Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА XIII

Итак, Симонов оставил Бунина в тяжелых раздумьях: возвращаться в Россию или… Порой ему казалось, что у себя на родине он не найдет места, достойного его таланта, потеряет творческую самостоятельность. Тревогу этих размышлений лишь усугубила та резкая критика, которой в августе сорок шестого года подверглись Ахматова и Зощенко в печально известном ждановском постановлении.

Своими сомнениями он поделился с Марией Самойловной Цетлин, прилетевшей осенью из США в Париж — «навестить друзей».

— Вы, дорогой Иван Алексеевич, уже двадцать пять лет поете мне про свою тоску о России, — раздраженно ответила она. — Давно надо было уехать. Не уверена, что вы получили бы дворец у Никитских ворот, как ваш друг Пешков, но в Сибирь угодили бы наверняка. Или какие-нибудь «вредители» насыпали вам порошок в кашку. Вредителей, понятно, разоблачили бы, а вас с почестями похоронили на Новодевичьем. — И она в сердцах повернулась к Вере Николаевне, которая смотрела на нее с обожанием: только что гостья преподнесла ей дорогие подарки — несколько платьев, осенние туфли, отличное нижнее белье.

Впрочем, в отношениях с Иваном Алексеевичем трещины у нее не возникло. Она очень о нем заботилась, предложила организовать подписку денег в его пользу (врачи настаивали на поездке Бунина на юг), но он отказался: «Стыдно, сейчас все русские в Париже живут бедно!» Иногда с шутливой укоризной спрашивала:

— Говорят, вы много шампанского стали пить? Осторожней надо, этот напиток для почек не очень хорош. Ну, а Симонов как — не записал вас в большевики? Уж вы с ним прямо-таки друзьями стали.

Она часто навещала Буниных. Каждый раз приносила подарки — американскую рубашку с пуговицами на воротничке («батен-даун»), сигареты «Кэмэл», мягкие ботинки без шнурков («мокасины»), несколько отличных галстуков. Расстались они в конце ноября — друзьями. Вера Николаевна даже всплакнула, а Мария Самойловна неожиданно блеснула эрудицией:

— Помните, Иван Алексеевич, — говорила она, ласково глядя Бунину в лицо. — Толстой сказал: «В случаях сомнения — воздерживайся!» Послушайте этого мудрого человека. Воздержитесь от необдуманных шагов. А ваши друзья в США вас не забудут. Если не хотите ехать к нам, то мы станем оказывать вам помощь здесь. Не дадим вам пропасть!

Бунин растрогался, они долго обнимались, а шофер во второй раз пришел в квартиру — Цетлин куда-то опаздывала.

Они виделись последний раз в жизни. Через год они станут врагами — до конца своих дней. * * *

В Париже только и было разговору: «сам Бунин» уезжает в СССР!» Подлил масла в огонь и «хорошо информированный» Николай Рощин. Перед отъездом на родину он дал интервью — делился планами, говорил о Бунине…

Впрочем, вот что записала в дневник Вера Николаевна 15 декабря: «Капитан дал интервью, где сказал, что Ян едет в СССР, как и Волконские и другие представители аристократии. Почему он все врет? Трудно понять!»

Далее она писала, что «Леня третью ночь сряду дежурит» — это о Зурове, который нанялся сторожить по ночам какой-то гараж.

И далее, самое важное: «Мария Самойловна улетела… Она часто бывала у нас, много подарила мне платьев и других вещей. Беспокоилась о Яне. Хотела собрать ему (денег. — В. Л.) на поездку на юг. — Она очень заряжена. В ней сидит политик».

Две последние фразы, набранные нами курсивом, вновь говорят о проницательности Веры Николаевны (вспомним историю с В. Д. Набоковым!). «Что сокрыто от мудрецов, то открыто детям». В справедливости этой библейской истины мы скоро убедимся. * * *

В конце декабря Бунин устроил «завтрак» по случаю выхода «Темных аллей». Собрались друзья — Борис Зайцев с женою Верой, Александр Бенуа с дочерью, Надежда Тэффи, Сергей Маковский. Иван Алексеевич чувствовал, что заболевает. Он отсел подальше от окна, из которого дуло — на улице в тот день было студено.

