Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

Про восьмилетку, мою первую школу

Сперва родители записали меня в школу на Воронцовской улице. Перед началом учебного года, как и положено в первом классе, должно было состояться родительское собрание. До собрания мои родители зашли в продовольственный магазин, который я отлично помню — там стояли на витрине две эмалированные емкости, обе с икрой: одна икра была по 13 рублей кило, а вторая — по 17. Паюсная и зернистая. Спустя 20 лет эти лотки с икрой казались выдуманными.

Впрочем, эти лотки с разными сортами икры видел я, скорее всего, позже — так как в 1961 году была проведена денежная реформа, все цены и зарплаты уменьшились в 10 раз. Так что если бы я тогда, до собрания, был с родителями в магазине — то увидел бы лотки с икрой по цене 130 и 170 рублей.

В магазине родители увидели каких-то двух противных теток, которые рассуждали на тему своей нелюбви к детям. Как известно, жизнь полна банальными сюжетами, так оказалось и на этот раз — когда родители поднялись в класс, разумеется, оказалось, что одной из противных теток предстоит стать «учительницей первою моей». И меня срочно перевели в другую школу, прославившуюся среди детей района тем, что на ее краснокирпичном фасаде белым кирпичом была выложена надпись «каминьщики строили строители». Учащиеся других школ нас за эту надпись дразнили — «у вас школа с двумя ошибками», тем самым намекая, что если уж на школе нельзя было грамотно написать три слова, то можно себе представить, как там учат.

После первой торжественной линейки, мы, робкие и напуганные, стали подниматься по лестнице: каждый класс — за своей учительницей. Нас вела предпенсионного возраста и строгого вида женщина, с лицом, как говорится, «тронутым оспой». Я почему-то сразу неприязненно подумал: «Неужели эта рябая будет нас учить?» Так оно и оказалось.

Сейчас как-то принято об учителях говорить плохо — и временами не без основания, — но нам, первому «А» набора 1959 года, с Анастасией Ивановной, в общем-то, повезло. Человеком она определенно была неглупым, учителем профессиональным, довольно строгим и не без некоторого самодурства. Однажды, в классе уже третьем, наверное, устав от какой-то хронической двоечницы, Анастасия Ивановна прямо посреди урока взяла девочку за руку и отвела во второй класс — вроде бы как оставила на второй год, но посреди занятий. Это как перед строем взять и разжаловать офицера в рядовые. Но учила она нас хорошо.

В первый школьный день нам показали, как правильно сидеть за партой, как поднимать руку, если в этом есть необходимость. Я, научившись этому ценному навыку, немедленно использовал полученные знания — протянул руку как можно выше, а когда меня спросили, что мне, собственно говоря, надо, я почему-то заявил, что мой папа «дважды Герой Советского Союза». На самом деле у отца просто были две памятные медали. Я по глупости и неопытности просто не знал, о чем говорю, — такой «Герой Советского Союза» тогда был, думаю, в каждой послевоенной семье. К счастью, мое выступление было благополучно забыто.

Тогда в классах стояли парты и рядом с ними скамейки рыжего цвета, с прямой неудобной спинкой, скрепленные прямой палкой в единую конструкцию с многослойно покрашенными зеленым столами. По углам стола — круглые дырки, в них — фаянсовые чернильницы, в которых были фиолетовые чернила. Кто в эти чернильницы наливал чернила — не помню, кажется, учителя, а может, и нянечка — красноносая тетя Маруся. По исключительной своей доброте моя бабушка обожала общаться с разными простыми людьми, например как эта Маруся, как бы показывая им, что все мы люди и все мы равны. Впрочем, та же тетя Маруся, которой бабушка дарила на Восьмое марта мелкие подарки, не постеснялась как-то вымогать у нее пять рублей за якобы сломанный мною стул…

В первый день учебы нам еще объяснили понятия «право» и «лево», но почему-то это спонтанное объяснение породило у меня проблемы — я не мог сходу определить, где право, а где лево. «Так, — думал я. — Справа, справа, где же это будет? Ах да, на той стороне, где рука, которой удобней писать».

