Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

«Семья» убавилась на одного человека. Еще после нового года Рощин сказал Вере Николаевне:

— Подарите мне сто франков, и я уеду. Ведь если останусь, обойдусь дороже!

Когда об этом удивительном предложении узнал Иван Алексеевич, он почти не возмутился — давно ко всему привык.

— Сам с воробья, а сердце с кошку! — вздохнул он. — Дай, Вера, ему сто пятьдесят и пусть идет на все четыре стороны.

Вера Николаевна, при всей своей доброте, возмутилась:

— Да где же я возьму такие деньги? Да и за что давать ему? У меня всего пятьдесят три франка.

Решили занять деньги у Кугушевых: на Рощина, на дорогу до Парижа, на «бутерброды».

Вера Николаевна записала в дневник 12 января: «Мы никогда не были так бедны, как в этом году. Как выкрутимся, просто не знаю».

Так они и поселились в Париже вчетвером — Зурову отвели место на кухне. Он был очень рад, что его оставили в семье. И даже первые дни предлагал Вере Николаевне:

— Может, помочь что-нибудь? Картошку не надо почистить?

Но всем своим видом он показывал, что этот вопрос вызван лишь вежливостью, и Вера Николаевна неизменно отвечала:

— Вам, Леня, надо статью в «Последние новости» закончить. Вы, пожалуйста, не отвлекайтесь.

И Зуров с облегчением опускался на свою кушетку — дочитывать очередной роман Алданова. Вскоре он перестал вовсе задавать подобные вопросы. Вера Николаевна одна продолжала тащить весь семейный обоз.

Иван Алексеевич жил своей обычной парижской жизнью: ходил по гостям, принимал гостей у себя, встречался с друзьями в кафе, ничего, кроме долговых расписок, не писал.

Пятого марта, по настоятельному приглашению Гиппиус, отправились к ней на «Зеленую лампу».

…Итак, в воскресный день, к четырем часам пополудни в доме 11-бис по улице Колонель Бонн в фешенебельном районе Парижа Пасси собралась изысканная и многочисленная писательская компания.

Пришел Марк Алданов — элегантный, с ровным пробором набок, приятными чертами лица, с жесткой щеточкой черных усов. Он был умен, деликатен и весьма любознателен. Он умел слушать собеседника, впиваясь взглядом в его переносицу и согласно покачивая головой. Сам Алданов любил рассуждать о болезнях, старости, нищете и смерти. Появился высоченный, с копной рыжих волос и рыжей бородкой Бальмонт. Константин Дмитриевич обладал роскошной внешностью — словно испанский гранд сошел с полотна Рембрандта. На румяном лице его было разлито величайшее самоуважение, а говорил он неровным, рыкающим и одновременно с этим певучим голосом. Он без конца говорил о своей минувшей молодости, о потрясающей популярности — особенно среди курсисток. В одном из писем он признался: «Живу ли я точно или это лишь призрак, — остается для меня самого не совсем определенным. Мое сердце в России…» За ним пожаловали маленькая, с крупными глазами на живом актерском лице Надежда Тэффи и супружеская пара — писательница Нина Берберова и ее муж Владислав Ходасевич, весь источенный болезнями, иссохшийся и, по чьему-то злому определению (может, самой Гиппиус?), «любимый поэт всех, кто не любит поэзию». Он умрет в канун второй мировой войны, и похоронят его на Бианкурском кладбище. 3 марта 1942 года во время англо-американской бомбежки Парижа упадут на могилы мощные бомбы, разметая кости, черепа, тела, плиты. Они засыплют серый крест на могиле Ходасевича.

Бунины пришли впятером. Вместе с их «семейством» в гостиную Мережковских впорхнул легкий на ногу и быстрый мыслью Георгий Адамович.