Ночью его начал трепать озноб, подскочила температура. Иван Алексеевич тяжело дышал, сердце работало с перебоями. Началась болезнь, которую врач определил как «сильнейший грипп». Порой он задыхался изнуряющим кашлем, вызывавшим горловое кровотечение…

Бунин проболел до весны. Вера Николаевна с трудом, как милостыню, выпросила в долг несколько сотен франков у знакомых — но этого было мало, чтобы последовать предписанию врачей и отправить Ивана Алексеевича на юг, к морю.

Но выручил денежный перевод из США — его организовала все та же Цетлин. Теперь Иван Алексеевич, шатаясь от слабости, поддерживаемый Верой Николаевной, отправлялся в Жуан-ле-Пен, в «Русский дом» — это что-то вроде пансионата. Но его не обрадовало море, не принесло радость теплое солнце — жена осталась дома. На ее поездку не хватило денег. Иван Алексеевич на сей раз тяжело переносил одиночество.

Так, толком не окрепнув, среди жаркого лета он вернулся в Париж. Город был пустынным — парижане разъехались по курортам. Бунин поневоле оставался на рю Оффенбах. 20 августа Вера Николаевна писала другу семьи художнику Татьяне Муравьевой-Логиновой: «Мне было тяжело, что не удалось Яна устроить куда-нибудь в зелень. Где хорошо, так «капитала недостает», а где по карману, там убожество, а убожества он, как вы знаете, не переносит, лучше нищета! От всего у него ослабело сердце, так что доктор Вербов назначил ему «сердечное лечение» и теперь он чувствует себя бодрее. Выходит из дому мало, но много возится со своим архивом.

Много читает, но еще не пишет ничего, кроме деловых писем.

А я стала продолжать свои «Беседы с памятью». Еще очень трудно: после длинного перерыва найти верный тон, нужно или сохранить стиль уже написанного, или же начать писать по-новому; все это решить, когда пот льется иной раз даже и у меня по лицу, трудно. Много читаю, кончаю целую серию книг, изданных в России «Academia», 1929 г., как разные воспоминания. Сейчас кончаю Каратыгина, прочла об Аполлоне Григорьеве, о Чехове, о Салонах в первой половине XIX века. Жили интереснее нас, но меньше было исторических событий, когда же они бывали, то теперь кажутся пустяками рядом с нашими, даже нашествие Наполеона… Сравните жизнь, например, в Петербурге с жизнью в Ленинграде во время «Отечественной войны».

Вера Николаевна, не будучи блестящим стилистом, обладала все же собственным литературным голосом. Самое важное, что она сделает, — это книга «Жизнь Бунина. 1870–1906», которая вышла в Париже в 1958 году тиражом 500 экземпляров. Можно лишь сожалеть, что все свои силы она отдала тому периоду жизни Ивана Алексеевича, который знала лишь понаслышке. Но упоминаемые «Беседы с памятью» должны были охватить более поздний период. Увы, смерть Веры Николаевны положит предел этой столь интересной работе — она дошла в ней только до событий 1910 года. (У нас она опубликована с предисловием А. К. Бабореко в 84-м томе «Литературного наследства».)

Теперь о круге чтения Веры Николаевны. Очень возможно, что он близок к интересам самого Бунина, если вспомнить о его громадном духовном влиянии на жену. Вера Николаевна упоминает о «Записках» блестящего актера первой половины XIX столетия П. А. Каратыгина, «Воспоминания» известного критика середины прошлого столетия Аполлона Григорьева, сборник «Литературные салоны и кружки. Первая половина XIX века» и другие.

Вернемся, однако, на улицу Жака Оффенбаха…

Жил Бунин теперь тихо, в посольство на рю де-Гренель не ездил, интервью для газет, обсуждавших выезжавших в СССР, не давал. Нездоровье лишило его всех радостей в жизни. Поездка на родину, пусть даже туристическая, при всей своей заманчивости, казалась фантазией.

