Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА X

К концу войны Ницца как-то незаметно опустела. Одни ушли во французское Сопротивление (каждому успеху которого Бунин от души радовался), другие уехали в неизвестном направлении, третьи старались меньше попадаться на глаза оккупантам, сидели по домам.

Поездки в Ниццу Ивана Алексеевича сделались совсем редкими. Но в одну из них он посетил знакомого владельца книжного магазинчика и среди всякой завалявшейся рухляди отыскал небольшой сборничек стихов Гиппиус — «Сияния», отпечатанный, как теперь выяснил Бунин, еще в 1938 году в Париже. Не от хорошей жизни Зинаида Николаевна тиснула его воистине библиофильским тиражом — 200 экземпляров. Увы, и это не помогло! Книга пылилась на прилавках. (Хотя, конечно, и время для чтения стихов было не самым подходящим.)

— Ну, чем тут «просияла» Зинаида Николаевна! — говорил Бунин, усаживаясь вечером под настольную лампу и раскрывая сборник. Через минуту раздался его хохот, смеялся Бунин до седьмого пота. — Нет, вы послушайте, что эта «гениальная» поэтесса натворила:

ДОСАДА

Когда я воскрес из мертвых,

Одно меня поразило:

Что это восстанье из мертвых

И все, что когда-нибудь было —

Все просто, все так, как надо…

Мне раньше бы догадаться!

И грызла меня досада,

Что не успел догадаться.

— Вот уж точно черт ее догадал такую галиматью печатать! Эти перлы хороши как снотворное. Куда лучше — читать их на ночь для Дмитрия Сергеевича. То-то сон у него был отменный!

Схватив карандаш, Бунин размашисто написал на желтой книжной странице: «И всё, всюду мошенничество загадочностью, будто бы какими-то великими и высокими тайнами, печалями!»

Карандаш, глубоко вдавливаясь в бумагу, гулял безжалостно по книге. И наконец вывел окончательную строгую резолюцию: «На старости лет писать такие жульнические глупости!»

У Зинаиды Николаевны были и талантливые строки, но Иван Алексеевич замечать их не хотел.

— Ян, ты что так разошелся? — заволновалась Вера Николаевна.

Тот ничего не ответил, хотя отлично знал, что раздражало его не только литературное манерничанье Гиппиус. Он помнил ее злые нападки в печати, интриги, которые плела она с мужем вокруг его имени. И еще он хорошо помнил, что супруги Мережковские, начиная с двадцатых годов, облизали все начальнические сапоги, до которых сумели добраться.

— Ты, Вера, знаешь, что эта парочка пролезла к самому Муссолини?

— Разве? — Вера Николаевна изобразила на своем бесхитростном лице неподдельный интерес, хотя эта история была ей так же хорошо известна, как и всему русскому Парижу.

— Тогда слушай! — и начался домашний спектакль. Бунин нервно теребил мнимую бородку, очень похоже изображая Дмитрия Сергеевича.

— Итак, два гениальных писателя прибыли под голубое небо Италии. В Риме — толпы туристов, разгар сезона. Все мечутся от одного памятника истории к другому. И лишь супруги Мережковские не спешат к арке Тита и Колизею, они не желают видеть ни мавзолей Адриана, ни термы Диоклетиана, ни базилику Санта-Мария Маджоре.

— Мы желаем лицезреть лишь великого Бенито Муссолини!

И Мережковские своего, конечно, добиваются. Итак, загородная вилла диктатора. Бассейны, чинары, мрамор, бронза, усиленная охрана. Испытывая искренний душевный трепет, супруги входят в кабинет Муссолини. Тот приглашает их присесть.

— О, нет! — восклицает потрясенный Дмитрий Сергеевич. — Последние годы я проводил непраздно. Я много размышлял о вас, дуче. И теперь я готов заявить перед всем светом: для Бенито Муссолини добродетель столь же инстинктивна, как для смертных — голод и жажда.

От удивления дуче выпучивает глаза. Дмитрий Сергеевич все больше входит в раж. Уже почти задыхаясь, он страстно произносит:

— Дуче! Я теперь пишу новую книгу. О Христе и о вас.

