: идет двухметровый дядя, ученик восьмого класса, еще не принятый в комсомол, но уже курящий, смолит себе «Приму» по дороге, и где-то в дядиной вышине, как портянка на ветру, полощется кусок обгрызенной красной тряпки. Очень несолидное зрелище!

Сам прием в комсомол в конце восьмого класса и всё, с этой организацией связанное, сразу вызывает в памяти такую пыльную скуку, что напрочь отбивает малейшее желание про эту скуку писать.

В последнее время климат как-то изменился. Все стало «размазано», погоды утратили присущую для своего времени четкость — стало в целом теплее, но как-то сыро.

А вот в моем детстве жаркого лета не помню, а вот зиму, и особенно дошкольную, хорошо помню по одежде — меня укутывали так, что всегда было жарко, на голову под шапку надевали противный платок, который вечно был мокрым от пота. Щеки мазали каким-то жиром. Из-за всех этих доспехов было ощущение полной своей неуклюжести. Упав, подняться без посторонней помощи было невозможно — как средневековому рыцарю.

Тогда очень верили в то, что легко «можно простудиться» и «главное — ноги должны быть в тепле». Вообще-то, рациональное зерно в том, что с ногами надо обращаться по-умному, разумеется, было. И вот тому пример.

Уже в позднешкольном возрасте, в мороз градусов 18, мы с другом Коненковым решили выпить на природе, и для этого, прихватив четвертинку водки, пошли куда-то на лыжах. Носков на ноги я одел чертову уйму, и в ботинках было очень тесно, но после того, как мы прикончили водку, чувство дискомфорта быстро пропало. В мороз пьянеешь незаметно и быстро, и в результате я так отморозил пальцы на ноге, что в любой холод они моментально напоминали мне об этой детской глупости — нарушении железного правила «не пей на лыжне». Действительно, как будто уютных, теплых парадных для пития нам было мало!

В период моего дошкольного детства колготок, конечно же, не было, а были какие-то штанишки с подвязками и к ним чулки, а что одевалось зимой на ноги, выше валенок с галошами, — не помню.

Помню замерзшую до полной непрозрачности форточку и разговоры «сегодня холодно, тридцать градусов». А холод был «солнечный» и «пасмурный», при этом солнечный и безветренный переносился совсем неплохо — мой приятель в школу практически в любую погоду ходил в одной рубашке, в том числе и в солнечную морозную.

На зиму двойные рамы заклеивали и между рамами клали для утепления вату. А весной был целый праздник — своеобразная «встреча весны»: обдирание приклеенных клейстером бумажных лент и открывание окон. Задолго до этого в бутылке распускалась зелеными листиками подобранная ветка тополя — где-то зимой ветки тополей обрезали, мы с бабушкой подбирали одну, она у нас стояла, пахла — в общем, изображала весну, а потом, когда весна уже была в разгаре, мы торжественно высаживали эту ветку во дворе. Ни разу не помню, чтоб из этого что-то выросло.

А весна начиналась здорово — глубокими лужами, ручьями, корабликами. Но бывало вдруг, что посередине весны шел снег, и второго апреля — отчего-то эта дата запомнилась — нападало снегу на мостовой вровень с тротуаром.

Но разных крайностей вроде бы устойчивого умеренного климата каждый помнит немало — то летние пожары, когда все лето температура была много выше, чем у нас, в Израиле, то одна из зим, когда из-за холода мы оказались одни дома, «отрезаны» от всех на Новый год, и я пошел в магазин хоть что-то купить к столу и в тумане и холоде наступающих рано декабрьских сумерек увидел табло большого термометра. На термометре было –43. А однажды в начале октября снег еще не успел выпасть, а мороз ударил под тридцать, и на льду замерзшего прудика стоял стоймя неизвестно как туда попавший намертво вмерзший стул.

Интересно, что я с детства страдал бессонницами, но никогда никому из старших на это не жаловался.

Непонятно было, то ли я действительно мог не спать ночь напролет (что сомнительно) или просто просыпался зимой очень рано, когда весь дом еще спал, и очень боялся застекленного буфета, который стоял в соседней комнате и был хорошо виден из-за открытой двери — салфетки за стеклами буфета были совсем как страшные треугольные глаза непонятного чудовища. Потом дом оживал — над каждой внутренней дверью было маленькое трехстворчатое оконце, в нем зажигался свет, родители уходили на работу; вскоре и мне надо было вставать.

А есть и такое воспоминание — я совсем маленький, мама качает меня на руках и поет ту самую песенку про серого волчка, а мне страшно: а вдруг действительно укусит за бочок, вот выскочит из-под кровати, огромный такой, серенький — и хвать меня, а потом еще куда-то потащит, в совсем непонятное место. Голос у мамы был усталый — видно, крепко я ее замучил, — и от этой песни было не просто страшно, но и както тоскливо становилось на душе. Своему сыну я уже пел колыбельную из Галича, про «мента, который приедет на “козе” и утащит в КПЗ».

