Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

Дошкольные годы

До того как я появился на свет, моя семья жила возле Бутырской тюрьмы, на Палихе, недалеко от метро «Новослободская», в отдельной двухкомнатной квартире — большая редкость по тем временам, но мне решено было выделить отдельную комнату, и эту квартиру обменяли на три комнаты в коммуналке.

И наша семья переехала жить напротив другой тюрьмы — Таганской, в дом, построенный еще до революции, кажется, в 1913 году, для тюремного персонала — первые четыре этажа. Потом его надстроили и сделали семиэтажным, но к тюрьме эта надстройка уже отношения не имела. Когда-то бывший наш дом был самым высоким на улице — я так и ориентировал тех, кто первый раз нас искал: «Как выйдешь из метро, по левой стороне — самый высокий дом». Улица Большие Каменщики, 17.

Как я понимаю, с тюрьмой мы жили почти окна в окна. Уже потом, еще до того, как я пошел в школу, ее разрушили, но что-то смутное, связанное с тюрьмой, я помню. Какие-то ее обломки, остатки ворот. На той же улице, что и тюрьма, стояла моя школа.

А рядом, за углом, был переулок Маяковского, бывший Гендриков, — там, в уютном особнячке, находилась музей-квартира поэта. Как я понимаю, во времена Маяковского Таганка была почти окраиной. Весь тот район когда-то был слободой каменщиков, строивших Новоспасский монастырь.

Застройка района был самой эклектичной, что, в общем, для Москвы характерно.

Я не могу объяснить тягу нашей семьи к проживанию рядом с тюрьмами — ведь и следующая наша квартира, у метро «Пролетарская», была неподалеку от Новоспасского монастыря, также в свое время служившего тюрьмой.

Вообще, почему-то, когда вспоминаются тюрьмы и тюремщики, в памяти сразу всплывает рассказ одного моего знакомого доктора, работавшего на специальной, для старых большевиков, скорой помощи. Работая там, он частенько приезжал лечить одного очень старого и больного тюремщика. Жена старика от жалости к больному мужу постоянно плакала и горько приговаривала: «А мой Яшенька такой добрый был!

Только в затылочек стрелял!»

Строго говоря, коммуналкой таганская квартира (на Каменщиках) являлась условно — была в квартире еще одна комната, которую вначале занимала большая семья из пяти человек, не без некоторого антисемитского душка, — но потом они переехали, и на их место прибыла почти невидимая и неслышимая бесцветная и молчаливая соседка Римма, с которой я за долгие годы и двумя словами не перекинулся. А прошлые соседи, Кузнецовы, были довольно шумными, надо сказать, и, видимо, не могли нам не завидовать — пресловутый замучивший всех москвичей «квартирный вопрос» у нас, семьи Лифшиц-Райсбаум, был решен значительно лучше — мы шестеро (бабушка и дедушка — родители мамы, мама с папой, я и домработница Женя) жили в трех проходных комнатах.

У молодых Кузнецовых что-то никак не получалось с ребенком — может, просто из-за тесноты, — они взяли приемного сына, и это как-то стимулировало их переезд.

А с Риммой помню только один скандал: однажды к ней заявилась какая-то блондинка и долго на нее орала, а за блондинкой смутно маячило что-то неопределенное и смутное — видимо, блондинкин муж. Сколько мне лет было тогда, не помню, но вполне достаточно, чтобы сообразить, что у Риммы случился курортный роман, а затем Немезидой на разборку приехала жена «предмета».

А квартирой этой, на Таганке, бабушка Лившиц долго меня пеняла: «Видишь, из-за тебя мы переехали в коммуналку». Дед мой занимал какой-то довольно важный пост в Министерстве текстильной промышленности, и двухкомнатную квартиру ему дали не просто так, а как «очень нужному специалисту». Дед же «жилплощадью» на Каменщиках очень гордился, но, положа руку на сердце, ужасненькая была квартира, правда, в период «дохрущебного» строительства и жилищного дефицита жаловаться было грех.

Видимо, дед действительно был в своем деле — электроснабжении текстильных предприятий — хорошим специалистом, так как даже на пенсии писал своим понятным почерком (умели же учить когда-то чистописанию!) какие-то «экспертизы». Собственно, все мы и жили на его зарплату — бабушка, кроме как в войну, никогда не работала, отец учился в институте — отслужив во флоте 8 лет, он сильно поотстал в получении профессии, а мама получала как молодой специалист совсем немного.

