Тени незабытых предков

Агаси Айвазян. Вывески Тифлиса

Широкому читателю за пределами Армении, думаю, он известен не так чтобы очень. Впрочем, как и другой столь же горячо любимый мной армянский писатель Грант Матевосян. И перья у обоих – великолепные, и переводы на русский язык – достойные. Но, возможно, всесоюзная литературная критика была недостаточно внимательна к ним, а может, просто так распорядилось время, жестко проведшее суверенные линии суверенных границ в новом миропорядке…

Айвазян – прозаик, сценарист, режиссер, художник, автор романа «Американский аджабсандал», повестей «Арминус», «Приключения сеньора Мартироса», «Солёный граф», «Треугольник» (и знаменитого одноименного фильма), созвездия удивительно тонких, одухотворенных, исполненных искрящегося юмора рассказов, сценариев, фильмов…

Говорить с Агаси Семеновичем – о его творчестве, героях его книг – было и легко, и сложно. Потому что это всегда значило – говорить о нем самом, потому что многие ответы на предполагаемые вопросы есть и в его книгах, бери любую и цитируй.

Для Агаси Айвазяна, как и для многих его героев, населяющих большой, разноцветный мир его произведений, «скрывать свою сущность – боль, радость, порывы, мысли, страхи – значит скрыть себя, убить себя и взамен создать другого человека. Но это уже видимость, а не человек, иллюзия, маска». И для него, как для художника Григора из рассказа «Вывески Тифлиса», единственным доказательством его существования являлась «необходимость внутренней правды». «Откровенность Григора распространялась по всему Тифлису, он расписал вывески на дверях кабачков, на витринах парикмахерских, над духанами…» и его сущность вся без остатка изливалась в этих надписях… Откровенность писателя распространялась на все его творчество (в жизни, я много раз имела возможность в этом убедиться, он был скромен и сдержан).

– Знаете, Ирина, в детстве для меня существовали одни лишь восклицательные знаки, затем они, как в мультипликации, неожиданно выгнулись и превратились в вопросы… А с годами все это слилось в один огромный вопросительный знак, и я – лишь точка под ним.

Не люблю, когда произносят громкие фразы: мое творчество, я создал… Мне кажется, писать легче, чем жить. И я живу, мучительно пытаясь ответить на тот или иной вопрос.

Был со мной много лет назад случай: написал одну книгу – неудачную, сентиментальную, – а потом стало стыдно, бегал по книжным магазинам, скупал тираж и сжигал его. С тех пор я сам для себя самый суровый редактор, оставляю только необходимое, а бывает, ничего не оставляю. Уверен: писать – гораздо опаснее, чем не писать.

– Вас часто называют выдумщиком…

– А я ничего не выдумываю, и если, допустим, утверждаю: «Он умел летать», значит, это факт. Потому что для меня важно выразить состояние. Когда пишу рассказ или повесть, всегда иду от себя, от своего чувства. И рассказывая, скажем, о средневековом путешественнике Мартиросе Ерзнкаци («Приключения синьора Мартироса». – И.Т.), в конечном счете рассказываю о себе.

– Агаси Семенович, на протяжении многих лет Вы пишете Тифлис, город Вашего детства, юности. Рассказы «тифлисского цикла», как правило, коротки – всего несколько страничек, но столько в каждом событий, столько людских судеб, что воспринимаются они как маленькие романы. Вот, скажем, сборник, название которого говорит само за себя – «Вывески Тифлиса»…

– Дело в том, что я совсем не тяготею к роману и вообще по природе нетерпелив, не могу писать длинно. Вот говорю, наоборот, много, так что на бумаге использую возможность остановить себя. Я сам не очень люблю читать большие вещи, зачем же заставлять других читать еще и мои? А если серьезно, все, что мне хочется сказать, я укладываю и в несколько страниц.

