Тени незабытых предков

– Но вам интересно именно авторское кино.

– Я не умею писать сценарии на заказ. А современный сценарист должен это уметь, работа сценариста во всем мире – работа на заказ. Требуется, к примеру, сделать картину о молодых работягах, едущих в поезде…

– Я помню, что один из ваших фильмов, испытывающих цензурные трудности с выпуском, вы с Абдрашитовым пытались представить как фильм о рабочем классе.

– Это был фильм «Охота на лис». И это была совершенно другая жизнь, а мы занимались демагогией. Мы пытались представить «Охоту на лис» как фильм о рабочем классе, а те люди в Госкино, которые утверждали сценарий, конечно, все понимали, но делали вид, что верят нам. Это все было условием игры.

– Сейчас такого нет.

– Сейчас есть совсем другое. И, в общем, более радикальное. Если ты работаешь с продюсером, то обслуживаешь вкусы этого человека, а многие наши продюсеры, как правило, еще большие соцреалисты и еще большие лакировщики действительности, чем те чиновники, которые раньше определяли политику в Госкино. Потому что нынешние начальники, разбогатевшие на выхватывании средств из бюджета и в этой связи называющие себя продюсерами, относятся к жизни в достаточной степени брезгливо. У них абсолютно та же идея, мол, искусство не должно отражать жизнь, мол, на телеэкране должна быть красивая картинка, а из трагической истории о войне можно сделать патетическую, где торжественно движутся танки и впереди – победа. Все то же самое, разница лишь в том, что нынешние сами платят деньги, которые взяли, где смогли, а раньше за все платило государство, и у государства можно было с большей легкостью взять и не отдать.

– А вы считаете, что эзопов язык, которым безупречно владело ваше поколение и к которому так иронически относится поколение нынешнее, может быть по-прежнему востребован?

– Разумеется, искусство (это касается не только кинематографа) под гнетом развивается вглубь и осваивает опосредованные связи между людьми, потаенные, подтекстовые. У нас в России никогда не было искусства прямого. И при советской власти в этом смысле мы дошли до эквилибристики – освоения именно сложных, потаенных, диалектических, парадоксальных связей между людьми. Но наличие подтекстовых отношений развивало традиции именно русского искусства, искусства скромного. Скромной и великой литературы.

– Боюсь, что сегодня все меньше становится людей, которым интересны и подтекст жизни, и подтекст настроения. Да и людей «со своим подпольем» не так уж много! Что может заставить жить такой жизнью, когда, кажется, уже дозволено все?

– Я говорю сейчас об искусстве, а не о жизни. Сейчас, разумеется, тоже есть гнет, в этом смысле ничего не изменилось, хотя изменилось очень многое. Изменилась интеллигенция, которая раскололась на буржуазию (в большей своей части) и отдельных интеллигентных людей. И так во всем мире. В любом конце земного шара можно встретить чудака, который переводит Венедикта Ерофеева на какой-нибудь язык суахили, это и есть интеллигент. У нас как сплоченное, хотя и сдавленное сверху сообщество интеллигенция перестала существовать. Но уверен, есть абсолютно все: и жизнь первая, и жизнь вторая, и жизнь третья, совсем глубинная. И писать об этом надо, и снимать картины надо. Между прочим, в Европе сегодня снимают замечательные картины о человеке, о простом человеке. Они сложены совершенно как соцреалистические, вот только без лакировочного элемента. А какой-нибудь «Сын» братьев Дарденн – это та же «Охота на лис», но сделанная более современными, сегодняшними средствами, и это притча, в которой быт имеет пятистепенное значение.

– Это тот путь, который вы видите?

– Для себя? Я не знаю, какой путь – для меня. А для кино – конечно. Простые и непростые истории о человеке.

– Вам интересен любой человек?

– Мне интересен любой человек, в том числе и я сам.

– Как правило, вы берете явление и умножаете его на фигуру. Не страшно становится после этого? Если, скажем, заниматься этим сегодня, очень печальная картина рисуется. Помните, недавно по телевидению прошли сюжеты о том, что у нас сейчас появятся новые узаконенные дружинники – придомные и околоподъездные бабушки и дедушки, призванные следить за соседями и облеченные властями заниматься доносами на соседей? Мне сразу вспомнился ваш фильм «Плюмбум». Приходим к тому же?

– Это был 1986 год. Тогда нам с Абдрашитовым было интересно над этим работать. Но я не думаю, что мы «приходим к тому же». Если раньше это было вектором жизни, то сейчас – только часть жизни, а сама жизнь многогранна, интересна и чрезвычайно плодотворна. Просто, чтобы она стала искусством, нужно новое дыхание, нужны новые люди, новые силы. Я думаю, что среди сегодняшних тридцатилетних уже есть люди, вполне способные сделать современное искусство человеческим.

– Потому что это новое поколение выросло без того гнета, который испытали на себе вы?

– Нет. Дело не в свободе, которая была дана. Просто после того, что произошло у нас в стране больше десяти лет назад и произвело сумбур в головах, видимо, многим стало не до искусства. И потому наши первые капиталистические фильмы очень примитивны, это грубый продукт, простая жвачка, к которой, однако, привыкает душа, а мозги атрофируются. Но время жвачки прошло, наступает время, когда должны появиться новые писатели, новые фильмы. А телевизионные начальники почему-то по-прежнему считают человека хуже, чем он есть, и апеллируют к худшему в человеке, к самому глупому в человеке: с одной стороны, потакают худшему, а с другой – дают оптимистическую сказочную картинку, которой никто не верит. И это выглядит как издевательство. Но со временем процент человечности увеличится. Уже сейчас рынок фильмов про бандитов перенасыщен, уже ищут просто человеческие истории, и рынок сам поворачивается в сторону свежей мысли.

– Что вы называете «свежей мыслью»? В этом мире уже было все, ничего нового в сфере чувств не придумать, если только сюжет.

– Нет, я имею в виду соотношение писателя и сюжета, соотношение таланта и сюжета. Чем талантливее человек, тем интереснее его смотреть, слушать, читать. И все будет как в первый раз.

Часть третья Американские сюжеты в российских коннотациях