Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

Мое диссидентство

Классе в седьмом я совершил первый свой аполитичный поступок, если не сказать больше. А дело было так.

В школу к нам пришла новый завуч Юлия Эдуардовна Копейко. Говорили, что ее привели на это место какие-то интриги и просчеты на старой работе — впрочем, это неважно. Конечно же, ее фамилия не могла не вызвать у меня взрыва разных лингвистических ассоциаций. Из них больше всего запомнилась только одна: «Копейко рубль бережет».

Юлия Эдуардовна очень следила за порядком, при ней на переменах все должны были чинно, парами и по часовой стрелке, гулять по кругу и тихо, не повышая голоса, друг с другом разговаривать. С самого первого класса.

И конечно же, она очень следила за нашим идейным воспитанием. Как-то в школу ею были приглашены соратники Дзержинского — теперь-то мне, дураку, понятно, что надо было из кожи вон лезть, чтобы увидеть этих выживших в сталинской банке пауков, а тогда я на это мероприятие не пошел — до копейкиной власти принудиловки к внеклассным мероприятиям в школе не было. А тут всех неявившихся переписали и стали звать посередь уроков в кабинет завуча. Я с начальством никогда враждовать не любил, да и вообще характер имел неконфликтный, но эта крашенная в рыжий цвет Копейка меня ужасно раздражала.

И, набычившись, я сказал, что меня там не было, оттого что меня «это как-то не интересует». Что тут поднялось! Буря и натиск! Соратники Дзержинского, его, видите ли, не интересуют! А что его тогда вообще интересует?

И года полтора этот эпизод — вплоть до моего ухода из краснокирпичной, на Каменщиках, школы, поминался мне учителями при каждом удобном случае — в таком контексте, что мол, мы тебя, политически неблагонадежного, держим здесь и даем учиться, а ты еще при этом…

Второе мое «политическое преступление» осталось так и не раскрытым. В нем я был просто соучастником. Было это уже в десятом классе. Этим поступком мы с приятелем выразили наш протест против пражских событий. Предварительно перечеркнув название газеты «Правда» и написав поперек «Кривда», мы выбросили продукт нашего протеста в урну рядом с известным зданием на Лубянке.

Так мы с моим другом «посмели выйти на площадь». Друг этот впоследствии сидел по какой-то дурацкой статье за спекуляцию книгами, а выйдя из мест заключения, подался в черносотенцы. У него из песни «Зачем мне считаться вором и бандитом, не лучше ль податься в антисемиты» получилась биография.

Когда в нашем восьмом классе девки заневестились, отрастив изрядные формы, оказалось, что процесс этого девичьего формообразования отозвался болезненной струной и на наших педагогах. У нас при виде одноклассниц текли слюни, а у старых дев с указками и школьными журналами в руках — слезы.

Им, в большинстве своем старым девам, было завидно.

И как же орала на них одна из этих школьных дам на предметы наших эротических грез, высунувшись красной бульдожьей мордой из костюмчика цвета первой травки: «Затянулись, утянулись! А внутри что? Внутри гнилье!»

Чесслово, очень хотелось увидеть, а что там, в самом деле, «внутри» — а вдруг всё-таки не гнилье?