Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача

Подмосковная больница

А еще довелось мне пожить в деревне — но не в той, где жители занимаются тяжелым сельскохозяйственным трудом, а просто в крошечном, из пары домов состоящем поселке при детской психиатрической больнице. Оказывается, есть люди, и их немало — я таких встречал, — уверенные в том, что всякий внегородской человек чист душой, наивен, прост, но мудр. А если и попадается среди жителей деревни кто-то, несоответствующий вышеприведенным критериям мудрости и простоты, так это только из-за того, что данный населенный сельский пункт слишком близок к источнику дурного влияния — к городу.

Таким образом, жители поселка Медное-Власово не подходили под критерии «простых хороших людей». Собственно, они ими и не были. Ни простыми и ни хорошими. Каждый был с каким-то своим прибабахом, не дававшим к нему подъехать даже на кривой козе. Каждого надо было по малейшему поводу сначала уважить, а тот должен был повыпендриваться, повалять дурака, потом обещать и не выполнить. Все про всех все знали, а что не знали, то додумывали. У медных этих власовцев с фантазией всё было в полном порядке. Городскому человеку с ними было трудно — он же всегда весь на виду…

Как-то осенним утром, до работы, забыв, что листва с деревьев облетела, тем самым обнажив вид на тот маленький домик, иногда служивший мне для ночлега, я проделывал мою обычную утреннюю зарядку с гантелями. Стоит ли напоминать, что обычная утренняя зарядка медновцев была несколько другой — джоггинг до магазина. Отход от местных спортивных традиций настолько поразил население поселка, что стал темой разговоров дня на три — все судачили о том, как «Юлианыч» (именовались там все исключительно по отчеству) голый стоял и махал зачем-то железками.

Больница и поселок в два пятиэтажных дома привольно раскинулись по берегам водоема — огромной глинистой лужи, исчезающей только зимой. Больницей служила старая усадьба, настолько испорченная пристройками, что, только приглядевшись внимательно, можно было сквозь них разглядеть здание в стиле русского классицизма. В усадьбе располагались два отделения больницы, а еще в одном одноэтажном длинном здании — третье отделение. Вся больница была коек на 120 — для детей, как их нежно называют теперь, «с ограниченными возможностями», «альтернативно одаренных». Относительно неподалеку от Медного, в монастыре, размещалась психотуберкулезная больница — на стене монастыря крупно, двухметровыми буквами было написано «ПАНОС». Одна из версий причин тяжелого характера «медных власовцев» гласит, что в войну за неимением других мужчин окрестное женское население для борьбы с одиночеством вовсю пользовало больных туберкулезом сумасшедших. В мое время в Медном не было даже московского номера телефона, а только какой-то местный, районный и только в первой половине дня. Зато, если перейти по мостику речку (кажется, Ворю), можно было попасть в пансионат МИДа, с кинозалом, зимним садом и баром. Но туда мало кто и редко ходил — зачем бар и кинотеатр, когда есть телевизор и магазин с продавщицей Зиной, всегда готовой налить в долг и продать «стакан» в разлив?

Местное население пило и крало. Крало, естественно, чтобы пропить. А иногда и просто так — «из любви к искусству».

Ну зачем было красть у меня помойное ведро?

Зачем было красть полуразломанные игрушки моего сына?

Как-то зимой меня обокрали — взломали окно и вынесли все, что можно вынести, по дороге частично теряя. Воры были также свои — приблудный деклассированный элемент Глюкоза со товарищи, моментально вычисленные и готовые к тому, что им набьют морду. Это как бы входило в правила игры, и с небитой мордой Глюкоза, видимо, страдал от незавершенного гештальта.

