Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА XVII

Галина Кузнецова и Николай Рощин с первого взгляда не понравились друг другу.

Рощин откровенно скучал в Грасе. Его раздражало, как говорил он, «гимназическое прилежание» обитателей «Бельведера». Ему хотелось куда-нибудь уехать, но денег никогда не было, а те 50 или 100 франков, которые порой давала Вера Николаевна, хватало лишь на поездку в соседнюю Ниццу.

Галина записала в дневник: Рощин «натура, всегда чем-то оскорбленная, все яростно осуждающая и болезненно самолюбивая… Мы всегда только спорим, и притом ожесточенно. Он меня часто и легко раздражает самомнительностью и наклонностью почти все бранить и осуждать, прибавляя за каждым словом: черт знает что такое, наглость, сволочь и тому подобное».

Вера Николаевна, со своим вдруг ставшим нервным характером, с резкими перепадами в настроении, тоже не вносила мир в бунинский дом. Она часто ссорилась с Рощиным и свое дурное расположение духа переносила на Галину, а порой и на самого Ивана Алексеевича.

Этой нервозности, разъедавшей душевное благополучие, казалось, не будет конца. Они не могли жить в мире, но и не могли, словно пассажиры Ноева ковчега, разойтись в разные стороны.

Народ в таких случаях повторяет древнюю мудрость: «Претерпивый до конца да спасен будет!»

Галина, желая изменить положение к лучшему, сделала его еще несносней. И все началось с бандероли, пришедшей на имя Бунина в сентябре 1928 года из Риги. Галина, как обычно, помогавшая разбирать корреспонденцию, распечатала ее и обнаружила книгу некоего Леонида Зурова «Кадет». В сопроводительной записке Зуров писал о том восторге, какой с детских лет вызывают в его душе книги «горячо обожаемого великого писателя земли русской — Ивана Алексеевича». И свою первую книгу — «Кадет» он приносит «на суд строгий своему духовному учителю».

Бунин прочитал письмо и только чмокнул губами:

— Ну и льстец! — и дал читать другим обитателям «Бельведера».

«Кадет» первой прочла Кузнецова. Она, с несколько излишней горячностью, стала убеждать:

— Иван Алексеевич, обязательно ответьте этому… как его… Зурову. У него есть способности: органическое ощущение «плоти», живые диалоги… И к вам с таким пиети-том относится!

И убеждала до тех пор, пока он не прочитал. За обедом Галина вновь и вновь принималась расхваливать Зурова. Рощина эти похвалы злили, и это еще больше подстегивало Кузнецову.

— Иван Алексеевич, — говорила она, искоса поглядывая на Рощина. — Вы написали Зурову? Очень способный, таких надо поддерживать. А то нынче графоманов развелось…

Рощин поперхивался горячим супом и метал в Галину гневные взгляды.

Седьмого декабря Бунин наконец сдался на уговоры. Он написал Зурову:

«Вилла Бельведер, Грас[18]. Очень занят, только теперь прочел Вашу книжку — и с большой радостью. Очень, очень много хорошего, а местами прямо прекрасного. Много получаю произведений молодых писателей — и не могу читать: все как будто честь честью, а на деле все «подделки под художество», как говорил Толстой. У Вас же основа настоящая. Кое-где портит дело излишество подробностей, излишняя живописность, не везде чист и прост язык, не нравятся мне такие слова, как «сарь», «гармонь», «тяжелое тело города» и т. п. Да все это, Бог даст, пропадет, если только Вы будете (и можете) работать.

Кто Вы? Сколько Вам лет? Что Вы делаете? Давно ли пишете? Какие у Вас планы? Напишите мне, если можно, короткое, но точное письмо. Пришлите маленькую карточку.

От души желаю Вам успеха.

Простите, что пишу без обращения — не знаю Вашего отчества. Ив. Бунин».

Отправив это письмо, Бунин совершил шаг, о котором много-много раз, даже спустя долгие годы, жалел.

