Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА XVIII

Когда утром 23 января 1930 года Бунин вышел в столовую на завтрак, то перед своим прибором увидал громадный букет цветов и книгу. Это был доставленный утром почтальоном экземпляр только что вышедшей отдельным изданием «Жизни Арсеньева».

Этот маленький праздник устроили ему домочадцы. Леня Зуров обегал весь Грас, пока не нашел самых лучших цветочков. Галя в стихах написала поздравление и положила возле книги.

Обложка книги выглядела нарядной — текст напечатан яркой красной краской, набран хорошим, крупным шрифтом. Но бумага была несколько грубоватой.

— Для академика не могли найти получше! — ворчал Иван Алексеевич. — А вот Зайцева Борю или Алданова на самой лучшей тиснят.

Но голос был добрым, и всем было ясно, что Иван Алексеевич книге очень рад.

По сему случаю устроили праздничный обед. Вера Николаевна открыла бутылку белого «Шабли». Позвали соседей Кугушевых, любивших при случае напомнить, что они «князья». Но люди они были добрые, большие почитатели таланта Бунина. Посидев за столом, Кугушевы стали просить:

— Иван Алексеевич, почитайте что-нибудь из книги! По вашему выбору…

Он не стал отнекиваться, сразу согласился:

— Я прочту немного о моей матушке. Разве может быть у человека что-нибудь дороже этого?

Он полистал книгу, нашел нужную страницу.

Отхлебывая маленькими глотками черный кофе, который заботливо поставила ему Вера Николаевна, Бунин начал читать великолепным, хорошо поставленным голосом:

— «С матерью связана самая горькая любовь всей моей жизни. Всё и все, кого любим мы, есть наша мука, пусть сладкая, радостная, но все же мука, — чего стоит один этот вечный страх потери любимого и сознанье мимолетности всего земного! А я с младенчества нес великое бремя моей неизменной любви к ней, к той, которая, давши мне жизнь, поразила мою душу именно мукой, поразила тем более, что в силу любви, из коей состояла вся ее душа, была она и воплощенной печалью…»

Бунин осекся от волнения, прочитал про себя несколько строк и продолжил уже несколько севшим голосом:

«В далекой родной земле, одинокая, на веки всем миром забытая, да покоится она в мире и да будет во веки благословенно ее бесценное имя! Навсегда завершена ее судьба. Завершена и того, с кем великим таинством любви и зачатий было соединено ее земное бытие. Ужели до скончания времен не увижу я больше его бодрого лица, не услышу его громкого голоса, не поцелую его сильной руки? И ужели та, чей безглазый череп, чьи серые кости лежат где-то там, в кладбищенской роще захолустного русского города, на дне уже безымянной могилы, ужели это она, которая некогда качала меня на руках и пела о том, как «бежит в степи молодой курьер и несет с собой письмо-весточку»?

Страшна, непостижима жизнь. «Пути Мои выше путей ваших и мысли Мои выше мыслей ваших»[22].

— Да, они были очень разные. Даже внешне, — задумчиво, вспоминая давнее-давнее, произнес Бунин. — Отец выше среднего роста, плотного, могучего сложения. Мать — здоровья крепкого, но хрупкая на вид, невысокая, лицо чистое и всегда бледное. Отец — характера неудержимого, веселого, общительного. Он всегда был быстр на решения, ждать не любил. А как он пел под собственный аккомпанемент, наигрывая на гитаре! Дух захватывало!

Мать, Людмила Александровна, напротив, пребывала неизменно в грустном, сосредоточенном состоянии. Улыбалась редко, да и улыбка у нее была кроткая и печальная, как у ангела, спустившегося на грешную землю.

Даже когда отец прокутил ее имение, когда всю семью оставил в крайнем положении, то и тогда Алексей Николаевич не услыхал от нее, кажется, ни одного слова упрека. Да, святая была женщина!

— А вообще-то, Иван Алексеевич, вы много выдумываете в своих рассказах? — с любопытством спросил Кугушев. — Или, наоборот, прямо из жизни эпизоды переносите?..

Этот вопрос прямо-таки обидел Бунина. Он горячо возразил:

— Я почти все выдумываю! Но постоянно слышу странные упреки, что, дескать, я будто бы лишь «списываю с жизни». Чепуха это!

Все помолчали. Вдруг Иван Алексеевич, улыбнувшись, добавил:

— Впрочем, в «Жизни Арсеньева» действительно немало автобиографичного или просто увиденного. Я знаю, меня критики будут упрекать за то, что я ввел в книгу описание своей нечаянной встречи в Орле с великим князем Николаем Николаевичем, а затем, спустя сорок лет, его панихиды…

И уже представляю, как высокоумная Зинаида Николаевна будет поучать меня в своем очередном критическом разносе…

Бунин близоруко сощурил глаза, тряхнул воображаемым изумрудом на лбу, и, до смешного похоже изображая Гиппиус, нараспев заговорил ее голосом, манерно поджимая руки к груди:

— Чутье изменило известному писателю — вы меня поняли? Чутье художественное, когда он изображает мертвое тело в гробу. Во-первых, в этом нет идеи. Во-вторых, это очень страшно, особенно если читать на сон грядущий. А если покойник приснится? Что касается меня лично, то я писала гораздо поэтичней: «Стучу, зову Тебя без страха: отдай мне ту, кого люблю, восстанови ее из праха». Вот в этом есть идея! Гуманная.

