Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

Разные дачные эпопеи

На даче в детстве мне было хорошо, совсем не так, как было, когда я вырос и сам стал папой, несмотря на то, что мне, еще дошкольнику, иногда там бывало страшновато — в основном в грозу, когда гасили по непонятной причине свет и тогда зажигали керосиновую лампу, а в ее свете стены почему-то становились такими мрачными, и пакля так зловеще торчала из щелей, и в глубине каждой из трещин в дереве мог сидеть кто-то страшный…

Дачу мы в основном снимали по Казанке, в Ильинке, в капитальном «зимнем» доме. Иногда по воскресеньям ездили на станцию «Отдых» и катались там на лодке; всё, конечно, и дом, и лодка, и небольшой пруд в «Отдыхе», как это и бывает в детстве, казалось огромным: дом — дворцом, лодка — кораблем, пруд — морем, а выловленная в пруду улитка — загадочным животным. Спустя двадцать лет, уже будучи молодым «дачным папой», я без труда разыскал летний дом моего детства — участок перестал делиться на «степи» и «леса», дом был как дом, улица — узкая, обычная улица дачного поселка. В общем, мы растем, а мир вокруг нас уменьшается. А в памяти, как и положено, стоят высокие травы (июньские, видимо), муравейники выше меня ростом, крапива и лопухи — они занимали отдельный, малоисследованный и опасный участок дачной территории.

На этой улице я, видимо четырехлетний, впервые со всей строгостью был спрошен простым народом, представленным взрослым дядей подросткового возраста и большим мальчиком лет шести: «Ты еврей?» Не знаю, слышал ли я это слово раньше, не из народных уст, — трудно сказать, но на вопрос ответил отрицательно: «Нет! Я — москвич!» «Москвич — это машина, — скучно и правильно сказал подросток, — а ты — еврей!» А ведь всё верно, народ не может ошибиться!

Из прочих ярких воспоминаний помню, что как-то по противоположной стороне улицы прошла дачница-соседка, а в руках она несла ЧУДО — этакую конструкцию, на которой было укреплено множество бумажных пропеллеров, они быстро крутились — то ли оттого, что женщина быстро шла, то ли от ветра. Я моментально почувствовал острую зависть к обладательнице этого чуда. Везет же людям!

А потом оказалось, что, уезжая с дачи (видимо, кончался сезон), наша соседка искала, кому это великолепие подарить! И подарила Витьке — нашему врагу, который, как я теперь понимаю, был местный ребенок — про его брата таинственно шептали, что ему «дали 25 лет», в смысле, его посадили, а сам Витька был драчливым, сопливым и вовсю ругался матом, так что именно ему я должен быть благодарен за открытые мне новые словесные горизонты. Витька, например, требовал от меня: «Скажи «..й»! Я послушно говорил «..й». А он в ответ: «… поцелуй!» К тому же он заглядывал всем куклам под юбки — в общем, был испорченным ребенком.

Нам — мне и еще двум девочкам — пришлось сплотиться и объединиться в «Сопротивление» Витькиному дурному влиянию. Уже грамотная к тому времени девочка Света написала что-то вроде «устава» или должностной инструкции нашего «Сопротивления» — на клочке бумаги размеров в половину тетрадного листа, печатными буквами: «Если будет Витя надо его бит» (в смысле бить).

И вот такому недостойному на халяву досталось это счастье!

Как я узнал потом, то, что со мной произошло, называется умным словом «фрустрация», но незнание терминологии, как известно, не освобождает от неприятных эмоций.

