Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА II

Время неумолимо бежало к своей роковой черте. Первого сентября 1939 года согласно «приказу № 1» — первому из бесчисленных военных приказов Гитлера, немецкие войска перешли границу Польши. Так началась вторая мировая война.

Бунину был ненавистен фашизм, и эта ненависть имела историю. Осенью 1936 года газеты облетело сообщение о возмутительном «деле в Линдау». А произошло следующее.

В начале октября Бунин решил совершить поездку по маршруту Париж — Лейпциг — Берлин — Прага — Мюнхен — Женева — Рим — Париж. Цель была отчасти туристическая, но в большей степени деловая — надо было встретиться с издателями.

Купил в парижском отделении Кука круговой билет и отправился в путешествие. В Праге выступал с чтениями. Затем направился в Швейцарию. Путь лежал через Германию. Вечером 26 октября прибыл в пограничный городок со Швейцарией — Линдау. Пароход, перевозящий путешественников по Боденскому озеру в швейцарский Романсгорн отплывал лишь в полдень следующего дня. Пришлось заночевать.

Утром не подозревавший беды писатель явился к пристани. Здесь находилась таможня. Бунин предъявил властям все, что полагается в таком случае: документы, валюту.

Немецкий чиновник унес паспорт и с полчаса не возвращался. Наконец появился «молодой человек преступного вида». Оп схватил старого писателя за руку и куда-то потащил в каменный сарай таможни, в котором во все щели и раскрытые окна дул холодный осенний ветер. А дальше… Дальше Бунина втолкнули в какую-то камеру и, ни слова не говоря, стали срывать одежду.

Бунин был изумлен и напуган:

— Что такое? За что? Почему?

От подобного неслыханного оскорбления кровь хлынула в голову, он едва не потерял сознание.

«Господин» с какой-то озверелой жестокостью продолжал раздевать и разувать нобелевского лауреата, обшаривать его вещи, залез в подкладку шляпы, местами оборвав ее. Пытался оторвать даже подошвы ботинок.

Бунин стоял перед ним раздетый и босой на холодном каменном полу. Пароход тем временем отошел.

Затем его потащили через весь город под проливным дождем в какое-то громадное здание, которое он принял за тюремный дом. Затем обыск был продолжен — он шел ровно три часа. У писателя осматривали каждую вещицу, каждую бумажку, носки просмотрели даже на свет. Извлекая из портфеля бумаги или книги, фашисты злобно орали:

— Что это такое? Что здесь написано? Кем? Кто это писал? Ты — большевик?

Обнаружив в портфеле книги о Толстом с его портретами, они просто остервенели, плевали и топали ногами:

— А, Толстой! Толстой!

Потом появилась женщина с какими-то «прозрачными и сверлящими» глазами, задавала разные бесстыдные вопросы, и наконец Бунину заявили, что он свободен.

Приехав в Женеву, писатель разболелся, у него начался после издевательства в Линдау кашель и сильный жар. Поездку пришлось прервать и вернуться домой.

В ответ на бурю негодования, поднятую европейской печатью, немецкие фашисты ответили со свойственной им наглостью (заявление официального агентства): «Контроль носил чрезвычайно вежливую форму, и г. Бунин не подвергался ни плохому обращению, ни аресту».

Это «заявление» «Последние новости» опубликовали под жирным заголовком: «После издевательства над И. А. Буниным».

…Линдау он запомнил навсегда!* * *

Итак, в 5 часов 45 минут первого сентября 1939 года 44 немецкие дивизии, включая все механизированные и моторизованные силы Германии, пересекли немецко-польскую границу. В тот же день, нервно выкрикивая и энергично жестикулируя, Гитлер в своей речи в рейхстаге поклялся, что вернется победителем или не вернется вовсе.

Когда третьего сентября Геринг узнал, что Англия и Франция объявили войну Германии, он проревел в микрофоны: «Да поможет нам Бог, если нам суждено проиграть эту войну!»