Ответ не замедлил прийти. Зуров излил в письме свое печальное настроение. Выяснилось, что он родился в 1902 году в Псковской области, в городе Острове, основанном при Екатерине II. «По зову совести» совсем юнцом пошел добровольно на войну. Был контужен — в голову, Плен. Живет теперь в Риге. Зарабатывает на жизнь в порту, где работает грузчиком. Сейчас, правда, нашел временное занятие — красит стены «в качестве маляра» в одном из синематографов.

Одновременно Зуров завязал переписку с Кузнецовой. Та, опять же в присутствии Рощина, расхваливала «умные письма Леонида Федоровича». Бунин, успевший получить и вторую книгу от Зурова — «Отчина», соглашался с ней:

— Да, у него есть художественное видение! Ему захотелось поддержать «бедного рижанина».

— Следует, пожалуй, написать о книгах Зурова! Если не мы, то кто же!

Он написал две рецензии, отправил их в редакции. И вот девятого марта 1929 года, развернув газеты, увидал свои «фельетоны», как называл их Бунин в духе того времени. В тот же день, отправляя газеты бандеролью Зурову, Иван Алексеевич писал ему:

«Милый Леонид Федорович, слава Богу, рука у меня оказалась легкая: нынче о Вас сразу два фельетона (и даже немножко местами пристрастные). Порадуйтесь им — и тотчас же постарайтесь о них забыть, чтобы по-прежнему, не спеша и не переоценивая своих молодых сил, еще весьма нуждающихся в развитии всяческом, работать только над тем, чего Ваша душа просит, а не над тем, что могут похвалить. По этому поводу написал бы Вам, может быть, полнее, да думаю, что Вы и так поймете меня; кроме того, чувствую себя весьма слабо: нынче в первый раз поднялся с постели после семидневного гриппа.

Целую Вас и желаю всего доброго. Спасибо за вырезку, которую Вы прислали мне в январе (мой портрет в «Биржевых ведомостях»). Любящий Вас Ив. Бунин».

Ему от души было жаль этого несчастного человека, в котором был пусть и не яркий, но все же писательский дар. Это было время напряженной работы над «Жизнью Арсеньева», но Бунин все чаще и чаще обращался мыслью к несчастному парню из Риги.

— Вера, — сказал он однажды за чаем, когда они остались вдвоем. — Может, поможем Зурову? Все на том свете грех какой скостится? А?

— У нас уже двое иждивенцев есть, может, хватит? — обиженно ответила она. — И так бьюсь, каждую копейку экономлю…

— Не копейку — сантим! — попробовал перевести разговор на шутку Иван Алексеевич.

— Ведь от наших нахлебников проку никакого. Галина нежная, как цветок орхидеи. Полы у себя подмести не умеет. Рощин еще ни разу хлеба из лавки не принес. Теперь придумал этого выписать…

— Верочка, — Иван Алексеевич привлек ее к себе, — не сердись. Он у нас поживет недельку, потом устроится на работу, заживет своим домом.

— Ян, — безропотным тоном отвечала Вера Николаевна, — поступай как знаешь. Ведь все равно меня ты не будешь слушаться.

— Вот и молодец! — весело отвечал Бунин. — Там, где питаются четверо, всегда прокормится и пятый. Тем более что поживет он у нас, право, совсем недолго.

Вера Николаевна молчала.

2 октября 1929 года он написал «решительное» письмо:

«Вилла Бельведер, Грас.

Милый Леонид Федорович, из Вашего письма ко мне заключил, что Вы и хотите приехать в Париж, и немножко побаиваетесь: как я, мол, там устроюсь, как буду обходиться без языка и прочего. Заключение мое, может быть, и неправильно, по все таки хочу Вам сказать: не бойтесь! Язык — вздор, множество не знающих его все таки устроились в Париже, работают и так далее. Устроитесь и Вы, работу тоже найдете, надеюсь, — мы, по крайней мере, приложим к тому все усилия. А главное — в молодости все полезно, даже всякие передряги. В молодости нужно рисковать.

