Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА V

— Подъем! Выходи на построение!

Уставшие, невыспавшиеся летчики 1-го минно-торпедного авиационного полка вылезали, подтягивая широкие кожаные ремни и оправляя амуницию, на построение. Они увидали генерал-майора Елисеева, коменданта береговой обороны Балтийского района. Вид у генерала был праздничный — и неспроста. Густым, срывающимся от волнения голосом он зачитал перед строем:

— Правительственная телеграмма! «Москва. Кремль. 8 августа 1941 года.

Поздравляю летчиков Краснознаменной Балтики с успешным выполнением задания Верховного Командования по нанесению ответного бомбового удара по военным объектам Берлина. Своим беспримерным полетом вы доказали всему миру мощь советской авиации, способной громить захватчиков на их собственной территории. Уверен, вы и впредь будете достойно бить немецко-фашистских оккупантов как на нашей, советской земле, так и на земле агрессора. Желаю летчикам новых боевых успехов в деле окончательного разгрома врага.

И. Сталин».

Громкое «ура!» раздалось над пустынными окрестностями военного аэродрома. Сон как рукой сняло. Летчики вновь и вновь вспоминали налет на Берлин, о том, как вдруг появился — это была неожиданность! — в сиянии огней Берлин. Немцы настолько были уверены, что в их логово авиация противника не проникнет, что пренебрегали светомаскировкой. Наши ребята спокойно вышли на заранее намеченные цели, отбомбились и без потерь вернулись на базу. Берлин тут же погрузился в темноту, а Германия в траур.

9 августа бомбардировка Берлина была с успехом повторена. * * *

Бунин первым услыхал эту новость по Московскому радио. Он на радостях готов был расцеловать мощный приемник «Дюкрет», купленный после получения премии и хорошо принимавший сводки Информбюро, передававшиеся Москвой.

Перепрыгивая по-молодому через ступеньки, он сбежал по лестнице на первый этаж в столовую, где собралось все семейство, и радостно крикнул:

— Каково? Наши бомбили Берлин! Намяли русские холку фашистам, еще не то будет — Красная Армия в Берлин еще придет! Я вам прежде говорил, что так оно и будет.

Затем он пошел в чулан, где хранились старые газеты — для растопки печей, долго там рылся и вернулся торжествующий. В руках у него был экземпляр газеты, вышедшей несколько дней назад.

— Вот, слушайте, что заявил Геббельс: Берлин — «это надежно защищенная твердыня нашей нации. Скорее падут столицы всех стран мира, нежели падет Берлин. Ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва. Советская авиация уничтожена». — Иван Алексеевич с торжеством оглядел присутствующих. — Рейсхмаршал авиации «великой и непобедимой Германии» Геринг тоже болтал, что русский Военно-воздушный флот «разбит».

И он философски закончил:

— Как мартышка ни хитри, а задница все равно голая! Скоро мы им хвост накрутим. — И отправился к себе наверх записывать в дневник:

«10. VIII. 41…Русские уже второй раз бомбардировали Берлин».

Что греха таить, напугался старый писатель 22 июня, когда эти кейтели и фон-браучихи, оснащенные могучей техникой, двинулись на Россию. Обиды, которые числил за кем-то Бунин, враз были забыты. Осталось одно — тревога за Елец, Москву, Орел, за ту землю, о которой он, таясь от всех, тосковал ежедневно, ежечасно.

Теперь эта тревога стократ увеличилась. Чудовищная сила, скрежеща металлом, уничтожая все разумное и живое, неудержимо двигалась по его земле.

Впрочем, уже через день после начала войны, писатель с удовольствием отметил в дневнике: «Утром в газетах первое русское военное сообщение: будто бы русские уже бьют немцев».

Но нет, «непобедимая армада» продолжала стремительное движение на Восток. «Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма… Швейцарские газеты уже неинтересно читать», — записал он утром 30 июня. А в двенадцатом часу внизу раздался грохот: стучали ногами в дверь. Это явилась полиция.

— Русские? Какие русские? Большевики есть? Евреи есть? — вопросы сыпались как из пулемета. — Хальт! (Почему-то уже на немецком, хотя полицаи французские.) — Что в кладовке? Под матрацем?

Ловко перебирали утварь, простукивали стены, следили за выражением лиц — не испугались ли, не побледнели?

У мужчин отобрали документы, скомандовали:

— Одеваться! Вы арестованы!

Вера Николаевна закричала, бросилась на полицейских:

— Куда вы их? Вы что, ослепли? Муж совсем больной и старый! Куда вы их потащите?

Полицейские пошушукались, вынесли решение:

— Старик пусть останется пока. А этот, Зуров, — шнелль! У нас нет времени ждать. А где еще один спрятался? Нету! Найдем — расстреляем!

Зурова повели в полицию, посадили под замок.

