Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА VI

Дребезжавший каждым винтиком, содрогавшийся на каждом повороте и скрипевший всеми своими древними частями, автобус дотащил наконец Бунина из Граса в Ниццу.

Он не пошел любоваться чудным Ле Шато — замком с колоннадой и видом на море, построенным Луи XIV. Не положил, по обыкновению, цветы к могиле Герцена. И даже не зашел в любимое кафе «Клэридж» выпить чашку кофе.

На сей раз он миновал площадь Гарибальди с памятником этому герою и быстрыми, молодыми шагами направился к дому 62 на авеню де ля Гар. Здесь с незапамятных времен помещалась русская читальня.

— Наше почтение гордости отечественной литературы! — обрадовался неожиданному визитеру старенький, весь высохший, как древняя рукопись, служитель читальни.

Иван Алексеевич был с ним на этот раз особенно любезен, спросил про здоровье жены (выяснилось, что она в прошлом году умерла), угостил дорогой сигарой — подарок Гукасова.

Наконец, как опытный дипломат, Бунин перешел к делу:

— Вы когда-то похвалились мне, что у вас хранятся карты нашей терзаемой нынче родины. Нельзя ли взглянуть на них?

Старик поспешно закрыл на задвижку входную дверь и полез за громадный шкаф, набитый изданиями XIX века. Он выволок на свет божий громадный рулон. Он был покрыт слоем пыли толщиной в палец.

Бунин не успел рта открыть, как старик приблизил к нему тонкое костлявое лицо, похожее на лики великомучеников московского письма, и горячо задышал в ухо, предугадав желание гостя:

— Если хотите — забирайте! Боюсь я держать их. Два раза супостаты являлись, книги все рыли — а мне ползай, убирай. Арестовали всего Толстого и Достоевского тоже… Только, в случае чего, не говорите, кто дал вам их.

…На «Жаннет» до глубокой ночи кипела работа. Внизу, в столовой были развешаны карты западных областей СССР (где только старик их раздобыл?). Бахрах, под наблюдением Бунина, изготовлял красные флажки, которые затем насаживались на булавки. Вера Николаевна отыскала клубок синей пряжи.

Вооружившись последними сводками с фронта, Иван Алексеевич, встав на стул, опасно шатавшийся под ним, проводил линию боевых действий.

Теперь он каждый вечер крутил ручку настройки «Дюкрета»: курсировал в эфире между двух волн — московской (она теперь почему-то не всегда хорошо настраивалась) и лондонской. Увы! Выходил он в столовую чаще всего грустный: «наши сдали то-то», «фашисты, б… («простонародное» выражение), сволочи и подлецы, захватили то-то и то-то».

И вновь поскрипывал стул, вновь переставлял Иван Алексеевич линию фронта — на восток, на восток…

Но порой вести «Дюкрет» приносил утешительные. Бунин спешил занести их в дневник:

«Контрнаступление русских. У немцев дела неважные… В газетах холопство, брехня, жульничество. Япония в полном мизере — всяческом. Довоевались…..вашу мать!» (5 сентября 1941 года).

«На фронтах все то же — бесполезное дьявольское кровопролитие» (14 сентября).

«Потери немцев вероятно чудовищны. Что-то дальше?» (22 сентября).

«Вчера в газетах речь Гитлера. Говорил, что установит «новую Европу на тысячи лет».

В России уже снег и дожди». (11 ноября).

Постоянно подсчитывал дни войны: «157-й день войны с Россией» (25 ноября).

Но вот однажды Бунин спустился в столовую мрачнее тучи: все поняли, что на фронте плохо…

Ни слова не говоря, он опять взгромоздился на стул, стал двигать флажки на восток. И вдруг, в сердцах, рванул со стены карту, другую.

— Нет, нет! — крикнул он, и глаза его метали молнии. — Не может этого быть…

Успокоившись, он произнес, словно стесняясь своего взрыва:

— Да, конечно, карты лучше снять. Не ровен час, какой-нибудь мордатый фашист заглянет к нам, не поздоровится за эти карты.

