Тени незабытых предков

Александр Межиров: «Что ж ты плачешь, старая развалина…»

В 2003 году, когда я решилась переехать к мужу в Америку, а времена тогда были вполне нетроглодитские (что в переводе с древнегреческого означает людей «не живущих в норе или пещере»), редакция предложила мне должность собкора газеты в США. Мне это было не в новинку, позади остались почти три года интереснейшей жизни и работы в Японии. Значит, обрадовалась я, впереди ждет не менее любопытный для журналиста еще один новый жизненный поворот. Составила список тем и персон, с которыми хотелось пообщаться. Для начала. И едва ли не первым в этом списке стояло имя поэта Александра Петровича Межирова.

Автор знаменитых строк: «Мы под Колпино скопом стоим, / Артиллерия бьет по своим. / Это наша разведка, наверно, / Ориентир указала неверно…» – к тому времени уже десять лет как жил в Америке. «Недолет. Перелет. Недолет. /По своим артиллерия бьет. / Мы недаром присягу давали. / За собою мосты подрывали, – / Из окопов никто не уйдет. / Недолет. Перелет. Недолет…»

Номер телефона, который я выманила у друга Межирова Михаила Синельникова, молчал вмертвую. Неделю. Две. Три.

Тогда я позвонила Евгению Александровичу Евтушенко по его американскому номеру, знала, что с Межировым он тоже тесно общается. Евтушенко, приезжая в Москву, часто приходил по делам в «Литературную газету» и не раз уверял, что внимательно следит за моими публикациями. Евгений Александрович поднял трубку и, выслушав, продиктовал «правильный номер». Оказалось, Межиров в Портленде, преподает в университете, а я-то «наяривала» на телефон квартиры в Нью-Йорке…

Названные Евтушенко цифры сработали прекрасно. Александр Петрович поначалу, правда, был отстраненно вежлив и категоричен. В интервью отказал сразу и решительно, заверил, что в новой реальности вообще не дает согласия ни на какие интервью. Трубку, однако, не повесил и общий разговор, который я судорожно длила и длила, поддержал. Правда выставил условие нашего с ним общения: «Никаких диктофонов, если хотите, чтобы мы с Вами разговаривали и в дальнейшем».

«…У нас в Нью-Йорке погода зыбится. А у вас, Ира?» – каждый раз светским тоном спрашивал Александр Петрович Межиров, когда я звонила ему, не оставляя попыток все же уговорить на публичный разговор. Я надеялась, что он согласится хотя бы передать нашей газете подборку новых стихов, но поэт все не сдавался и столь же светски отвечал: «Стихи? Пишу, конечно, но совсем немного и достаточно редко». А потом как ни в чем не бывало переходил к долгим, неспешным разговорам, предварительно убедившись, что я помню обещание «не записывать и диктофон не включать». Я вела себя стойко и честно-пречестно, даже когда рука сама тянулась к кнопке «запись», мысленно била себя по пальцам. Жалею об этом? Нет, наверное, я же слово дала!

Так мы и жили на разных концах континента. Беседовали о литературе, о поэзии, о новых публикациях друзей и коллег, оставшихся на родине. С помощью молодых соотечественников, работавших, как и Межиров в Портлендском университете и «наладивших компьютерную связь поэта с миром», он читал все доступные литературные публикации в интернете, следил за текущим литературным процессом в России и охотно обсуждал все это со мной. Это были долгие прогулки по русской поэзии и прозе. Это был тот воздух, которым он дышал после отъезда и после трагедии – аварии, случившейся одним непрекрасным вечером, в которой то ли был, то ли не был повинен (так до конца и не поняла), но заставившей его принять тяжелейшее для себя решение – уехать на чужбину. Непосильное решение, давшееся признанному и востребованному на родине поэту с огромным трудом.

