Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

Немного о моих предках

Начав писать, я всё сомневался, стоит или не стоит приводить здесь краткие сведения о предшествовавших мне поколениях — вроде бы непосредственного касательства к тому, «как мы жили», это не имеет. А с другой стороны, в чьи воспоминания не заглянешь — практически в каждом приведена галерея портретов предков. Видимо, и мне этого не избежать.

Правда, в общих чертах судьбы поколения моих бабушек и дедушек известны. Все эти люди хорошо хлебнули лиха, когда «век-волкодав» прогнал их последовательно через весь каскад своих мясорубок. Такова была общая их судьба, но общая судьба — это уже История. А она складывается из мелочей.

Так что, видно, и мне не уйти от галереи портретов. К тому же следы предков очень быстро теряются. Я, например, очень сожалею, что почти ничего не узнал о своих предках у деда Лифшица — правда, он на эту тему говорил довольно неохотно. Сам он где-то в подростковом возрасте убежал из дома. У деда был чудовищный характер — видно, у прадеда моего Лифшица по имени Иегуда-Лейб (в просторечии именуемого Львом Григорьевичем) характер был не слаще, и тут нашла коса на камень.

Так дед покинул отчий дом в Витебске. До этого он закончил коммерческое училище, которое, как и гимназии, давало приличное среднее образование. Дед очень грамотно писал красивым крупным почерком на хорошем русском языке. А вот русский устный и у него, и у бабушки был какой-то своеобразный: в дедовом лексиконе присутствовали давно забытые слова — в частности, слово «босяки» которым он, видимо не без основания, ругал моих дворовых приятелей. Многих слов я не понимал, и тогда дед купил мне огромный фолиант словаря Ожегова. На книгу очень быстро кто-то поставил горячий утюг, и его выжженный след служил как бы иллюстрацией к фамилии «Ожегов». В этом словаре было много интересных слов — я вместе с «босяками» с удовольствием читал, что такое «гомосексуализм» и «проститутка», но вот с загадочным термином «босяк» словарь мне практически не помог. Объяснение этого слова было примерно таким: «человек из деклассированных слоев общества». Сейчас я понимаю, что в старину слово «босяк» было эквивалентно теперешнему то ли «бомжу», то ли «гопнику» (тогда еще в общеупотребительный лексикон не вошедшему), но классовый подход как тогда, так и теперь остался мне непонятен. И какой же дворовый хулиган Папа Карло «деклассированный»? Он просто гад, и отец у него алкаш, которого посадили по Указу «за усиление ответственности за хулиганство».

Но вернемся к деду, Владимиру Львовичу. Мне даже не очень понятно, как он получил свое вполне христианское имя — был же указ, запрещающий евреям давать христианские имена. Ну ладно, Иегуду-Лейба он переделал в Льва — такая переделка была повсеместным явлением. Но имя у него не переделанное — такое имя он получил при рождении. Далее — уроженец Витебска не знал идиша. Когда умер Иегуда-Лейб, кажется, в 1926 году, он не смог прочитать кадиш — поминальную молитву. Впрочем, кадиш написан на арамейском, но ведь как-то его читают, достаточно знать буквы алфавита, чтобы, запинаясь и по бумажке, прочитать молитву. Ведь в хедер, как всякий еврейский мальчик, дед должен был ходить! И как моего прадеда занесло в Москву?

Еще про деда помню, что он хотел поступать в Льежский колледж, но наступила Первая мировая война и дед поступил на медицинский факультет в Петербурге. Проучился он там крайне недолго (мама считает, что он не выдержал «трупов и анатомички»). Из высказываний самого деда помню, что в Февральскую революцию выдали ему наган и он радостно где-то патрулировал. Хочется верить, что патронами деда в революционной суматохе снабдить забыли. За бабушкой, Диной Александровной Ханютиной, он ухаживал где-то с подросткового возраста. Судя по фотографиям, она была очень красива, и как раз тем типом красоты, который так ценился в двадцатые годы (хотя постоянно пишут о том, что стиль после Первой мировой войны был скорее «под мальчишку», мне почему-то в это не верится, по крайней мере, таких фотографий я не видел, особенно сделанных в фотоателье, а видел всё больше дам декольтированных, причесанных, с накрашенными губами).

