Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА XVI

…В конце апреля Бунин вернулся в Париж. Почти все лето он проболел. Мучили припадки астмы. На октябрь, к дню рождения, назначил вечер — нужны были деньги. Он обещал «рассказать кое-что из своей жизни».

Послевоенный Париж сделался беднее — меньше осталось русских, большинство из них еле-еле сводили концы с концами. Им стало не до литературных вечеров.

Чтобы подогреть несколько интерес, Бунин писал весьма своеобразные «самоинтервью» и публиковал в газетах. Вот, к примеру, одно из них:

«Мы застали Ивана Алексеевича в его кабинете за письменным столом, в халате, в очках, с пером в руке… — Bonjour maitre![90] Маленькое интервью… в связи с вашим вечером 26 октября… Но мы, кажется помешали, — вы пишете? Простите, пожалуйста…

Иван Алексеевич притворяется сердитым:

— Метр, метр! Сам Анатоль Франс сердился на это слово: «Maitre de quoi?»[91] И когда меня называют метром, мне хочется сказать плохой каламбур: «Я уже так стар и будто бы так знаменит, что пора меня называть километром». Но к делу. О чем вы хотите беседовать со мной?

— Прежде всего о том, как вы поживаете, как ваше здоровье, чем порадуете нас на вечере, что сейчас пишете..?

— Как поживаю! Горе только рака красит, говорит пословица. Знаете-ли вы чьи-то чудесные стихи?[92]

Какое самообладание

У лошадей простого звания,

Не обращающих внимания

На трудности существования!

— Но где ж мне взять самообладания? Я лошадь не совсем простого звания, а главное, довольно старая и потому трудности существования, которых, как вы знаете у многих немало, а у меня особенно, переношу с некоторым отвращением и даже обидой: по своим летам и по тому, сколько я пахал на литературной «ниве», мог бы жить немного лучше. И уже давно не пишу ничего, кроме просьб господину сборщику налогов о рассрочке их для меня. Я и прежде почти ничего не писал в Париже, уезжал для этого на юг, а теперь куда и на какие средства поедешь? Вот и сижу в этой квартирке, в тесноте и уж если не в холоде, то в довольно неприятной прохладе, а порой и на пище св. Антония: доктор советует есть, например, печенку, а эта печенка, которую прежде покупали для кошек, стоит теперь 950 франков кило[93].

— А можно узнать, что именно вы будете читать на своем вечере?

— Точно никогда не знаю чуть не до последней минуты. Выбор чтения на эстраде — дело трудное. Читая с эстрады даже что-нибудь прекрасное, но не «ударное», знаешь, что через четверть часа тебя уже не слушают, начинают думать о чем-нибудь своем, смотреть на твои ботинки под столом… Это не музыка, хотя был у меня однажды интересный разговор на эту тему с Рахманиновым, Я ему: «Вам хорошо — музыка даже на собак действует!» А он мне в ответ: «Да, Ванюша, больше всего на собак!» Так вот все колеблешься: что читать, чтобы не думали о своем, не смотрели на ботинки? Я не червонец, чтобы всем нравиться, как говорил мой отец, я не честолюбив… Но я самолюбив и совестлив — заставлять людей скучать не люблю… Так что одно имею в виду для вечера: не заставить скучать.

— А вы, Иван Алексеевич, очень волнуетесь, читая на своих вечерах? Ведь все на эстраде, на сцене волнуются…

— Еще бы! Я юношей видел в «Гамлете» знаменитого в ту пору на весь мир Росси и в антракте получил разрешение войти к нему в уборную: он полулежал в кресле с обнаженной грудью, белый как полотно, весь в огромных каплях пота…

Видел, тоже в уборной, знаменитого Ленского из Московского Малого театра в совершенно таком-же положении, как Росси… Видел за кулисами Ермолову — имел честь не раз выступать с ней на благотворительных литературных вечерах: если бы вы знали, что делалось с ней перед выходом! Руки трясутся, пьет то валерьяновые, то гофманские капли, поминутно крестится… Кстати сказать, читала она очень плохо — как почти все актеры и актрисы…

— Как! Ермолова!

— Да, да. Ермолова. А что до меня, то, представьте, я — исключение: и за кулисами и на эстраде спокоен. «Не нравится — не слушай!» В молодости я на эстраде краснел, бормотал — больше всего от мысли, что ровно никому не нужно мое чтение, — и даже от какой-то злобы на публику. Совсем молодым я однажды был участником литературно-музыкального вечера в огромнейшей зале в Петербурге — и знаете, вместе с кем? Вы не поверите! С самим Мазини, который, хотя был уже далеко не молод, но был еще в великой славе и чудесно пел неаполитанские песни! И вот, вылетел я на эстраду после него, — вы понимаете, что это такое: после него? — и подбежал к самому краю эстрады, глянул — и уж совсем обмер: на шаг от меня сидит широкоплечий, с широким переломанным носом сам Витте и крокодилом глядит на меня! Я забормотал как в бреду, облился горячим и холодным потом — и стрелой назад, за кулисы… А теперь я пожалуй не смутился бы даже под взглядом… ну, придумайте сами, под чьим взглядом…»

Сколько удовольствия получили читатели «Русских новостей», познакомившись с этим вполне автобиографичным «интервью»! (Фрагментами оно вошло в «Воспоминания».) * * *

 Газеты… Как бы ни было истерто от частого употребления их определение — «зеркало времени», но оно вполне точно.

Итак, о чем писали русские газеты в Париже в первые послевоенные годы?

«В Особом присутствии суда разбираются дела коллаборантов. Вчера слушалось дело 59-летнего де ля Люба, бывшего моряка флота Российской Империи, обвиняющегося в шпионаже в пользу Германии».