Как же я его понимала: сама, едва выдавался случай, стремительно улетала в Москву на пару месяцев – мама, папа, друзья, «Золотая Маска», «Черешневый сад», консерватория, кинофестиваль…

Возвращалась переполненная впечатлениями. Звонила в Нью-Йорк, и Елена Афанасьевна, жена Межирова, говорила мне с укоризной в голосе: «Ирочка, Александр Петрович ушел сейчас в мастерскую к Эрнсту (Неизвестному. – И.Т.)! А Вас – заждался! Все время спрашивает: «Не звонила?» Я звонила, рассказывала взахлеб о своих приключениях, ощущениях, общих знакомых…

А потом, в июне 2004 года, получила письмо из Москвы от близкой подруги и коллеги. Приведу его почти целиком: «… Главные наши новости тебе известны – мрак, хаос, отчаяние. Даже для меня, человека, закаленного телевидением, захват школы в Беслане, происходивший, по сути, в прямом эфире, – чрезмерное испытание. Радуйся, что ты пребываешь вдалеке от этого кошмара. Сейчас все затаились – ждут перемен, в том числе и в сфере СМИ. Как известно, ни ожидание, ни сами перемены ничего хорошего принести не могут.

Расскажу об одном эпизоде, произошедшем со мной, – вполне вероятно, он тебе будет интересен. Примерно неделю назад прихожу на кладбище в Переделкино и вижу: неподалеку от могилы Юры Щекочихина расположился некий крупный господин весьма презентабельного вида. Он не спеша подошел ко мне, и стало ясно, что он слегка подшофе.

– Вы знаете, что это за человек? – кивнул на Юрин памятник. – Это – великий человек. Я точно знаю: если вы его будете любить, заботиться о нем и после смерти – вам будет хорошо…

Как ты догадываешься, такие речи меня насторожили, тем паче, что я нынче вообще не склонна к беседам, особенно с незнакомыми людьми. Но сей господин никак не унимался.

– А знаете, почему я здесь? Я приехал к Евтушенко, он по телефону обещал передать мое письмо Александру Петровичу Межирову. Евтушенко, конечно, даже на порог меня не пустил.

– А зачем вам Межиров? – поинтересовалась я.

– Как зачем? – возмутился господин. – Я его обожаю. – Тут он стал из всех щелей собственного костюма доставать межировские книги. – Я его считаю выдающимся поэтом, каждый день вот уже много лет читаю и перечитываю его стихи.

– А письмо зачем? – настаивала я.

– У меня к нему деловое предложение. Я неплохо зарабатываю, недавно решил: могу ежемесячно отчислять Александру Петровичу (до конца его и, разумеется, моей жизни) по 200 долларов. Только не знаю, как это сделать.

Вот, Ирочка, собственно, суть моего письма. Я вспомнила, что тебя давно интересовал Межиров и ты собиралась делать с ним беседу. Если вдруг встреча состоится, расскажи ему об этом эпизоде. Я на всякий случай запаслась данными этого странного господина…»

Я, конечно же, позвонила в Нью-Йорк. Межиров опять был в мастерской у друга Неизвестного. Елена Афанасьевна записала все контакты эксцентричного господина, поклонника стихов Александра Петровича…

Спустя несколько дней Межиров позвонил мне сам и спросил: «Вам еще нужна моя подборка моих стихов? Тогда записывайте…»

И стал диктовать: грассируя, медленно, четко, методично, дотошно, со всеми красными строками, точками, запятыми, кавычками, двоеточиями… На втором стихотворении рука моя дернулась и дала сбой. Я ждала, что стихи будут новые, а эти строки были знакомы до боли и уже опубликованы. Заикнулась было, но воодушевленный (поклонником, видимо) поэт меня не слышал. Надиктованное я аккуратно перепечатала и с сопроводительным письмом отправила в редакцию. Подборку, конечно, не опубликовали.

Межиров в разговорах со мной к подборке не возвращался и больше никогда о ней не спрашивал.

В мае 2009 года, в очередной раз возвратясь из России, я позвонила в Нью-Йорк и услышала взволнованный голос Елены Афанасьевны: «Александр Петрович ушел из дома два дня назад погулять, и до сих пор не вернулся…» На следующий день, когда я снова позвонила, Межиров был дома, но к телефону уже подойти не смог. Супруга поэта рассказала, что он потерялся в большом городе, что внезапно отказала память и, когда ему попытались оказать помощь полицейские, он вспомнил и назвал адрес… мастерской своего самого близкого друга – скульптора Эрнста Неизвестного.