Тифлис… И сам уже не хочу о нем писать, но он не дает мне покоя, преследует постоянно. Часто езжу в Тбилиси, ищу в нем тот удивительный город парадоксов и противоречий, о котором писал и пишу, и не нахожу его.

Дома в старом Тбилиси реставрировали, и получился очень красивый и красочный город, праздничный город. Но порой мне становится отчего-то грустно, может быть, оттого что для меня те дома были живые – дышали, потели по утрам и даже, случалось, плакали. А теперь вместе с облупившейся краской соскребли со стен радости, смерти, страдания моих героев так же, как когда-то ненароком соскребли со стен кабачка «Симпатия» фрески Григора (Карапета Григорянца), друга Пиросмани, художника-примитивиста, написавшего Шекспира, Коперника, Раффи, царицу Тамару и Пушкина, ставших хорошими знакомыми тбилисцев.

И все-таки чаще мой Тифлис – это не конкретный город, это условность, декорация, сцена, подмостки, с которых я могу сказать все, что хочу сказать. И бывает, события специально перевожу на «тифлисский фон», ибо для меня это особый строй мышления, даже фактурный, пластический строй, и он мне очень подходит.

Но есть и такие рассказы, которые родом действительно из Тбилиси. «Вывески Тифлиса» – это вывески, которые я видел, факты, которые потом обыграл. И «Симпатия» – действительно существовавший кабачок, он есть до сих пор, но в несколько ином качестве, и люди, о которых написал, тоже не выдуманы.

– Сборник включает только рассказы?

– Нет, это и четыре повести. Их художественный строй, фактура, «декорации», эстетическая среда резко отличны друг от друга («Арминус» – повествование о крестовом походе ХI века, «Солёный граф» – ХVIII век, «Пугачевская Русь», «Хлебная площадь» – ХХ век, Кавказ), а идея та же – человеческое страдание, муки совести, тот огромный загадочный вопрос бытия, который ставит перед нами жизнь. Много веков люди стараются приблизиться к его решению. Человек хочет остаться Человеком. Это главное и единственное. И слава тем, кто участвует в процессе создания Человека, ибо отступление от духовного губительно. К пониманию этой истины – хоть и поздно, и горько – приходят герои повестей: и нищий бродяга Арминус, неожиданно возведенный ромейским князем Торосом в ранг «гегемона медицины» и вынужденный «обезвреживать» врагов князя с помощью различных ядов, и влиятельный при дворе Екатерины II солепромышленник Исай Макаров, сын которого присоединился к отряду Пугачева, и просто Тата, обыкновенная женщина из Тифлиса.

– Герои Ваших книг порой напоминают чаплинского «маленького человека»: мягкие, даже незащищенные, пусть лукавые, но и наивные, любящие и ненавидящие, праведные и грешные, они также проходят через муки, страдания, сохраняя возвышенные порывы и способность сострадать. И все они пытаются познать самую сложную и простую истину – как быть счастливым?

– Я люблю людей, которые, потеряв руку, работают другой рукой, лишившись всего – не теряют надежды. В этом есть великая истина. У меня был родственник – прообраз Мисака из повести «Отец семейства». Я настолько хорошо его знал, что даже не потребовалась литературная фантазия, чтобы его изобразить. И страдания, которые выпали на долю Мисака, тоже не выдуманы, но он был счастлив.

Есть люди, глядя на которых замечаешь: у него душа «отца семейства», он призван собирать, сплачивать вокруг себя людей. И горе тому народу, у которого не будет «отцов семейств», то есть тех, кто ради семьи, ради страны, ради своего народа пойдет на смерть, на муку, выдержит любую боль…

«Люди бегут друг от друга, потом убегают от самих себя. Нет во всем том ни на грош ума. Но приходят отцы семейств и собирают, сплачивают вокруг себя людей. На них, на отцах семейств, держится мир…» Это очень много – быть «отцом семейства».