Вечером появился еще один домочадец — Александр Васильевич Бахрах, поселившийся на «Жаннете», как вы помните, осенью сорокового года. После разгрома немцами французской армии Бахрах, еще не успев снять военную форму, пришел к Бунину. Ни родственников, ни дома у него не было. Делать было нечего, оставил его Иван Алексеевич у себя. «На полном довольствии», шестым домочадцем.

Бахрах решил, что с полицейскими шутки плохи, сам отправился к ним «сдаваться». Его арестовали, отправили куда-то за город, где из казарм на скорую руку была устроена тюрьма.

Иван Алексеевич продолжал запись: «На душе гадко до тошноты.

Слухи из Парижа, что арестован Маклаков (как и все, думаю).

Радио — немцы сообщают, что взят Львов и что вообще идет разгром «красных».

Поздно вечером вернулись Марга и Галина, ходившие в полицию на свидание с Зуровым и Бахрахом, которым отнесли кое-что из еды и для спанья. Оказалось, что всех арестованных русских (вероятно, человек 200–300) отвезли за город в казармы; М. и Г. пошли туда и видели во дворе казармы длинную вереницу несчастных, пришибленных (и в большинстве оборванных) людей под охраной жандармов. Видели Самойлова, Федорова, Тюкова, взятых с их ферм, брошенных у некоторых, несемейных, на полный произвол судьбы со всеми курами, свиньями, со всем хозяйством. Жестокое и, главное, бессмысленное дело.

1. VII. 41. Вторник.

С горя вчера все тянул коньяк, ночь провел скверно, утром кровь. Вера бегала в город покупать кое-что для наших узников, потом была в казарме (это километров 5, 6 от города туда и назад). Видела Зурова и Бахраха. Они ночевали на полу, вповалку со множеством прочих.

Вчера перед вечером и весь вечер грохотал гром. Нынче с утра солнечно, с полудня тучки, редкий дождь изредка. На душе тупая тошнота. Валяюсь и читаю Флобера (его письма 70-го года).

В Эстонии уже горят леса. Думаю, русские будут жечь леса везде.

Вечер, 9½, т. е. по настоящему 7½. Мутно, серо, мягко, все впадины долины в полосах белесого дыма — очень тихо, дым от вечерних топок не поднялся.

Не запомню такой тупой, тяжкой, гадливой тоски, которая меня давит весь день…

Наши все еще в казарме. Галина и Марга были там вечером, видели Бахраха, Зурова, Самойлова, Федорова — этот о своей собаке: «нынче моего сукина сына еще покормят, а завтра? Издохнет сукин сын!» Город прислал в казармы кровати, будет кормить этих узников. Большое возмущение среди французских обывателей тем, что делается.

Как нарочно, читаю самые горькие письма Флобера (1870 г., осень, и начало 1871 г.).

Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится…»

Третьего июля Бахрах и Зуров были отпущены на свободу. Они рассказывали Бунину о грязи в камере, о клопах, о том, как три десятка заключенных спали вповалку, с ужасом ожидая своей судьбы. Но вот приехал какой-то чин, проставил в паспортах о чем-то отметку и распустил их.

«Глупо и безобразно на редкость» — так записал Бунин в дневник.

Через три дня, 6 июля: «Ожидания! Жизнь вообще есть почти постоянное ожидание чего-то… Противно — ничего не знаешь толком, как идет война в России.

…Новая мудрая мера: высылают, — вернее, рассылают, куда попало и неизвестно зачем, англичан».

«В газетах о том, как бешено, свирепо бьются русские» (9 июля).

«Взят Витебск. Больно… Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем! Все сообщения — с обеих сторон — довольно лживы, хвастливы, русские даются нам в извращенном и сокращенном виде» (13 июля).

«С обеих сторон» — немецкой и оккупационной печати.

«Немцы говорят, что уже совсем разгромили врага, что взятие Киева — «вопрос нескольких часов». Идут и на Петербург… Немецкие сообщения оглушительны» (14 июля).

Все эти дни Бунин ходил в подавленном состоянии. Чувствуя собственное раздражение, он, чтобы не взорваться от пустяка, уходил в грустном одиночестве подальше от виллы, подолгу не возвращался. Последние дни из-за каких-то помех он не мог настроиться на московскую волну. И вдруг 10 августа услыхал родной голос: наша авиация второй раз бомбила Берлин!

— Скоро начнется! — убеждал он в тот вечер домочадцев. — Вот-вот русские погонят немцев. Это уж будьте уверены! — и больше всех ему самому хотелось верить в это.

…Он отобрал у Зурова, уже третью неделю державшего у себя два первых тома, «Войну и мир» и — в который раз — начал перечитывать. Но теперь все страшные, и героические сцены производили на Бунина новое, особенно острое впечатление.

И здесь русские поначалу отступали, но он хорошо знал, чем обернется впоследствии это отступление. Толстой вдохновил его на деятельность, которую домашние вскоре окрестили «штабной».