Так закончилась «штабная деятельность». Но продолжал он регулярно записывать в дневник: «Японцы, как и полагается негодяям, напали до объявления войны, без предупреждений. К вечеру радио: есть уже тысячи три убитых и раненых. В России 35 градусов мороза (по Цельсию). Русские атакуют и здорово бьют» (8 декабря 1941 года).

«Вечер, 11 часов. Прошли с Верой до монастыря… Вернулись, — Зуров: «швейцарское радио сообщило, что немцы за последние покушения на них расстреляли в Париже 100 евреев и наложили на парижских (?) евреев 2 миллиарда контрибуции». Апокалипсис! Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то. В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!» (13 декабря 1941 года).

Ночь он провел плохо. В левом боку что-то ныло, во рту был вкус какой-то уже привычной гадости, появившийся в последние недели. Врачам он всегда не шибко верил, а нынче и вовсе — на какие шиши к ним обращаться? Когда-то вся жизнь была наполнена счастливым ожиданием чего-то необыкновенного, ради чего он и появился на свет. Но судьба обманула, это «что-то» так и не пришло, лишь порой были его слабые отражения. Теперь же весь его мир наполнился мраком и могильной безнадежностью. И более всего приводила в недоумение какая-то апатия, почти полное равнодушие к тому, что неизбежно должно уже очень скоро случиться. В отличие от толстовского Ивана Ильича, он не задыхался от отчаяния, а словно наблюдал себя со стороны со спокойной иронической улыбкой.

Бунин включил приемник: Москва, на волну которой он был настроен, была слышна удивительно хорошо. Знакомый голос женщины-диктора по фамилии Высоцкая говорил о жестоких боях, которые идут за освобождение города Калинина, противник несет большие потери в живой силе и технике.

На душе почему-то вдруг стало легче. «Тверь освободят вот-вот!» — с этой мыслью он и уснул.

Утро было солнечное и теплое.

— Как в России в начале сентября! — произнес Иван Алексеевич, усаживаясь за завтрак. — «А мир везде исполнен красоты. Мне в нем теперь все дорого и близко». — Это из его раннего стиха.

— Сводку не слушали? — осведомился Зуров.

— Наши, кажется, прилично наклали германцам под Тверью. — И тут же поморщился. — Следует правильно величать, по-советски: под Калинином. Господи, какое бесстыдство, — называть старинные города своими новоявленными именами! Стояла на Руси Тверь — с двенадцатого века стояла. Но вот появляется некто, будь он семи пядей во лбу, и приказывает всему свету: «Величать бывшее княжество моим именем!» И даже не сгорает со стыда. Чудовищно! — он развел руки. И уже другим тоном, к Бахраху:

— Мсье! Позвольте пригласить вас на прогулку по живописным окрестностям парфюмерного центра…

Он писал в дневник:

«Русские бьют» (15 декабря 1941 года).

«Все дни прекрасная погода, к вечеру в комнате очень холодно. Серп молодого месяца и Венера (уже давно) над Марселем с заката.

…Русские (бьют) немцев. Немцы все отступают, теряя очень много людьми и военным материалом.

19-го Хитрел сместил главнокомандующего на русском фронте маршала фон Браухича и взял на себя все верховное командование, обратившись к армии и Германии: откладываю наступление на Россию до весны…» (23 декабря 1941 года).

Читаем дневники дальше.

«Все дни хорошая погода, но холодно. Ветер все с Марселя. Неприятно трепещут веерные пальмочки.

Русские взяли Калугу и Белев.

Каждое утро просыпаюсь с чем-то вроде горькой тоски, конченности (для меня) всего. «Чего еще ждать мне, Господи?» Дни мои на исходе. Если бы знать, что еще хоть 10 лет впереди! Но: какие-же будут эти годы? Всяческое бессилие, возможная смерть всех близких, одиночество ужасающее…

На случай внезапной смерти неохотно, вяло привожу в некоторый порядок свои записи, напечатанное в разное время… И все с мыслью: а зачем все это? Буду забыт почти тотчас после смерти…» (28 декабря 1941 года).