Как утверждал фашистский генерал Зигфрид Вестфаль, «если бы французская армия предприняла крупное наступление на широком фронте против слабых немецких войск, прикрывавших границу (их трудно назвать более мягко, чем силы охранения), то почти не подлежит сомнению, что она прорвала бы немецкую оборону, особенно в первые десять дней сентября. Такое наступление, начатое до переброски значительных сил немецких войск из Польши на Запад, почти наверняка дало бы французам возможность легко дойти до Рейна и, может быть, даже форсировать его. Это могло существенно изменить дальнейший ход войны.

Однако, к изумлению многих немецких генералов, французы, которые не могли не знать о нашей временной слабости, ничего не предприняли… Гитлер, утверждавший, что французы не сумеют использовать эту превосходную возможность, снова оказался прав… А теперь на повестке дня стоял разгром Франции».

А в самой Франции… В ресторанах веселились «как в мирное время» — до зари. В опере шла «Медея» с участием Сергея Лифаря. Первого мая французские газеты опубликовали любопытный проект победоносного завершения войны. Американский миллионер Самуэль Гарден Черч, директор Института Карнеги в Питсбурге, объявил премию в миллион долларов за поимку Гитлера живым и невредимым. И тут же, под проектом, остроумная карикатура: Риббентроп спрашивает Геббельса, показывая на портрет Гитлера: «Скажи, ты не знаешь, этому самому Черчу можно верить на слово?»

Престарелый и выживший из ума норвежец Кнут Гамсун публично упрекал соотечественников за сопротивление германцам. Газеты припомнили, что еще в 1935 году он яростно выступал против присуждения Нобелевской премии мира немецкому писателю Карлу фон Осецкому, находившемуся в концлагере за осуждение гитлеровского режима. В 1936 году премия была присуждена, а через год по приказу Геббельса Осецкий был убит.

Русский писатель Михаил Осоргин назвал «гнусной» позицию Гамсуна, выразив общую точку зрения своих соотечественников.

Павел Николаевич Милюков публиковал статьи, в которых писал, что Гитлер — «неврастеник в крайней степени, одержимый манией величия, влюбленный в себя и считающий других своими орудиями, не терпящий и просто не слушающий возражений, умеющий только вещать — до фальцета, до хриплого крика — или погружающийся в загадочное молчание. «Сверхчеловек, божество»! Или антихрист? Люди этого типа часто обладают гипнотической силой, которая легко покоряет толпу — тем легче, чем толпа больше… Как ненормальные люди «одной идеи», Гитлер хитер» («Последние новости», 23 января 1940 года).

«Гитлер — тщеславный ремесленник, старающийся пробиться в культурную среду… Гитлер не читает книг» (там же, 2 февраля).

Честные русские, как и честные французы, пытались вдохнуть отвагу в остывающую кровь 84-летнего премьер-министра маршала Анри Филиппа Петена.

Дон-Аминадо публиковал свои стихотворные фельетоны, напоенные ядом сатиры и горечью разочарования:

Бьют барабаны, играет труба,

В ногу с солдатом шагает Судьба.

В небе штандарт переливом горит,

Фюрер с балкона слова говорит.

Немцы становятся все на носки.

Немки кидают ему васильки.

Пенится пиво в тяжелых ковшах.

Марши звучат в музыкальных ушах.

Матери спешно рожают детей.

Дети нужны для великих затей.

Каждый ребенок вольет ручеек

В общий великий германский поток.

Судьба заготовила незавидную участь Франции, которая расплачивалась за трусость и предательство своего правительства. 5 июня войска вермахта форсировали Сену. 14 июня они заняли Париж. 17 июня Петеи наивно предложил Гитлеру перемирие, но фашистские войска продолжали захват Франции. Их армии вышли к Атлантическому океану в районе Бордо. 10 июня в войну вступила Италия — на стороне Германии. Франция оказалась поверженной.