Бабушка, в отличие от деда, обладала характером кротчайшим и добрейшим. Она была сиротой — родители ее рано умерли, и ее воспитали какие-то уж совсем трудно представляемые мной «тетя Елена и дядя Абраша». Толком она нигде не училась (но с гордостью говорила, что «сдала экзамены за полный курс гимназии»). В 1925 году они с дедом поженились, а в 1926-м родилась моя мама. Ей при рождении дали имя Бетти — почему-то считалось, что в честь тетки Берты. Сам мама считала, что имя у нее английское. Интересно, что дед с бабкой, поженившись, носили разные фамилии: он был Лифшиц, через «ф», а она — Лившиц, через «в». Случилось это благодаря некоторой бабушкиной беспечности — служащей ЗАГСа, спросившей ее, как записать фамилию в новом паспорте, бабушка ответила: «Какая разница, пишите как хотите».

Еще он считал, что «при капитализме Миша (то есть я) погибнет». Впоследствии моя мама, не найдя в Израиле капитализма (хорошо знакомого ей по работам К. Маркса), несколько успокоилась. Она ходила по квартире и скептически восклицала: «В Израиле — капитализм?!» Словом, мама поняла, что я не буду выброшен «на асфальт неоновых джунглей».

Дед, умирая, завещал маме сделать все возможное, чтобы я не сел за руль. И в мою голову крепко запало представление о том, что автомобиль и я — «две вещи несовместные». Я наотрез отказался учиться вождению в Москве, и в Израиль приехал без водительских прав, в результате чего четырнадцать лет не имел свободы передвижения и был обжигаем хамсинами и обливаем дождями.

Оказалось, что водить машину — дело, конечно, опасное, но приятное.

Но вернемся к родственникам. Немногим богаче мои сведения и о родственниках с отцовской стороны. Например, я так толком и не знаю, кем был Копылов, чью фамилию я ношу. Он сгинул в годы Большого Террора и вроде бы считался донским казаком и горным инженером. А может, просто крестьянином.

Казацкое свое происхождение последний раз я пытался с корыстью использовать совсем недавно, уже в Израиле, когда какие-то очередные монстры-пациенты потребовали вместо доктора-кореянки доктора-еврея.

Мне так безумно хотелось их лечить, что я в ужасе завопил, увидев приближающуюся ко мне с лицом Каменного Гостя заведующую поликлиникой с историями болезней в руках:

–

Мой дед — казак!

–

Неважно! — ответила мне заведующая.

–

В погромах участвовал! — пискнул я.

–

Неважно!

Вся эта информация (о Михаиле Копылове номер один, даже отчества его я не помнил, оказалось — Дмитриевич) была получена мной от бабушки Раисы Осиповны Райсбаум, его жены (этим тоже связана какая-то смутная история — мужем он был гражданским, по крайней мере на определенном этапе). А бабушка Райсбаум, которую дед Лифшиц звал не иначе как «эта лживая Раиса», имела привычку немного искажать и приукрашивать факты в свою пользу, а иногда просто бескорыстно сочинять. Совершенно не берусь судить, правда это или нет, но она рассказывала, что как-то в северную столицу приехал ее свекор и она повела его на балет. И далее прямо по тексту Высоцкого: «был в балете — мужики девок лапают» — ее тесть был возмущен этой порнографией и плевался весь спектакль.

Но на этом поступке, выдуманном или реальном, просветительская деятельность Раисы Осиповны (так она была записана в паспорте) не закончилась. Бабушка Райсбаум была старая коммунистка. Очень гордилась своим партийным стажем — он у нее был больше, чем у Брежнева, тогдашнего самого главного коммуниста. В возрасте лет пяти она повела меня в Мавзолей, который тогда был еще «двуспальным» — Сталин лежал под прозрачной крышкой в сером френче, это почему-то хорошо запомнилось, а как был одет Ленин — не помню, памяти зацепиться не за что. Дело было летом, день был жарким, а внутри Мавзолея было страшно холодно. Вечером, по возвращении от трупов вождей, я заболел — температура была (со слов мамы) под сорок. По семейным преданиям, у меня чуть ли не нервный шок был, но я за всё время своей работы нервных шоков с температурой не видел.