И пусть мои герои порой робки, непрактичны, испытания, выпавшие на их долю, они выдерживают. Потому что живут ощущением своей необходимости этому миру и от сознания этого становятся сильны и свободны. Для меня свобода – это истина, это любовь. Наши взаимоотношения, если они искренни, – свободны.

– Мы говорили о Вашем литературном творчестве. Но наша беседа не будет полной, если мы не коснемся Вашей работы в кинематографе, Вашей второй профессии.

– Я не делю свою работу по профессиям. Просто вот так живу. Был и токарем, и слесарем, и чертежником, и художником-мультипликатором, да кем только не работал! И во всех этих занятиях искал мужское начало, бежал сам от себя, от своего художественного типа (так, кажется, классифицируется один из человеческих типов по Павлову), даже собирался поступать в мореходное училище и Эчмиадзинскую духовную семинарию изучать латынь и грабар (древнеармянский язык. – И.Т.). Но в мореходное училище передумал сам, а в семинарию не приняли, видимо, узрели во мне безбожника. До сих пор сожалею о нереализованной возможности изучить латынь.

С пяти лет я рисовал, в семь – уже создавал фильмы (и порой мне кажется, что делал это лучше, чем сейчас). Они существовали лишь в моем воображении, но это были настоящие картины – я видел жизнь кадрами, в монтажном стыке. Этому невозможно научить, это или есть в тебе, или нет.

– А как все случилось? От кино Вы пошли к литературе, или от литературы – к кино?

– Ни то ни другое. Кино есть в каждом из нас, это – жизнь. И если говорить о кино, значит, говорить о жизни вообще. Кино – это и человеческие отношения, это и быт ХХ века, это еще и игра. Но, позвольте, разве литература – хоть малую толику – тоже не игра?

– А без него – я имею в виду Ваш духовный мир – Вам не обойтись в этой жизни?

– У меня есть два святых. Один – Хачатур Абовян, другой – Леонардо да Винчи. И самое удивительное, я открыл для себя этого художника лишь в сорок лет. Однажды в Эрмитаже стоял перед его картиной, и вдруг что-то снизошло на меня, такое было чувство, будто мастер сейчас, сию минуту подошел и прикоснулся к холсту. А ко мне подошла смотрительница зала, пожилая женщина, и спросила: «Товарищ, чего Вы хотите?»

Я удивился: «Ничего не хочу, стою себе и смотрю». – «А Вы знаете, сколько здесь стоите?.. Два часа!»

Один мой друг говорит: «Не открывай шлагбаум внутренней стыдливости, что ты – надо не надо – распахиваешь душу. Это даже неприятно». А я иначе и жить не могу. По-моему, великая правда таится под спудом внутренней стыдливости. Достоевскому, как никому другому, удалось преодолеть стыдливость, выскрести, выскоблить до дна истину, добраться до сути вещей. Есть ли от этого польза? Не знаю. Может быть, так человеку бывает даже хуже. «Кандид» Вольтера – попытка ответить на этот вопрос. Тем не менее человек жаждет до конца вызнать правду, истинное положение вещей…

К тому же правда и добро взаимосвязаны. Мы слишком часто склоняем слово «добро», и оно пообносилось, утеряло свое первоначальное значение. Речь, разумеется, о слове, о понятии, а не об избытке его в человеке. Как же приблизить девальвированное слово к его изначальному назначению? Вот одна из мук писательства… Именно с этой точки зрения мне очень близок и понятен Гоголь с его широчайшим, неохватным диапазоном творчества, с его великим страданием и состраданием.

Я ничего не стóю без моего окружения и становлюсь сильнее, если рядом находятся такие писатели, как Грант Матевосян. Испытываю большую симпатию к поэту Евгению Евтушенко… Человек может быть счастлив только ощущением присутствия своего современника. Современник – это плазма живого времени. И когда умер Виктор Шкловский, я почувствовал, что для меня ушла какая-то частица России…