А самое раннее воспоминание — причем вся семья в один голос утверждает, что я это придумал, — связано с тем, как меня отучали от соски.

Мама до сих пор меня уверяет, что эта процедура — отучение от соски — проходила на даче в Ильинке, а мне запомнилась московская квартира. Я прошу у деда: «Дай зосю!» (так я звал соску), а дед мне отвечает: «Зоси нет, зосю съели волки!» Опять волки! То за бочок почем зря хватают, то соски жрут!

Было и еще одно изделие резиновой промышленности, о котором я много думал и жалел о его, изделия, малодоступности. Я знаю, о чем все сразу подумают, — но это были галоши.

Была даже детская песенка о галошах: «Купила мама Леше отличные галоши, галоши настоящие, красивые, блестящие». Дальше в песне ситуация развивалась трагически — видно, Лёша был врожденным кошатником, потому что на первой же прогулке пожертвовал своими галошами в пользу кошки — «мне кошку жалко стало — босой она гуляла». Дети ходили в галошах, а взрослые — по лужам, по талой воде вперемешку со снегом, — и все в обычной, ничем не защищенной обуви. На ботинках, туфлях и сапожках оставались мерзкие белые разводы от соли, которой посыпали тротуары. Соль помогала снегу быстрее таять, и, следовательно, это сильно облегчало работу дворникам.

А ведь галоши были самые разные. Как-то на антресолях (дома их почему-то называли архаичным словом «полати») я обнаружил дамские галоши под высокий каблучок — очень стильная вещь, должно быть, в свое время.

А вообще, вспоминаю — сколько же на людях слоев одежды было накручено зимой — как холодало, так в вагон метро из-за увеличившегося объема одежды на каждом отдельном пассажире невозможно было влезть!

Поезд подъезжал к станции, открывались двери вагонов, и из них никто не выходил. Все стояли плотно, рядами, и даже дышали неглубоко. Я когда-то носил большой милицейский тулуп — он у меня исполнял обязанности дубленки. Из-за его уродства я одевал эту милицейскую спецодежду только в большие холода. И вот помню — я куда-то опаздываю, двери поезда уже начали закрываться, я метнулся туда-сюда, хотел было куда-то приткнуться, но в глазах пассажиров всюду мелькал просто заячий ужас: «Куда, куда! В тулупе!» Уехал всё же как-то…

Свободно читать я начал в конце первого класса, и это занятие, по-моему, стало самым любимым в моей жизни, правда, носило оно какой-то не всегда целенаправленный и продуктивный характер, оттого что часто читал какую-то чушь, а порой ее же по сто раз перечитывал. Так бы лежал на диване и читал — что еще нужно в жизни человеку?

Но мой отец был сторонник здорового образа жизни, а именно — подвижных игр на свежем воздухе (это в Пролетарском-то районе свежий воздух, где рядом был АЗЛК, два цементных завода, микояновский комбинат, ГПЗ — сплошная индустрия!). Но про индустрию отец то ли не знал, то ли считал, что гулять при любой экологии полезнее, чем перечитывать Жюля Верна, и выгонял меня на улицу практически насильно.

А во дворе такие люди водились! Папа Карло, Гуталин, Утя Губошлеп, Абан, и, натурально, был свой Косой. Как-то во дворе случилась обычная драка — кто-то задрался с Косым, по тогдашним моим понятиям гигантом, — причиной драки послужила брошенная Косому в лицо фраза: «Приемники ты строишь детекторные, а сам ты — дефективный». Во дворе я пришелся явно «не ко двору», так как был толстый, еврей и в беретке. То есть сразу же была дана «предъява» всех моих нарушений дворового этикета. А одному моему приятелю дали кличку «Кальсон» — настолько дворовая публика была сражена тем, что он носит исподнее! Голубого такого, гаденького оттенка. Это похуже беретки будет! Мне кальсоны также как-то вменяли в вину, но я уже в холода под брюки поддевал тренировочные штаны — вольность, допустимая дворовым дресс-кодом. И, как я ни просил себе кепку, как у вечно сопливых братьев Рожковых (один из них потом сел в тюрьму за изнасилование), в кепке мне было отказано — в ответ мама сказала, что берет во Франции — страшно модная вещь (наверное, видела чью-нибудь фотографию — Ива Монтана, Брассенса, Бреля в таком головном уборе). А когда меня дразнили «Жиртрестом», бабушка меня успокаивала: «Это тебе завидуют!» В тот период считалось, что здоровый ребенок — это толстый ребенок, который всё время поглощает, радуя родителей, «полезные продукты», где содержатся так необходимые растущему организму белки, жиры и углеводы.