Диктатор смущен. Он машет руками:

— Piano, piano![72]

— Ну, хорошо, — примирительно произносит Мережковский. — Тогда — о вас и о Данте Алигьери!

— Мне сам Мережковский рассказывал об этом, — добавляет Бунин. — Он очень обижен был на дуче. Скуповат оказался.

Изображая эту сцену, Иван Алексеевич передавал разочарование Мережковского:

— Нет, пожалуй, он не Данте! У него просишь, а он не дает.

И в глубоком раздумье:

— Обманул, обманул!

Пришлось Мережковскому заинтересоваться Португалией:

— Там ведь тоже есть диктатор — к тому же с очень звучным именем: Антониу ди Оливейра Салазар. Зина, продумай текст письма: надо что-нибудь трогательное, религиозное. Они там все очень религиозны. Найди какого-нибудь святого…

Салазару написали: Мережковский водил ручкой, Зина диктовала. Они сообщили о своей «давней мечте» — составить жизнеописание национальной португальской святой, просиявшей своими чудесами на весь мир и чье изображение украшает спальню Мережковского, которая дает им духовные силы и пр., пр. Имя ей — Фатьма.

Отправили и стали ждать ответа. Начал было Дмитрий Сергеевич загодя собирать материалы по этой самой Фатьме. И тут — конфуз! Выяснилось, что это имя вовсе не святой, во всем мире известной, а название то ли городка, то ли деревушки.

Салазар, понятно, не ответил, а Мережковский сокрушался:

— Надо же! Это Зина впопыхах перепутала — уж очень деньги были нужны.

Мережковский умер в декабре сорок первого. Зинаида опубликовала поэму. В рай она поместила лишь усопшего да их собачку, которая скончалась незадолго до этого траурного события и которую принес туда Дмитрию Сергеевичу «сам Христос»:

…Да это ведь она,

Собачка Булька, милая моя!

Но для Бунина Мережковский умер гораздо раньше: в тот день, когда он узнал о выступлении Дмитрия Сергеевича по немецкому радио, о его призывах «освободить Россию».

Однажды на «Жаннет» зашла речь о личных дневниках, Иван Алексеевич саркастически улыбнулся:

— Вот помрет Зинаида Николаевна, и, если тогда еще будет существовать книгопечатание, издадут ее дневники. В них будет вдоволь рассуждений о всяких встречах и беседах — непременно на «серьезные темы», при том все будет описываться с ехидством, с подковыркой… А ума, как у настоящей символистки, ни на грош!

Многое тайное со временем делается явным. У нас есть любопытная возможность заглянуть в дневниковые заметки Гиппиус, на протяжении долгих лет являвшуюся одним из вождей декадентов и символистов, претендовавшую на роль «пророчицы» (определение Бунина).

Итак, дневник Гиппиус за 1940 год:

«6 мая. Солнечно до вечера. Массу денег истратили на мыло, эликсиры и т. д. Володя (Злобин. — В. Л.) как сумасшедший — каждый день на свое тратит от 20 до 40 франков. Невменяем. Я даже его боюсь.

7 мая. Голова распухла от В. Н. Буниной, которая целый вечер болтала мне в глухие уши.

Сначала было темно, потом чудесная погода. Гуляли немного.

8 мая. Были у пруда. Солнечно, но свежий ветер. Очень скверно с войной. А у нас — с деньгами. Но не в том дело.

9 мая. Невообразимая буча в английском парламенте. Чемберлен, кажется, уйдет — но Ллойд-Джордж и того хуже, — о, гораздо хуже! Или Черчилль. День так себе, тепло; к вечеру мгновенный дождь…»

И так далее, изо дня в день — в основном про погоду и «несносных людей», которые тратят деньги и несут чушь[73].