Еще до того, как разрешили писать ручками, мы писали недели две карандашами и в тетрадке, разрезанной напополам.

А потом в чернильницы налили чернила. Затем мы постепенно перешли на перьевые ручки, у нас вырабатывали красивый почерк, велись уроки чистописания. Была такая специальная брошюра, она называлась «Прописи», в ней на разлинованных строчках были с красивым нажимом выведены образцы букв для подражания. Писать надо было с наклоном и нажимом в нужных местах, а «оконце» пера непременно должно было «смотреть в потолок». До того как нам разрешили обмакивать ручки в чернильницы, велено было дома для тренировки «всухую» обводить буквы в прописях. И еще у нас были пеналы — длинные деревянные коробочки, сделанные «под Палех», а в пенале — ручки, карандаши, ластик и перочистка: специальная такая конструкция, чтобы очищать перо от налипшего на него мусора. В тетрадях была разная разлиновка, чтобы правильно соблюдался наклон букв, их величина и пр., и постепенно, с овладением навыками письма, вспомогательных линеек становилось все меньше и меньше.

В третьем классе разрешили авторучки, но не всем сразу, а поочередно — во время урока учительница тихо трогала очередного счастливца за плечо и шепотом говорила на ухо: «Тебе уже можно!» Это означало, что не нужно будет макать перо в чернильницу и пользоваться перочисткой, а можно попросить родителей купить авторучку. Больше всего ценились «поршневые» авторучки, но чаще в ходу были оставляющие кляксы чудовища с пипеткой на конце чернильного баллончика. Чернила на уроках заканчивались, как всегда, в самый неподходящий момент, и тогда мы капали чернила из одной ручки в другую. Процесс напоминал «дозаправку в воздухе» стратегического бомбардировщика.

Шариковые ручки появились в начале 1960-х и были вроде как полулегальными — само их существование признавалось, но пользоваться ими в школе не очень-то разрешали, ими немного спекулировали — в магазине их почти невозможно было купить, но помню длиннющую в сотни человек очередь в писчебумажный магазин — там «выбросили» эти ручки. А в «металлоремонтах» стояли аппараты, которые наполняли пустые, использованные стержни шариковых ручек.

С приходом в школу возникла проблема не только с тем, как писат́ ь, но и как пис́ ать (как минимум, о большем я не говорю). В детский сад я не ходил, и от этого навыки публичного отправления естественных потребностей были мне не привиты, и поэтому, зайдя в первый раз в школьный туалет, я был в шоке — перегородки между кабинками были выбиты, из бетонного пола торчали четыре унитаза без сидений и воняло чем-то гадким, но не дерьмом, а чем-то похуже. Так что первые несколько школьных дней я терпел до скрежета зубовного и ждал окончания уроков, чтобы забежать в какой-нибудь двор. Потом как-то привык.

Потом снова поменяли школьную форму, и вместо чего-то полувоенного, как раньше, она стала напоминать нечто бесформенное. На брюках было 16 пуговиц! Но в младших классах было разрешено ходить в шортах, по-моему, где-то даже сохранилась фотография, на которой я в них. Шорты продержались очень недолго, кажется, один год. Брюки с пуговицами и крючками я надел впервые в жизни, поэтому после урока физкультуры никак не мог в правильном порядке застегнуть все, что необходимо.

На переменах мы, «как горох», по выражению той же Анастасии Ивановны, носились по коридору, и я как-то налетел на учительницу из параллельного класса Валентину Макаровну — сейчас я понимаю, что это была просто девица лет двадцати с небольшим, с модной прической «под Бабетту» и вообще вида довольно блядcкого, а тогда я просто наступил на ногу Взрослому Человеку и Учителю. Видимо, досталось ей от меня здорово — «Бабетта» вскрикнула и с размаху залепила мне по уху. Я, конечно, во весь голос заревел. Для меня это была катастрофа, крушение основ мироздания — в свои семь лет я был уверен, что в школе детей не бьют, и тут мир обрушился! Я был уверен, что Макаровну незамедлительно должна постигнуть какая-нибудь ужасная кара — какая точно, я не знал, но не сомневался — покарают ее неотвратимо и строго! Детей ведь в школе не бьют! По крайней мере, учителя!́ И как же я был неправ! Оказалось, что надо извиняться мне, а полученная мной затрещина прошла незамеченной. Все обступили и жалели покалеченную, а мне, жестоко обиженному, никто даже не посочувствовал.