А 22 мая Межиров умер. В моем архиве осталась продиктованная им подборка стихов. И сегодня, спустя столь долгое время, я подумала: «Как же опрометчиво мы поступили, ожидая от поэта только новых, не опубликованных работ! Ну и что, что стихи были «не с пылу с жару»? Мы спокойно прошли мимо тех, что отобрал для нашей газеты он сам: главные, по-видимому, для него в тот момент жизни!

Поэтому сегодня привожу не опубликованную (и по моей вине тоже) подборку Александра Межирова полностью.

Что ж ты плачешь, старая развалина, —
Где она, священная твоя
Вера в революцию и в Сталина,
В классовую сущность бытия…
Вдохновлялись сталинскими планами,
Устремлялись в сталинскую высь,
Были мы с тобой однополчанами,
Сталинскому знамени клялись.
Шли, сопровождаемые взрывами,
По всеобщей и ничьей вине,
О, какими были б мы счастливыми,
Если б нас убили на войне.

* * *

Москва. Мороз. Россия.
Да снег, летящий вкось.
Свой красный нос, разиня,
Смотри не отморозь!
Ты стар, хотя не дожил
До сорока годов.
Ты встреч не подытожил,
К разлукам не готов.
Был русским плоть от плоти,
По мыслям, по словам.
Когда стихи прочтете,
Понятней станет вам.
По льду стопою голой
К воде легко скользил.
И в полынье веселой
Купался девять зим.
Теперь как вспомню – жарко
Становится на миг.
И холодно, и жалко,
Что навсегда отвык.
Кровоточили цыпки
На стонущих ногах.
Ну, а писал о цирке,
О спорте, о бегах.
Я жил в их мире милом.
В традициях веков,
И был моим кумиром
Жонглер Ольховиков.
Он внуком был и сыном
Тех, кто сошел давно.
На крупе лошадином
Работал без панно.
Юпитеры немели,
Манеж клубился тьмой.
Из цирка по метели
Мы ехали домой.
Я жил в морозной пыли,
Закутанный в снега.
Меня писать учили
Тулуз-Лотрек. Дега.

* * *

Не забыт наверняка Гинзбург Лёва, —
Повелитель языка, пастырь слова.
Он на виллы к палачам заявлялся по ночам, —
Разговор не разглашать обещался.
Обещанье нарушать
Не боялся.
Не боялся ни ножа,
Ни кастета,
Жил на свете не дрожа,
И вообще-то
Опасался пустяка,
Только тени,
Адьюльтера, например,
Где-то в Вене.
И однажды мне сказал
Из-под спуда:
Неудавшаяся жизнь —
Тоже чудо.

* * *

Моя рука давно отвыкла
От круто выгнутых рулей
Стрекочущего мотоцикла
(«Иж»… «Ява»… «Индиан»… «Харлей»…).
Воспоминанья зарифмую,
Чтоб не томиться ими впредь,
Когда последнюю прямую
Я должен был преодолеть,
Когда необходимо было
И как в Барабинской степи
В лицо ямщицким ветром било,
С трибуны крикнули:
– Терпи!

Птаха

1

В Крыму на полустанке были щёки
Подкрашены чуть грубо.
И лицо
Чуть бледное.
Надменный и высокий
Взгляд. На пальце
Бедное кольцо.
След мятежа в отсутствующем взгляде,
Не уследишь за ним, как ни следи,
Мрак Салалак и школ вечерних – сзади,
И смутное пространство – впереди.
И горы переходные, страстные.
Не склеилась беседа. Возрастные
Насторожённость, отчужденье, страх,
Весь бесконечный перечень явлений,
Когда равно ничтожество и гений
Блуждает человек в полупотьмах.
В каких она перебывала безднах
Противоборства, длящегося в ней,
Боренья двух истоков несомненных,
Различных оснований и корней.
Но я не сомневался, что в итоге
Преджизненных метаний и обид
Еще в начале жизни и дороги
В ней доброе начало победит.
Была жара и воздух раскаленный
В салоне захламленном «Жигулей»,
Татарским солнцем выжженные склоны
Гор невысоких и нагих полей.
И дней наедине прошло немало
На берегу то вместе, то поврозь,
В ней всё насторожилось и молчало,
Буёк волной бессмысленно качало,
И пианино старое бренчало,
И ничего ещё не началось.

2