Но вот фашисты напали на Францию. Престарелая поэтесса, почти полностью оглохшая, проклинает «бесноватого» Гитлера и «одержимого» Муссолини (дневниковая запись 10 мая 1940 года). Почитаем эти странички, заполненные мелкими кудряшками довольно-таки разборчивого почерка:

10 мая. «И совершаются пророчества»… Бесноватый полез на Люксембург, Голландию и Бельгию! В это время бомбардирует французские города… Ночью — алерт. Я целую ночь кошмарила. Весь мир в возбуждении. Муссолини — одержимый. Как он может…

11 мая. Каждую ночь алерты (которые я не слышу). Бои идут тотальные. Чемберлен ушел, вместо него — Черчилль. Нарастающий ужас… «Нет правды на земле».

12 мая. Мы еще не ложились спать — и вот сирена. Все еще гудит. Налетают, значит. Сидим, пока не кончилось… Днем — Тэффи, оба Бунины…[74]

21 мая. Бои, бои… Но ход немцев не уменьшается, прут как нечеловеческая волна. У Володи (Злобина. — В. Л.) безумие — уезжать в Биарриц! Куда??!! Два раза был Керенский. Он вял. Мечтает уехать в Америку…

28 мая. Измена бельгийского короля. Подробности не нужны, это не забудется…

29 мая. Бельгийский король уехал под покровительство немцев. Фронт совершенно обнажился. Все делается опасным.

30 мая. Италия — мне за нее сердечно больно — накануне (в воскресенье) своего позорного выступления (на стороне немцев. — В. Л.)…

1 июля…Французы хорошо дерутся и духа не потеряли, несмотря ни на что! Но… без надежд!

3 июля. Первая бомбардировка Парижа. Сирена… Потом выстрелы, взрывы, из окна кухни — клубы дыма…»

Злобин все-таки настоял на своем: 5 июля Мережковские отправились на берег Гасконского залива в курортное местечко Биарриц, где дети лечили рахит, а дамы — женские болезни. Было серо и холодно. Гиппиус продолжала свои записи:

«9 июля… Война — один ужас. Французы одни и едва сдерживают наступление на Париж.

10 июля. Муссолини выступил! Вместе с Германией. Нож в спину Франции. Нет, какой ужас! Кончена Франция.

…13 июля. Париж будет сдан. Я почти не живу от тяжелого ужаса».

Запись 14 июля закапана чернилами: «Даже писать уже нельзя — перо не хочет. Завтра (как обещал Гитлер давно) они входят в Париж, который не защищен.

15 июля. Неужели? Да, Франция просит пощады. Петен объявился…

22 июля. Толпы, толпы беженцев. Магазины закрыты. Предложения Франции перемирия (похабного) еще не приняты, хотя посланы. Я едва живу от тяжести происходящего. Париж, занятый немцами… Неужели я это пишу?»

День 25 июля, когда Гиппиус узнала о подписании «позорного перемирия», она обвела траурной рамкой. На третий день немцы оккупировали Биарриц. Зинаида Николаевна с ненавистью взирает на «этих дьяволов». 28 июля она с гневом начертала: «О, какой кошмар! Покрытые черной копотью, выскочили из ада в неистовом количестве, с грохотом в таких же черных закоптелых машинах. Почти нельзя вынести.

29 июля. Черных роботов все больше, и все они омерзительные.

И, явно напрягая свои художнические возможности, Гиппиус изобразила «омерзительного черного робота», пояснив, что у оккупантов «крошечная головка, лицо у всех одно» (1 августа).

Все это развенчивает сложившуюся легенду, что Гиппиус якобы радостно приветствовала немцев. Нет, этого, как видим, не было.

15 августа вновь досталось фюреру: «…Один из признаков варварства — отсутствие юмора (Hitler)».

20 августа. «В магазинах ничего нет, даже чулок — все расхватали немцы. Ходят по всем магазинам стадами. И обжираются сладостями в кондитерских».

27 августа к Мережковским зашла Надежда Тэффи. Хозяева «сорились, конечно». Дело в том, что «Дмитрий все о деньгах, а я о немцах». Ругала их на чем свет стоит. Дмитрий же относился к захватчикам не только терпимо, но даже с симпатией.

«5 августа. Все то же. О, СКУКА! «Этим» (т. е. гитлеровцам. — В. Л.) нельзя забыть. Стучат сапогами. Опустошают все лавки».