Как-то Анастасия Ивановна использовала в качестве учебных пособий, когда мы «проходили» многонациональность СССР, армянку Фиру, татарина Колю и меня.

«Вот Коля сидит — он татарин, вот Миша сидит — он еврей, вот Фира — она армянка, и все мы живем в одной стране и ко всем относимся одинаково». Татарин Коля на перемене потрогал меня за рукав — видно, он что-то слышал про евреев, но не подозревал, что они так близко от него расположены, и вообще, видимо, пытался понять, из чего евреи сделаны — из того же материала, что и он, или из другого.

Анастасия Ивановна многое нам рассказывала и сверх программы, расширяя наш детский кругозор. Например, она очень переживала за Русь и считала, что, «если бы не монголо-татарское эго, мы бы жили куда лучше и богаче».

А еще она как-то рассказала классу о том, как СССР помогал какой-то развивающейся стране, когда там наступил там голод. Вкратце дело было так: «Американцы послали туда вагон гнилой ржи, а Советский Союз — корабль золотой пшеницы!»

Так и видится мне с тех пор этот чудесный корабль, нагруженный щедрой русской рукой! И почему-то до сих пор немного верится в эту сказку.

Уже позже, когда я учился в пятом классе, произошел такой случай: как-то на урок труда в слесарную мастерскую — там занимались мальчики, девочки учились домоводству отдельно, — пришла учительница истории для того, чтобы прочитать нам статью из газеты «Правда».

Статья называлась «Хунвейбины выполняют приказ».

Привлеченные неожиданным, почти неприличным словом, мы все как были — в «спецодежде»: в фартуках и с беретами на стриженных под полубокс головах, — сгрудились вокруг исторички, не понимая, о чем пойдет речь.

«Хунвейбины — это “красные охранники”», — объяснила нам историчка и в доступной для пятиклашек форме рассказала про китайскую культурную революцию — в точности как позже ее воспел Высоцкий. Только у Высоцкого получилось смешно и талантливо, а в «Правде» — нет.

Среди прочих бесчинств хунвейбины вывешивали плакаты на стенах, которые назывались «дацзыбао». И вот по прошествии многих лет я случайно убедился, что по этим двум китайским словам как бы проходит разделительная грань поколений — наши друзья, взрослые уже люди, но родившиеся в шестидесятые, слов этих не знают. Я убедился в этом случайно, а убедившись, страшно удивился — мне эти слова казались так же прочно вошедшими в русский язык, как слово «пюре» или «пальто». Оказалось, слова эти испытания временем не выдержали — и когда кто-то небрежно бросил «на доске объявлений опять дацзыбао вывесили», ответом ему были удивленные взгляды. Пришлось объяснять.

Лет в 14 я подружился с Юрой Шапигузовым — увы, его уже нет с нами. Юрка (полный тезка моего сына — Юрий Михайлович) учился в параллельном классе. Мы сблизились на почве любви к научной фантастике (середина 1960-х — эпоха ее расцвета) и весенними вечерами подолгу ходили по Москве — из букинистического в букинистический, пили страшно вкусный молочный коктейль, по два стакана на брата, и, напившись до ушей, шли опять в магазины — от Столешникова на Арбат. Результатом такого похода была толстенная стопка книг, в которой явная макулатура соседствовала с действительно хорошими книгами. И именно в тот период, прочитав «Полдень, XXII век», я где-то в своих детских дневниках написал: «Мечтаю писать хоть вполовину как Стругацкие». С тех пор прошло много лет, я за это время прочитал очень много и очень разных писателей, а вот мечта писать как Стругацкие по сей день почему-то жива…