Все интересы теперь вертелись вокруг того, чем заплатить доктору, на что купить лекарства, как не умереть с голоду. Вся его жизнь поддерживалась, как и обещала Цетлин, «друзьями из США». Вот одно из бунинских писем тех лет. Оно адресовано Марку Алданову и сразу показывает круг людей, которые проявляли «заботу» о нобелевском лауреате:

«Милый, дорогой Марк Александрович, спешу вам ответить, горячо поблагодарить вас за ваши постоянные заботы обо мне и попросить передать Соломону Самойловичу Атрану, что я чрезвычайно тронут им и шлю ему мой сердечный поклон. Буду очень рад познакомиться с ним, когда он будет в Париже. Ваше сообщение (о сборе денег в США для Бунина. — В. Л.) чрезвычайно обрадовало меня, хотя эта радость смешана и с большой грустью, с боязнью, что, может быть, и не осуществится доброе намерение Соломона Самойловича. Ведь вы говорите, что могут быть какие-то «влияния» на него. Что ж — очевидно, на свете все может быть, век живи — век учись!.. Моя история, т. е. то, что некоторые в чем-то обвиняют меня… эта история похожа на самый нелепый, дикий сон… Что до моего материального положения, то вы его знаете лучше Столкинда. Жить чуть не на краю могилы и, сознавая свою некоторую ценность, с вечной мыслью, что, может быть, завтра у тебя, больного вдребезги старика, постыдно, унизительно доживающего свои последние дни на подачки, на вымаливание их, не будет куска хлеба — это, знаете, нечто замечательное! Вы говорите о Цвибаке: у него моих капиталов осталось теперь всего 150 долларов, — на днях пришлось взять 200, — и никаких «сборов» он больше уже чуть не год не делает, да, конечно, и не будет делать — есть ведь всего 5–6 человек, которые кое-что дали ему для меня в прошлом году, и не думаю, что будет ему приятно снова клянчить на мою подлую, нищую старость…»

Так, кто же они — «благодетели» Бунина?

С. С. Атран — чулочный фабрикант. И. Я. Столкинд еще в дореволюционные времена на Пятницкой улице в Москве, в доме № 74 владел фабрикой «механического производства обуви» со 125 рабочими. Наследники Столкинда и по сей день занимаются делами благотворительности.

Что касается Цвибака, то, перебравшись в США, он тесно сотрудничал с антисоветскими организациями, многие годы был главным редактором просионистской газеты «Новое русское слово».

Подобная благотворительность — это паутина, которая налипает на жертву, лишая ее самостоятельности, подчиняя своей воле. Вот почему Бунину пришлось говорить об «истории» — жуткой и поучительной… * * *

«Все-таки самое страшное на земле — человек, его Душа.

И особенно та, что, совершив свое страшное дело, утолив свою дьявольскую похоть, остается навсегда неведомой, не пойманной, не разгаданной», — это из «Страшного рассказа», который Бунин написал в 1926 году.

Когда он окончательно смирился с тем, что остаток дней — совсем короткий, но полный печалей, придется оканчивать на чужбине; когда он перестал бывать в советском посольстве — а в свое время, мы помним это, он захаживал сюда и, как теперь удалось выяснить, отправил через посла в Москву несколько писем; когда политические страсти, кипевшие вокруг него и связанные с его намерением вернуться на родину, утихли, то, словно внезапный выстрел в ночи, взбудоражила покой писателя публикация в выходившей в США газете «Новое русское слово».

Бунин еще не знал, что это лишь начало травли. Заокеанские специалисты по организации интриг в лице некоего Иосифа Окулича обвинили старого писателя в том, что он… «перекинулся к большевикам». И пошла-поехала гулять по полосам буржуазных газет сногсшибательная сенсация: нобелевский лауреат, оказывается, «успел съездить в СССР и вернуться обратно». Более того: писатель-де способствовал в выдаче советским властям белого атамана П. Н. Краснова и его казни но приговору Верховного суда СССР. (Напомним, что под суд попали и другие небезызвестные вояки, сотрудничавшие, как и Краснов, с фашистами и приговоренные к высшей мере наказания — бывший атаман Семенов, генерал Шкуро и другие. Операцию по захвату провела группа чекистов под командой капитана М. Соловьева в местечке Юденбург (Австрия). Содействие оказали соответствующие английские службы.)