Гостей встречал сам Дмитрий Сергеевич — господин весьма незначительного роста лет 55-ти. Зинаида Николаевна утопала в мягком кресле, положив нога на ногу и показывая из укороченного платья красивые стройные ноги. Платье было, конечно, любимого розового цвета и чулки такого же.

Бунин подошел «к ручке» и, смеясь, проговорил:

— Вы мне напоминаете Аврору — богиню утренней зари!

— Сознайтесь, хотели сказать «зарю вечернюю», — быстро и оценивающе взглянула Гиппиус на Бунина. — Насмешник вы, Иван Алексеевич! Вера Николаевна, как вы только его переносите, ведь Иван Алексеевич — настоящий восточный деспот! Не зря Ремизов его прозвал Великим Муфтием.

Вера Николаевна застенчиво улыбнулась, смущаясь и Гиппиус, и своих загрубелых от домашней работы рук, и старого платья, и поношенных туфель.

Но Гиппиус уже не глядела в ее сторону, кидая реплики, отвечая на вопросы. И все в каком-то неестественно ироническом, выработанном годами тоне обиженной кокотки. Она долго, словно с некоторым удивлением рассматривала Зурова и серьезным тоном стала расспрашивать о том, как правильно в малярном деле накладывать на стены краску.

Леонид Федорович, нимало не смущаясь, ответил:

— Когда вы начнете в своей квартире ремонт, позовите, я вам покажу, как это делается. Дело несложное, а все — кусок хлеба.

Гиппиус не ожидала такого контрвыпада и молча проглотила эту пилюлю, лишь пробормотав: «Позову, позову…»

Бунин откровенно смеялся над этой сценой и остался Леней весьма доволен.

Зинаида Николаевна заторопилась:

— Все гости в сборе! Мария Самойловна задержится… Сосинский, закройте рояль, идите к дамам.

Мережковский, как опытный стратег, для начала двинул в бой молодых:

— Борис Юлианович, прошу вас!

Перед собравшимися предстал редкий гость — загадочный человек и одаренный поэт, писавший великолепные и неуклюжие стихи, лицом исполненный спокойного мужества и атлетической фигурой напоминавший римского легионера — Поплавский. Днем он спал в своей лачуге, единственным украшением которой был старый иконостас. Зато вечера проводил в компаниях каких-то громил, да посещал еще регулярно боксерские поединки (над его кроватью висели восьмиунцовые перчатки). Кроме того, он умел на память пространно цитировать Евангелие, Толстого и Достоевского, а любимым чтением были жития святых, книжечка с описанием подвигов которых всегда высовывалась из кармана его потрепанного пиджака.

Голосом, отдававшим набатной медью, Поплавский густо прогудел:

Тихо голос Мореллы замолк на другом берегу,

Как серебряный сокол луна улетела на север,

Спало мертвое время в открытом железном гробу,

Тихо бабочки снега садились вокруг на деревья…

Спустя три года Поплавского найдут мертвым в его комнатушке на улице Гобеленов. Под его громоздким телом низко просядет незастланная сетка ржавой кровати, а красивое лицо исказится мучительной смертной гримасой. Рядом будет валяться труп какого-то пройдохи, уговорившего Бориса принять «безвредный порошок» ради «сладостных видений». В кармане убийцы обнаружат скомканную записку: «Решил уйти на тот свет, да одному скучно».

…Затем перед гостями предстал Владимир Сосинский, подписывавший свои творения именем Бронислав. Он выпустил нашумевшую книжку «Махно». И вот теперь Сосинский поведал забавную историю о том, как к нему в типографию, где он работал, явился сам герой — Махно и «за оскорбление» потребовал дуэли. Для выработки условий они направились в соседний кабачок. Нестор Иванович спиртного не пил, был вегетарианцем. Он потребовал молоко, взгрустнул, вспоминая былые времена и родное Гуляй Поле. Полночь застала врагов в обнимку, мирно распевавших украинские и русские песни. (Махно умрет от туберкулеза легких в 1934 году.)