А как-то я чуть не утонул при дачном купании! Было это так — летом всё городское, погруженное в асфальт население стремится к водоему — всё равно к какому. Это проживая у моря, можно годами в нем не купаться, что, собственно, мы и делаем, а труднодоступность влаги и прохлады сильно катализирует влечение к ним. Вот так и мы на даче — по выходным в жаркие дни шли куда-то долго-долго чтобы там загорать и купаться. Мне было тогда лет семь, плавать я не умел, а водоем (видимо, речка), казался мне даже тогда таким мелким и безобидным, что меня отпустили в воду одного. Я и прыгал себе радостно где-то по пояс в киселе из ила и воды, когда вдруг под ногами пропала опора и я стал медленно погружаться на дно. Задрав инстинктивно голову как можно выше, я видел, как удаляется от меня поверхность воды с как бы оставшемся на ней моим вдавленным отпечатком. Свои мысли в течение этих секунд я запомнил очень хорошо. А думал я следующее: «Вот и всё, я утонул, а перед смертью полагается, чтобы вся жизнь перед глазами промелькнула». Но вся долгая жизнь не успела тогда промелькнуть передо мной — вдруг что-то с огромной, непонятной мне силой схватило меня и потащило наверх. Я и нахлебаться-то этой противной илистой водой не успел, как оказался высоко над коварным местом, зажатый в руках, на одной из которых была татуировка «The best belong to the best…». Впрочем, тогда прочесть этот лозунг, вытатуированный на левой руке отца, я не мог.

Еще из дачных воспоминаний помню «фестивальные» грузовики — это когда во время фестиваля молодежи и студентов покрасили в разные яркие цвета обычные грузовики — для красоты. Эти грузовики, кажется, везли на стадион приехавших «парней всей земли» праздновать открытие фестиваля.

К концу августа на даче становилось прохладно, лил дождь и заметно рано темнело.

Став взрослым и начав уже сам вывозить сына — еврейское дитя лето должно проводить «на воздухе», — дачу (ставши «дачным мужем») я возненавидел. А в детстве на даче было совсем наоборот!

Только один раз мне было хорошо, в Монино: дом был там дряхлый, огромный и пустой — правда, протопить его было очень нелегко, и очень было противно бегать босиком ночью к детской кроватке по холодному полу… Но был там какой-то уют, особенно уютно стало в сентябре (как раз тогда, когда в детстве на даче становилось грустно и просторно), оттого, наверное, что не было ни суеты, ни телефона, ни телевизора — только прожорливая печка.

И если уж я заговорил о пасторально-дачных своих воспоминаниях, с Подмосковьем связанных, то можно еще кое-что добавить про «дачу с камином», например, ту, куда мы были приглашены как-то зимой, в конце семидесятых. Эта дача — на Московском море — считалась сверхшикарной, целиком сделанной руками хозяина, с летней сауной, камином и эллингом, чтобы спускать моторную лодку прямо в море. А я до той поры ни разу в жизни у камина не сидел.

Ехали мы с хозяевами дачи на Московском море часа четыре — она оказалась у черта на рогах: электричка, потом автобус, потом пешком. Пока шли, стало потихоньку заходить солнце. На дворе январь: небо ясное, закат багровый — к морозу. Как дошли до дачи, сразу, даже еще не отперев дверь, посмотрели на термометр — минус 28. И тут вдруг накладка, да какая! Замок дачной двери никак не поддается ключу — дверь невозможно открыть! А ключ от летней бани оказался в полном порядке, дверь моментально открылась. Баня, напомню, с камином, но без света. И стали мы этот камин топить. Топили часа четыре, дотопили за это время до минус тринадцати. А обратной дороги нет — до утра не выбраться из этой западни.

И тут вдруг прямо как в кино — бывает же хорошее «вдруг»! — с мороза входят два соседа. Коньяком от них вкусно пахнет. «Ребята, — говорят они, — нам пулю не с кем расписать!» А нам самим пулю охота! Чтоб застрелиться не мучаясь. Рассказали мы соседям нашу историю с ключом, и тут один из соседей признался, что ему все замки в мире покорны. Так и оказалось — он открыл непокорный замок играючи! Ох и нагрели мы эту дачу — там были электрические обогреватели! Как дошли до нуля — так отпраздновали! И так праздновали каждый плюсовой градус. Вот этим и ограничилось мое знакомство с камином.