До нас в таганской квартире жил какой-то крупный чин — уж не помню кто, поэтому он смог отгородить часть коммунальной кухни кирпичной стеной и устроил там ванную с газовой колонкой. Вдоль комнат шел длинный коридор, у кухни загибавшийся влево, направо был «черный ход», никогда не открывавшийся и поэтому признанный самой холодной точкой в квартире — в «дохолодильниковую» эпоху на двери черного хода висели в авоськах разные скоропортящиеся продукты.

Все три наши комнаты были проходные, шли они анфиладой, как в Версале. Окна, выходившие на тюрьму, смотрели на запад, и когда летом солнце бесконечно долго валилось за горизонт, в комнатах было чудовищно жарко. Электропроводка в квартире была не скрытая, а открытая, из весьма грубых белых проводов, идущих от одного фарфорового изолятора к другому. Через провода, идущие параллельно потолку, было так удобно закинуть веревочку и что-то поднимать или опускать — благо потолки позволяли — они были какой-то фантастической высоты. Случись дому упасть на бок, площадь комнаты от этого увеличилась бы раза в два.

Чтобы помыться (как полагается, раз в неделю), «кухонный отсек» — то есть тяжелую дверь, ведущую в ванную и кухню, — закрывали, а в кухне зажигали все горелки — чтобы не простудиться. Меня маленького купали в цинковой ванночке — ставили ее в среднюю комнату нашей «анфилады», долго ее наполняли, выдавали мне «водоплавающую» игрушку, давали поиграть, а потом мыли.

Вообще, навыки гигиены прививались с трудом. Мои родители развелись, когда мне было лет десять, и я всю школьную жизнь ходил запущенный до невозможности, чуть ли не до окончания школы, — вот что значит расти без отца, с неряхами бабкой и дедом!

Это теперь от меня стирки, как от маленького ребенка из детсада, а раньше — кошмар! В биологической школе я носил один и тот же коричневый свитер, растянутый у ворота до размеров декольте и пропахший перегаром сигарет «Прима» — без фильтра, 14 коп. пачка. Носовой платок менять я забывал — и это при хроническом гайморите!

Хочется немного остановиться на описании квартирных дверей — «теперь к таких не делают», как говорила бабушка в таких случаях. Двери были очень массивными, цельнодеревянными, а входная дверь была просто обита железом. Она открывалась не вовнутрь квартиры, а наружу. С внутренней стороны замок дублировал огромный железный крюк — сантиметр в диаметре, наверное, и мощная цепочка. Замочная скважина представляла собой маленькую круглую дырочку — замок был поставлен хитроумный: надо было вставить ключ — длинный цилиндр, и из него выпадала «бородка» замка. Такой ключ сходу не подберешь.

А еще с нашего дома — напомню, что тогда он был самым высоким в округе, — запускали салют. Каждый праздник к нам во двор приезжал армейский грузовик, из него выгружали что-то такое военное — «это» больше всего было похоже на многотрубчатый микроскоп, прикрученный к табуретке. И, когда становилось темно — уже не помню, в котором часу, — над нашим двором-полуколодцем расцветали салютные узоры, пахло чем-то пронзительным (порохом, что ли?) и на землю падало самое заветное — металлические кругляшки, покрашенные в разные цвета. Эти штуки назывались у нас «салютины» и играли роль «денег» и вообще обменного фонда в наших мальчишеских делах. Самые ценные, оттого, что их было мало, считались белые кружочки с одной выдавленной полоской, самыми дешевыми — многочисленные зеленые с тремя выдавленными на них бугорками. Видимо, эти штуки служили для маркировки ракет, и после каждого залпа мы бросались их подбирать. Можно было и встать пораньше, с рассветом, и попробовать собрать то, что осталось от вчерашнего урожая, но, как правило, все уже было тщательно обшарено накануне, так что миг удачи надо было ловить сразу после залпа.

Почему-то детство принято вспоминать как самую прекрасную пору в жизни, а у меня совсем такого ощущения не сохранилось — я его не люблю, и беззаботной «золотой порой» оно мне не вспоминается, даже не знаю почему. Хорошо хоть в детский сад не ходил — были у нас и неработающая бабушка, и, страшно сказать, домработница. Как сейчас помню — платили ей огромные деньги: 250 рублей в месяц «старыми», а после денежной реформы 1961 года — 25 рублей.