Фашисты маршировали по Елисейским полям и галантно скалили зубы француженкам. Популярной стала песенка:

Жизнь быстрее всякой пули:

Жили. Были. Драпанули.

С гордо поднятым забралом

Отправляемся по шпалам.

Бунин тоже пытался убежать от оккупации, но только не по шпалам, а по забитым беженцами дорогам. Но скоро выяснилось, что бежать некуда.

С «великими слезами и муками» Бунин 24 мая сумел вернуться вместе с солдатами, с их мешками и беженцами, не знавшими, в какую сторону бежать, где искать спасения — с одной стороны немцы, с другой — итальянцы, до Граса через Лион и Канны.

Дома ждала новая напасть — местные французские власти (Грас еще не был оккупирован) вспомнили, что у Марги Степун немецкий паспорт. Напрасно она пыталась доказывать, что ей как еврейке возвращаться в Германию — все равно что в петлю самой залезть.

— Мы обязаны отправить вас в концлагерь! — заявил жандарм. — Военные законы выше наших личных желаний.

— Сколько у бога дней, столько у бедного Макарки напастей! — воскликнул Иван Алексеевич и поспешил к начальству с посулами, просьбами, подарками.

Вспоминая о своих злоключениях, Бунин записал в дневник 25 июля: «По приезде домой с неделю мучились, хлопотали, отбивая Маргу от концентрационного лагеря (у нее немецкий паспорт).

10 июня вечером Италия вступила в войну. Не спал до часу. В час открыл окно, высунулся — один соловей в пустоте, в неподвижности, в несуществовании никакой жизни. Нигде не единого огня.

Дальше — неделя тревожных сборов к выезду из Граса — думали, что, может быть, на несколько месяцев — я убрал все наше жалкое имущество. Боялся ехать — кинуться в море беженцев, куда-то в Вандею, в Пиренеи, куда бежит вся Франция, вшестером, с 30 местами багажа… Уехали больше всего из-за Марги — ей в жандармерии приказали уехать из Alpes Maritimes[38] «в 24 часа!». Помогли и алерты, и мысль, что, возможно, попадешь под итальянцев. (Первый алерт был у нас в воскресенье 2-го июня, в 9-м часу утра.)

3 июня Марга мне крикнула из своего окна, прослушав радио: «Страшный налет на Париж, сброшено больше 1000 бомб». 5-го июня прочитал в «Eclair»[39], что убитых в Париже оказалось 254 человека, раненых 652. Утром узнал и по радио, что началось огромное сражение… 6-го был в Ницце у Неклюдовых для знакомства с Еленой Александровной Розен-Мейер, родной внучкой Пушкина — крепкая, невысокая женщина, на вид не больше 45, лицо, его костяк, овал — что-то напоминающее пушкинскую посмертную маску. По дороге в Ниццу — барьеры, баррикады…

Выехали мы (я, Вера, Марга, Галя, Ляля и Оля) 16-го июня, в 10 ч. утра, на наемном, из Нима, автомобиле (2000 франков до Нима)… 17-го выехали опять в такси в Тулузу и дальше, в Монтобан, надеясь там ночевать, а потом опять на Lafrancaise[40], возле которого ферма Жирова[41]. Остановки по дороге военными стражами, проверки документов. Море виноградников, вдали горы. Около часу в каком-то городишке остановка…, подошел крестьянин лет 50 и со слезами сказал: «Вы можете ехать назад — армистис!»[42] Но назад ехать было нельзя, не имея проходного свидетельства. Завтрак под с. Этьен (?). Опять виноградники, виноградная степь. За Нарбоном — Иудея, камни, опять виноградники, ряды кипарисов, насаженные от ветра… Мерзкая Тулуза, огромная, вульгарная, множество польских офицеров… (По всему пути — сотни мчащихся в автомобилях бежепцев). В Монтобане — ни единого места. В сумерки — Lafrançaise — тоже…» * * *