А спустя, наверное, лет десять мы были приглашены мерзким, дождливым летом (а мы оба с женой были в отпуске) на дачу к другим своим друзьям — забыл сказать, что Г-дь к нам был милостив и своей дачей нас не одарил.

В отличие от дачи на Московском море, эта дача была просто деревенским домом и предназначалась в основном для садово-огородных работ.

Поэтому в сортире особенно ценилась «точность бомбометания» в подвешенное ведро: говно — ценнейшее удобрение! Поселок этот располагался по берегам лужи, чуть правее свалки.

Шел непрерывный дождь. На дачу свозился весь мебельный хлам из города, поэтому я спал под тремя одеялами, согнутый пополам — дырка в диване как раз была в размер моей задницы. Почему-то на ночь тот отсек, где мы спали, надо было закрыть практически герметично, и там тогда была абсолютная темнота — как в очень далеком космосе. Зато, если отбросить все вышеперечисленные мелкие недостатки, в главном мы преуспели — мы жили на «свежем воздухе».

Воздух сам по себе был большим преимуществом — приехав на дачу, уже можно было собой самим и этим фактом гордиться: ты тут не просто так, а «на свежем воздухе», стало быть, на оздоровительной процедуре.

Скука стояла смертная, и жена со своей подругой, хозяйкой дачи, часами сидели у окна гадали — это Прасковья прошла или не Прасковья… Весело!

Первый раз в качестве еще очень молодого доктора я поехал с детским садом в Болшево. С тех пор я дал себе слово, что мой сын Юрка с детсадом и пионерлагерем никогда никуда не поедет (это слово я не сдержал только в тот год, когда Юре досталась путевка в Артек, об этом — отдельно).

В Болшево в то лето произошел один забавный случай. Территория детского сада примыкала вплотную к госпиталю имени Мандрыка (на самом деле грамотнее «имени Мандрыки» — был когда-то такой главный армейский военный хирург с редкой фамилией). Сыну Юрику было тогда полтора года (цитируя его тогдашнего «палтара но́га»). И был он очень хорошеньким — блондин, с карими глазами, как все дети такого возраста, приятно пухленький, и к тому же он уже хорошо говорил.

Мы часто тайком гуляли в парке этого госпиталя и однажды набрели на совершенно сумасшедшую тетку — я тогда психиатром не был, но понять, что человек сильно не в себе, — дело простое и не требует специальных навыков.

Тетка пришла от сына в полный восторг и потащила его за собой — хвастаться находкой.

На длинной скамейке парка сидели мужчины в пижамах — наверное, человек пять.

— Это Юра! — представила тетка свою «находку». — А эти дяди все работают в ЦК (для тех, кто не знает, что такое ЦК, — это Центральный комитет коммунистической партии)! Познакомься, Юра!

И Юра проникся — он по очереди подходил к каждому из дядей и жал ему руку.

Все дачи, на которых я был «дачным отцом», кроме монинской лета 1977 года, вспоминаются мне как кошмар. Зато ребенок был «на воздухе» — хотя я не поручусь за чистоту воздуха таких мест, как Ильинка и Болшево, — всё-таки города, и довольно крупные, были совсем рядом с дачей; что там за предприятия работали и куда они сбрасывали отходы своего производства — это отдельный вопрос. Однако квартира на улице Мельникова, в которой мы прожили лет пятнадцать, летом, особенно в жару, была еще гаже — поддувало вонью с Микояновского мясокомбината, по полу вперемешку с тополиным пухом каталась пыль ближайшего цементного завода, а в ковровом покрытии заводились блохи — и в таком количестве, что пол казался просто живым и колеблющимся — этот уголок природы самозарождался в самой солнечной, юркиной комнате. Войти туда летом было практически невозможно — ноги моментально покрывались свербящими укусами. На инсектициды эта живность плевать хотела.