«Немцы отступают (в России и в Африке), их бьют…» (4 января 1942 года).

Пожалуй, не проходило дня, чтобы под сводами «Жаннеты» не раздавалось проклятий:

— Что эти холуи забыли в России? — задавал грозным тоном вопрос Бунин. И поскольку ответа обитатели виллы не знали, отвечал сам:

— Скотская тупость погнала их туда! Только ненормальный может мечтать завоевать Россию. Этот ненормальный — Хитрел!

Тяжелыми шагами он поднимался по скрипевшим половицам крутой лестницы к себе в комнату и писал в дневник:

«И озверелые люди продолжают свое дьяволово дело — убийства и разрушение всего, всего! И все это началось по воле одного человека — разрушение жизни всего земного шара — вернее, того, кто воплотил в себе волю своего народа, которому не должно быть прощения до 77 колена.

Нищета, дикое одиночество, безвыходность, голод, холод, грязь — вот последние дни моей жизни. И что впереди? Сколько мне осталось? И чего? Верно, полной погибели…

Полнолуние. Битвы в России. Что-то будет? Это главное, главное — судьба всего мира зависит от этого» (4 марта 1942 года).

Дикое одиночество разнообразилось бесконечными разговорами с Бахрахом — человеком тонким, многое знавшим и — что особенно располагало к нему Бунина — относившимся к старому писателю с некоторой восторженностью и несомненным уважением.

Они вдвоем уходили далеко от виллы, спустившись по Наполеоновой дороге вниз, в старую часть города. Бунин произносил:

— Пишут, пишут братья писатели, а скольких вещей они и не знают… [61]

— То есть?

— Ничего не знают о самых простых вещах: о природе, об анатомии человека, свойств его тела. Да что далеко ходить, видите на автобусной остановке спиной к нам женщина стоит, на ногах у нее выделяются синие жилки. А что это значит, никто из пишущей братии не знает, даже не заметит их. А я по этим жилкам, да еще по каким-нибудь едва порой приметным признакам, на которые никто и внимания не привык обращать, опишу вам ее наружность, черты лица, ее характер и жизнь, которая так часто зависит от этого характера.

Помню, зашли мы как-то в Москве с Борисом Зайцевым в ресторан. Я говорю Борису:

— Посмотри, вон в углу сидит лысый господин. Гляди, как он подымает локоть, с каким смаком пережевывает, как он низко и жадно склоняется к тарелке и вдыхает запах пищи. Расскажи мне о нем.

Зайцев поглядел, поглядел да рукой махнул:

— Ну его к шуту, давай лучше выпьем!

А я, кажется, готов был тут же всю жизнь этого пожилого, много видавшего человека рассказать: о его полуголодном детстве в разорившейся барской семье, о насмешках над ним богатых и более ловких университетских товарищей, о счастливой встрече и любви к милой девушке — дочери высокопоставленного чиновника. Теперь он сам сенатор, дома три взрослых сына, один из которых дипломат, служит в русском посольстве в Риме. Жена у него недавно скончалась — порок сердца.

Бунин внезапно остановился и, увидав изумленный вид Бахраха, расхохотался:

— Успокойтесь, все это я только что выдумал. Но для писателя это полезнейшая игра.

— Все эти мелочи великолепно знали Толстой, Достоевский или Флобер. Поэтому их герои так отчетливы. Как вроде скупо описана Наташа Ростова, но ее жесты, ощущения, поступки так логичны, слитны — ни единой фальшивой ноты, ни одной погрешности!

А Пушкин… Хоть он многого еще не мог знать, но у него был совершенно непогрешимый инстинкт, какое-то небывалое, чудовищное чутье.