Гости дружно рукоплескали этому увлекательному «устному рассказу».

Мережковский делал доклад на актуальную тему: «Отчего нам стало скучно».

— Человеческая природа такова, что никто не может долго и безнаказанно переносить ни слишком большого счастия, ни слишком большого страдания. — Дмитрий Сергеевич на сей раз был скучноват. Его красноречие пробуждалось лишь на больших аудиториях. — Упавший в бездну Ада или вознесшийся к вечно сияющему Элизиуму, делается духовно односторонним. Колесо истории проехалось по нашим судьбам, но оно не растоптало нашего достоинства, не отторгло нас, жрецов святого и вечного…

Давно сдерживавшийся Адамович не выдержал, прыснул.

— Я сказал что-нибудь неподлежащее? — Мережковский с непередаваемой грустью воззрился на молодого критика.

Тот нарочито простодушным тоном шалуна-гимназиста робко спросил:

— Простите, дорогой Дмитрий Сергеевич, разве колесо может «топтать», как вы сейчас изволили выразиться?

— Без сомнений, любезный Георгий Викторович, может, если речь идет о духовном достоинстве человека. Виноват, господа, я продолжаю…

Бунин, действительно скучавший от доклада Мережковского и листавший альбом, который протянула ему для записи Гиппиус, тут же не раздумывая начертал:

Достоинство свое несем

Сквозь все кошмары и тревоги.

А жизнь нас топчет колесом,

Как будто кучу на дороге.

Гиппиус, взглянув на оживившиеся лица Бунина и Адамовича, поспешила забрать альбом. Когда она прочитала четверостишье, ее руки затряслись от гнева.

К счастью, Мережковский в этот момент закончил свои рассуждения.

Наступила очередь Зинаиды Николаевны. Она выпрямилась, сильно откинула голову и, тщательно произнося слога, начала медленно читать:

Она не погибнет, — знайте!

Она не погибнет, Россия.

Они всколосятся, — верьте!

Поля ее золотые.

И мы не погибнем, — верьте!

Но что нам наше спасенье:

Россия спасется, — знайте!

И близко ее воскресенье.

Стихи и манера чтения, лишенная дешевых эффектов, на присутствовавших произвели сильное впечатление. Невозможно было понять, как в Гиппиус сочетается вроде бы сильная любовь к России с искренним презрением к ее народу. Давно ли она призывала к интервенции того же Юзефа Пилсудского, к которому сумела пробиться и которого уверила в своей приверженности «к святому делу — освобождению России»! Вот уж, точно: чужая душа — потемки.

В открытую двустворчатую дверь было видно, как смазливая служанка-француженка в коротеньком белом переднике накрывала в гостиной стол. Желтоватый вечерний свет, пробиваясь сквозь оконные стекла, блестел на тонком фарфоре чайной посуды.

Что касается литературной части вечера, то на «десерт» выступал Дон-Аминадо, извергавший каскады остроумия. Сохраняя нарочито серьезный вид, что лишь нагоняло веселье, этот бывший одессит читал свои короткие фразы:

— Когда у женщины дьявольский характер, ее неловко поздравлять с днем ангела.

— Русский эмигрант — чаще всего и принц, и нищий: в одном переплете.

— Счастье не в франках, а в их количестве.

— Занятия эмигранта: вечером концерт, по утрам похороны и каждый день безработица…

Пригласили к столу. Когда Бунин неспешно вкушал бургундское, вошла в столовую, шурша шелками и блестя бриллиантами, Мария Самойловна. Она подсела к Бунину, немного поболтала о разных пустяках, поинтересовалась, как идет продажа билетов на его вечер 13 апреля, обещала продать с десяток богатым людям, которые меньше пятидесяти франков не платят.

— Мне Вера Николаевна говорила, что «Современные записки» ограбили вас, — произнесла Цетлин. — За «Жизнь Арсеньева» всего тысячу франков! Ведь это бесстыдство…