Из письма же Вашего к Гале узнал, что Вы приблизительно на днях (то есть числа 10-го октября) кончаете свою черную работу и садитесь приблизительно на месяц за работу литературную. Но не проживете ли Вы за этот месяц все свои сбережения? А если так, что же у Вас останется в кармане на дорогу и на первое время, на первые дни в Париже? Вообще очень жалею, что не знаю точно состояние Вашей «кассы» и прошу: немедля напишите мне (если можно, письмом экспрессом) о Ваших денежных делах и соображениях с полной откровенностью. Затем: напишите, когда именно выходит Ваш грузовой пароход? Точно ли установлена дата этого выхода, или она может и изменена быть (как нередко случается это с грузовиками) — и сколько времени, будете Вы в пути до Руана? Все это мне нужно знать в силу нескольких причин. Между прочим и потому, чтобы сообразить, к какому именно сроку нужно выхлопотать Вам хоть малую толику денег из «Комитета помощи писателям».

Я написал о Вас Кириллу Иосифовичу Зайцеву — то есть о том, чтобы он взял на себя устройство Вам визы и вообще вступил с Вами в переписку на счет всего этого дела Вашего приезда во Францию. Он долго не отвечал, и я подумал: не лучше ли обратиться к более энергичному и быстрому человеку? — и написал вчера некоему Владимиру Феофиловичу Зеелеру, служащему в Парижском «Земгоре». А нынче получил от Зайцева письмо, что он в эту переписку уже вступил с Вами…

И еще вопрос: знаете ли Вы, что человек просто приехавший во Францию не имеет права на работу (во всяком случае в Париже) и что, стало быть, надо получить визу с правом на работу (без чего не берут, например, на фабрики)? Может быть, это относится только к фабрикам, а не к частной работе, — например, малярной. Но на всякий случай ставлю Вас в известность и на этот счет…»

Бунин вошел с этим делом даже в некоторый азарт.

— Послушайте меня, из этого рижского парня хороший писатель вырастет! — страстно говорил он домочадцам. — Старый ворон не мимо каркнет!

Рощин скептически улыбался. Ему вся эта история не нравилась. Не смущаясь восторгами Бунина, он возразил:

— Поживем — увидим, какой у него талант! Таких гениев в Париже по дюжине в каждом кабачке сидит.

Рощин боялся увеличения литературной колонии в «Бельведере» и в Зурове видел соперника своей спокойной жизни.

— Вы, Коля, ошибаетесь! — горячо убеждал его Иван Алексеевич. — Он себя покажет. Птицу видно по полету.

И Бунин с молодой энергией, отложив в сторону все дела, не жалея времени, хлопотал о Зурове, убеждал его самого. Еще восьмого августа он писал ему:

«Дорогой Леонид Федорович,

Уже давно думаю вот что: хорошо ли Вам сидеть весь век в провинции? Не следует ли пожить в Париже? Вы почти в России и возле России настоящей — все это прекрасно, да не достаточно ли (до поры до времени)? Не пора ли расширить круг наблюдений, впечатлений и прочая, прочая? Нужды Вы, повидимому, не боитесь, работы, даже черной, тоже, да и не все ли равно, где именно терпеть и то, и другое? Следовательно: почему бы Вам не переехать в этот самый Париж?

Визу достанем. Все дело в подъемных, в средствах на переезд. Но думаю, что и тут кое-что сделаем: выхлопочем, например, небольшую сумму из Парижского «Комитета помощи писателям»… Подумайте об этом и напишите мне. Напишите и о том, что пишете и что думаете делать с написанным, если таковое имеется. Ваш. Ив. Бунин». * * *

И вот, в десять утра 23 ноября 1929 года на вилле «Бельведер» случился легкий переполох. Без всякого предупреждения — уже это Бунину показалось странным, появился Леонид Зуров. Жильцы виллы встретили его с явным любопытством.

Зуров оказался молодым человеком высокого роста, хорошей армейской выправки, но сложения слабого. На удлиненном овале лица нервно подергивались бледные и тонкие губы. Движения его были быстрыми, даже суетливыми, несколько неловкими.