«В понедельник, в 10 ч. 30 м. утра будет совершена заупокойная литургия и чин отпевания Матери Марии (Кузьминой-Караваевой до пострижения в монахини), погибшей от рук супостатов. Адрес Покровской русской церкви — 77, рю де Лурмель».

«Закончено разбирательством дело Вадима Кравцова, обвинявшегося в сношениях с неприятелем, т. к. в тесном экономическом контакте с немцами он заработал 700000 франков. Присяжные заседатели оставили Кравцова на свободе, но постановили конфисковать 700 000 франков».

И в этой же газетной колонке:

«В Париж из Германии прибыл прах Владимира Пухлякова, видного резистанта, обезглавленного в феврале 1945 года в концлагере Вольфентюбтель».

Две рецензии Георгия Адамовича:

«В цикле рассказов «Темные аллеи» автор всматривается не в пеструю оболочку бытия, а в его источник, корень, он как бы сознает себя участником платоновского пира, — и, предвидя осуждение лицемеров, с гневом и скорбью восклицает: «Когда я пишу об этом, пытаюсь выразить его, меня упрекают в бесстыдстве, в низких побуждениях».

Когда-нибудь будет смешно — и вместе с тем стыдно! — вспоминать, что Бунину, чистейшему художнику, приходилось оправдываться перед современниками, обвинявшими его в потворстве «низким побуждениям».

Другая рецензия — на роман А. Фадеева «Молодая гвардия»:

«История человечества, знающая немало примеров проявления героического духа, лишь теперь в лице советской молодежи узнала настоящие образцы массового героизма… Фадеев в своем романе воскресил лишь небольшой эпизод минувшей войны, но этот эпизод потрясает и дает новое представление о людях послеоктябрьской России».

«Анонс! В Парижском синема «Стар» сегодня и ежедневно советский фильм «Зоя Космодемьянская».

«После Указа Верховного Совета СССР от 14 июля 1946 г. — о восстановлении в советском гражданстве бывших подданных Российской Империи — многие тысячи русских эмигрантов — «апатридов», как их принято называть, — стали советскими гражданами и восстановили юридическую связь со своей Родиной…»

«Вышла новая книга А. П. Бурова и имеется в продаже в «Русском Доме» — «Три баллады. Песнь торжествующей славы спасителю России генералиссимусу И. В. Сталину».

«Ресторан Бывший Московский Эрмитаж приглашает уважаемых клиентов. Прием, как в старые времена. Реноме ресторана — первоклассная кухня. Для вас поет Володя Поляков со своим оркестром».

Жизнь продолжалась… * * *

 В октябре 1948 года он последний раз поднялся на сцену[94]. Все, кто пришел на встречу, знали, что Бунин давно и тяжело болеет. Каково же было их удивление, когда они увидели его бодрым, с живой и яркой речью, великолепными законченными жестами и красивым сильным голосом — это чудо всех потрясло. Бунин едко и остроумно рассказывал о представителях «отечественного декаданса» (сваливая в одну кучу все «левые» течения в искусстве).

— Кто из нас не помнит мошенников и хулиганов, называвших себя футуристами? гремел Бунин. — Зато сколько разговоров и печатных отзывов находили скандальные выходки Бурлюка, Крученых, Маяковского! При этом тот, кто позже по велению вождя стал «лучшим советским поэтом», всех превосходил грубостью и дерзостью. Что стоит его знаменитая желтая кофта и дикарски раскрашенная физиономия! Или его изысканные обращения к публике:

— Желающие получить в морду благоволят становиться в очередь.

Вот так, ошеломляя публику грубостью и пристрастием ко всякой мерзости, все эти «левые» деятели от искусства добывали себе славу и деньги, которые они якобы презирали.

А как восторженно была принята вышедшая в Петербурге в четырнадцатом году книга главаря «левых» Маринетти — «Футуризм»! Я недавно специально отыскал ее в библиотеке и еще раз убедился: с каким садистским сладострастием эти самые «футуристы» разлагали культуру! Разлагали само общество, в котором, кстати, жили весьма недурно. Что из этого вышло, объяснять нужды нет…

Закончив с футуристами, Иван Алексеевич перешел к Толстому и Чехову. Он вспоминал о них с любовью, говорил о необходимости сохранять их традиции в русской литературе.

Книга «Воспоминания» была близка к завершению, и он словно знакомил собравшихся с ее еще не напечатанными страницами. Теперь мы можем сказать, что то высокомерие, с которым он отнесся к своему времени, порой справедливо, а порой неосновательно. Конечно, к искусству примазалось немало людей недобросовестных, бесталанных или откровенных шарлатанов. И когда Бунин разражается по их поводу гневными тирадами, спорить с ним не приходится. Но под огонь его критики порой попадали и художники талантливые, обладавшие ярким своеобразием, — Блок, Андрей Белый, Есенин…

Но все же Бунин торжествовал — и не без оснований. Многие из тех оценок, которые он дал, полностью оправдались. И поколения, явившиеся после него, могли согласиться с этими оценками почти без оговорок. Уже — в отличие от минувших времен — никто не сомневался, что Пушкин выше Бальмонта и Северянина, а Толстой несравним с Арцыбашевым или Боборыкиным (а ведь немало раздавалось когда-то крикливых голосов, утверждавших обратное!).

…Он уходил со сцены, как герои уходят из жизни — торжественно, ощущая себя триумфатором, под гром восторженных приветствий — в зале все аплодировали ему стоя.

Они приветствовали его честный и мужественный дар. Дар художника, ставшего последним представителем эпохи, которая не случайно называется классической. Как никто другой, он напомнил о связи времен, о необходимости бережно относиться к прошлому России, ее традициям, о роковом пренебрежении ими.