Бабушка Райсбаум была из Симферополя — дед Лифшиц и вовсе ее за еврейку не считал, а держал за караимку.

Но дед был неправ — караимов немцы в войну не тронули, а бабушкина родня погибла почти вся. Уже здесь, в Израиле, в списках «Яд Вашем» нашел я довольно длинный список симферопольских Райсбаумов с нехитрым описанием обстоятельств их смерти. Кого-то соседи забили лопатами, а кого-то расстреляли.

Прадед мой, Иосиф Райсбаум, был симферопольским «холодным сапожником» — как я понимаю, эта низшая каста сапожного ремесла даже не имела своей будки, сидела на улице, где-нибудь на приступке, и чинила обувь такой же бедноты, каким он был сам.

Детей у него было видимо-невидимо. Бабушка Раиса в раннем детстве интуитивно развила в себе классовое чутье и всегда повторяла, что «ненавидит эту еврейскую буржуазию». Ее политическую позицию на всю жизнь определил один случай — как я понял, прадед Иосиф был человеком практичным и детей своих в свою продукцию не обувал, предпочитая покупать детскую обувь в лавке у «еврейской буржуазии». Покупки делались в кредит. Но как-то раз кредит не был вовремя уплачен. Тогда из лавки пришел посланец «мирового еврейского капитала» по имени приказчик, снял с бабушки обувь и порвал ее. Зубами, видимо.

Вот так бабушка и усвоила понятие «классовый враг».

В ранней юности она выучилась на портниху, и даже мне во младенчестве шила то, что я называл «бабираиныштаны». Они никак не хотели налезать на мою толстую попу.

А потом случилась революция, и не только в Каховке, и переворот случился не только в Ентиной головке, а в головах многих и многих людей — в том числе и в голове моей бабушки. Воевать с Юденичем ушел на фронт красный комиссар Моисей Райсбаум. Где-то у меня хранится ксерокс с описанием его подвига — и там он назван Ресбаумом. Подвиги его и вообще дальнейшая судьба мне неизвестны, но его свалил тиф, ухаживать за ним поехала бабушка Рая. Потом она осталась в Ленинграде, поступила на рабфак, закончила его, забросив портняжное дело, и стала учителем истории. Там же, в Ленинграде, и познакомилась она с дедом Копыловым, предположительно донским казаком. Казацкие мотивы в моей биографии хорошо описываются казацкой же присказкой «Дед твой был казак, отец — сын казачий, а ты — хер собачий».

В Ленинграде же родились мой отец и его сестра.

Спустя год после того, как я все это написал, пришло электронное письмо из Германии, от моих дальних родственников, в котором хоть немного говорится о Райсбаумах, и фамилия оказалась вовсе не «райской» («райское дерево»), а просто «большое дерево», и был приложен листок с описаниями подвигов в Гражданскую войну некого «Ресбаума», который вполне мог быть этим самым Моисеем.

Первую блокадную зиму Райсбаумы как-то пересидели и выжили, и в середине февраля 1942 года были эвакуированы по Дороге Жизни. На бабушкиных похоронах, вернее, на поминках (у евреев поминок нет, но 70 лет советской власти и страх проявить себя в чем-то как еврея, чтобы не нарваться на антисемитизм — бытовой ли, государственный, смешали у евреев в мозгах все обычаи: например, на других уже похоронах — бабушки моей жены Марии Абрамовны — так и вовсе выпили за то, что она была «настоящей коммунисткой») мой отец впервые рассказал, как они тогда, в сорок втором, ехали по Дороге Жизни и бабушка где-то достала (украла?) для них во время поездки стакан каши.