Добираться в Медное было сущим кошмаром: сначала метро с двумя пересадками, потом якобы по расписанию почти час идущий автобус, а потом — двадцать минут по лесу пешком. Прорвавшись через все это — иногда почти всю дорогу приходилось стоять, и автобус был нетопленный, — прибываешь на работу, на которой практически нечего делать; нагрузка на работе зависела исключительно от твоей фантазии — что себе придумаешь, то и делаешь. Детей привозили на весь учебный год, записи в историях болезни делались раз в десять дней, выписки из истории болезни когда писались, а когда и нет и никому не были нужны. Дети у нас жили, учились и дрались, и смыслом их пребывания у нас было эту драчливость как можно уменьшить. В больнице работали пять врачей, не считая главного, и, положа руку на сердце, после того как я поработал в других местах, смело могу сказать, что и одного врача там было бы вполне достаточно — на все три отделения. Этакое полусонное царство с хорошей зарплатой. Были там и дежурства, на которых практически никого никогда не беспокоили.

Тишина, покой, сплетни и скука. Летом — эскадрильи комаров, настолько многочисленные, что как-то, помню, в особенно болотистом месте я пробивался через комариные тучи таким способом: пшикал каким-то репеллентом по ходу своего продвижения, вводя тем самым комаров в минутную растерянность. Но однажды я буквально на секунду остановился и увидел, как штаны на мне начинают шевелиться и посверкивать крылышками, сплошь облепленные комарами.

Одно из отделений училось по программе массовой школы, а два — по программе вспомогательной.

У многих аборигенов было и подсобное хозяйство с курочками и боровком.

Напротив усадьбы для работников больницы были выстроены две стандартные «хрущобы» — некрасивые и убогие, терявшаяся на фоне роскошного соснового леса.

Таким образом, жители, отработав смену в больнице, шли домой — опять-таки на виду у всех проходили эти несчастные метры до своих подъездов, а потом, до следующей смены, были «у всех на слуху» — слышимость в доме была отменная. А если квартира была коммунальной — то и на виду, и на слуху.

Хорош был и Новый год по-медновски: Дед Мороз — алкоголичка из первого отделения, Снегурочка — алкоголичка из третьего.

К тому времени появились чудесные напитки — «Виски» владимирского разлива, настойка «Стрелецкая», в народе называемая «Штирлицкая», и самое ужасное пойло — настойка «Имбирная». Все это с трудом, гася рвотный рефлекс, пропихивалось вовнутрь. Наивные, мы тогда не могли себе представить, что вся эта жидкая мерзость — «мадам Клико» по сравнению с надвигающимся на нас самогоном горбачевского времени.

Как и всякому советскому человеку, мне приходилось многократно сталкиваться с алкоголиками — но до Медного никогда не приходилось иметь с ними соседские отношения. Алкоголики существовали как бы в своем мире, а я в своем, и наши пути пересекались, когда, работая в Москве на скорой, мне надо было достать по вызову милиции это грязное существо из лужи и отвезти в «пьяную травму». Тут же у каждого алкоголика было свое имя-отчество — почему-то было много «Виталий Палычей», и всех этих «Палычей» надо было уважать и приспосабливаться к их характеру — иначе, взбунтовавшись, «Палыч» мог лишить тебя, причем совершенно безнаказанно, электрического света, водопровода и т. д. Обычно водку гонят из картошки, но в поселке один из «Палычей» овладел обратной процедурой. Я приносил ему бутылку водки — он мне взамен давал ведро хорошей картошки. Осень выдалась сырая, картошка в большинстве своем погнила, так что обмен был взаимовыгодным.

Однажды я решил посадить какую-то зелень — что-то вскопал, что-то во вскопанное воткнул. Подошел один из докторов, скептически посмотрел на мои труды и спросил: «А это что за могилки?»

По зиме один из «Палычей» вмерз в снег. Алкоголь замерзает при довольно низкой температуре — видимо, это и спасло «Палыча» от неминуемой смерти, когда его, отнюдь не скоро, нашли и ломом выбили из обледеневшего сугроба. Легенда гласит, что вся эта процедура — вмерзание «Палыча» в сугроб, извлечение его оттуда с последующим оттаиванием — совершенно не помешала ему на следующее утро пойти на работу.