Тени незабытых предков

Нечаянная память

В канун Олимпиады 1972 года папа повез меня из Бонна в Мюнхен. Показал стадион и все-все наиболее интересное, связанное с предстоящими грандиозными событиями. Сначала меня, потом, неделю спустя, Борю. Прямо накануне террористической атаки, запечатленной всеми телестудиями мира. Боря успеет вернуться к нам с мамой в Бонн, и трагические кадры мы будем смотреть в прямом эфире по немецкому телевидению. Папа в составе журналистского корпуса останется в самой гуще событий.

В 1986 году мы снова отправились в Мюнхен. Но уже втроем (Бори с нами не было), и уже из Вены, города, где отец теперь работал собкором «Известий». Инициатором поездки выступила я. Предстояло встретиться с Кронидом Любарским и Борисом Хазановым, соредакторами серьезного (и по объему, и по содержанию) популярного в те годы диссидентского журнала «Страна и мир», и сделать серию материалов для моей «Литературной газеты». В этом журнале печаталось все то лучшее, что еще немыслимо было представить в советских изданиях.

С тех пор каждый мой приезд в Вену к родителям сопровождался необычной, но всегда интересной встречей. С легкой руки папы я взяла интервью у Веры Кальман, жены и музы знаменитого композитора Имре Кальмана. Познакомилась с господином Томасом Айгнером из Венской консерватории – исследователем и знатоком «российского периода» в жизни другого великого австрийского композитора и музыканта, Иоганна Штрауса-младшего.

А на презентации нового городского архитектурного проекта KunstHausWien – такого же «сумасбродного», как и полная перестройка бывшей мебельной фабрики в центре Вены в «Дом танцующих окон», – я увидела Фриденсрайха Хундертвассера, автора этих творений. Пресс-конференция проходила в Хофбурге, резиденции австрийских императоров, и торжественная старинная пышность дворца совсем не сочеталась ни с представленным проектом, ни с обликом самого скандального, но обществом и властями уже признаваемого архитектора.

Мой папа Хундертвассера знал шапочно, но, когда я увязалась за ним на пресс-конференцию, улучив момент, меня с ним все же познакомил. Хундертвассер гляделся типичным художником. Бородатый, худощавый, странновато одетый и обутый, он был сияюще и откровенно устремлен в будущее. Вена тогда уже довольно спокойно реагировала на то, что он принципиально носит разные носки (в Хофбурге, кстати, был одет вполне пристойно, но чем-то неуловимым напомнил мне… тифлисского кинто в черных одеждах), сам кроит и шьет себе экологически безупречную одежду и обувь, обожает экзотического вида кепки и разнокалиберные окна – зеркала человечьей души. Кто-то все еще посмеивался, кто-то все еще осуждал, негодовал и пожимал плечами… Но Хундертвассер и сам неплохо умел пожимать плечами и, ровным счетом никакого внимания не обращая на ворчунов, безмятежно нарушал все существующие архитектурные каноны, а потом, декларируя экологическую бескомпромиссность, ухватывал покрепче цветущее дерево вместе с корнями и с обманчиво наивным видом Дон Кихота отправлялся высаживать его на трамвайных рельсах.

Интервью с Хундертвассером, о котором я мечтала, не получилось, мне всего-то и удалось что перемолвиться с ним несколькими фразами – и… его уволокли. Но впечатление произвел масштабное. И материал о нем я, конечно же, написала.

А теперь, спустя много лет, вдруг осознала откуда взялась та странная тбилисская нотка в моем восприятии австрийского архитектора и художника. Хундертвассер и двигался почти как тифлисский кинто: гордо, плавно, выразительно и чуточку угловато. Я видела их в детстве, когда гостила у папиной сестры Офелии в Тбилиси. А еще напомнил… банщиков. Папа рассказывал, как в юности они с друзьями ходили в знаменитые тифлисские серные бани, как их встречали такие же молодые ребята – стройно-обливные, гибкие; как раскладывали клиентов на банных скамьях и выливали на каждого по бочонку мыльной воды; как оленятами запрыгивали на спины и красиво, легко и приятно перебирая косточки, скользили вниз, танцуя и выделывая немыслимые грациозные па…

Мои дорогие родители, как мне вас не хватает!