Слушатели устали от хохота, а нервный Леня аж вытирал слезы: «Ну, вылитая Зинаида Николаевна!» Бунин перешел на серьезный тон:

— Критика все ищет какие-то «идеи», а все эти «идеи» вращаются менаду двух полюсов — любви и смерти. Вот об этом я и пишу.

— Кстати, Ян, — вдруг вступила в разговор Вера Николаевна, — ровно год прошел, как мы были на этой самой панихиде великого князя Николая Николаевича.

— Да, на вилле Тернар. Очень меня потрясло увиденное — простотой и трагичностью… Казачья стража, высокая зала в три окна, чем-то темным занавешенные зеркала, у гроба караул с шашками наголо… И сам покойник — еще более вытянутый, чем был, видимо, при жизни, прикрытый до половины трехцветным знаменем, с правой рукой, далеко вышедшей из рукава и кисть, с твердыми синими ногтями, крепко-накрепко сжавшая черное распятие.

Помолчал, затем добавил:

— Жизнь кончается смертью, книга — ее описанием… Увы, полная гармония[23].

Бунин как в воду глядел, когда предсказывал разноголосую сумятицу критиков. Единодушно писалось о высоких художественных достоинствах книги, но то и дело раздавались обвинения в «эротизме», в «монархизме» и, что особенно возмущало горячего Ивана Алексеевича, подчеркивалась автобиографичность «Арсеньева». Причем эти критические стрелы в адрес первого (и последнего) романа Бунина посыпались еще до его выхода отдельной книгой, после публикации в журнале «Современные записки».

Иван Алексеевич только успевал отвечать, возражать, объяснять. Георгию Адамовичу, критику тонкому, умному, которого называли «бунинским щитом» за приверженность к Бунину, последний с горечью возражал в своем письме от 18 ноября 1929 года:

«Конечно, дорогой Георгий Викторович, Ваша заметка причинила мне некоторую грусть. Одно это чего стоит: «великокняжеский отряд»! Потом — звезды, из которых я будто составил трехцветный флаг… Потом опять это упорное утверждение, будто вся цель «Арсеньева» — «плач о погибшей России»… И наконец, самое неожиданное: Ваше возмущение за революционеров. Господи, что Вам до них! И чем я виноват, что молодому Арсеньеву было многое в них несносно? И ужели это несносное выдумано мною? И почему «нужно и их принимать, раз принимаешь Россию»?.. Ваш Ив. Бунин».

Бальмонт — крупный поэт, но никудышный критик, обвинил Ивана Алексеевича в том, что он — «как Куприн» — «монархист». Вот и приходилось вновь браться за перо и писать И. Д. Гальперину-Каминскому (переводчику русских классиков на французский язык, редактору):

«Дорогой Илья Данилович, Бальмонт прислал мне свой ответ… Бальмонт пишет между прочим, что «Куприн и Бунин — монархисты». Если Ваша газета еще не напечатала ответ Бальмонта, зачеркните или оговорите эти слова Бальмонта. — Я ни к какой партии не принадлежу, приму все, что будет добром для России…»

Бунин пришел в ярость, прочитав в одном из номеров газеты «Дни», что его роман — автобиографический.

— Надо же такую чушь нести! — громыхнул он кулаком по столу.

И он обратился в редакцию «Последних известий» с письмом:

«Недавно критик «Дней», в своей заметке о последней книге «Современных записок», где напечатана вторая часть (а вовсе не «отрывок») «Жизни Арсеньева», назвал «Жизнь Арсеньева» произведением автобиографическим. Позвольте решительно протестовать против этого, как в целях охранения добрых литературных нравов, так и в целях самоохраны. Это может подать нехороший пример и некоторым другим критикам, а я вовсе не хочу, чтобы мое произведение (которое, дурно ли оно или хорошо, претендует быть, по своему замыслу и тону, произведением все-таки художественным) не только искажалось, то есть называлось неподобающим ему именем автобиографии, но и связывалось с моей жизнью, то есть обсуждалось не как «Жизнь Арсеньева», а как жизнь Бунина. Может быть, в «Жизни Арсеньева» и впрямь есть много автобиографического. Но говорить об этом никак не есть дело критики художественной».

Эта заметка в «Последних новостях» была опубликована, так сказать, для всеобщего сведения. Что касается критика «Дней», то им оказался А. В. Бахрах. Он прислал Ивану Алексеевичу объяснение.

Тот, со свойственной ему отходчивостью, ответил весьма дружески, хотя и нравоучительно:

«Милый Александр Васильевич,

Простите, что так поздно отвечаю Вам. Причина тому моя работа, в которую я всегда залезаю по уши, и то, что… затрудняюсь, как бы это Вам получше сказать, что дело так, да не так. Тон делает музыку. Музыку делают тон и мера, оттенки. И, конечно, Вас в тоне немножко сбил с толку дух Михаила Андреевича[24], задавшегося целью во что бы то ни стало «оживлять» свою «Литературную неделю». Ибо ведь одно сказать: «кажется, в этом есть порядочно автобиографического» (хотя и это к чему критику художественному?) и совсем другое: «автобиографическое описание Бунина». Ей-Богу, я ни чуть не сержусь на это ядовитое: «описание» (про которое Вы еще не знаете, будет ли в нем художественный толк) — это дело Вашей требовательности и литературных вкусов, взглядов. Но подумайте все-таки: неужели так уж и ничего нет в моем «описании», кроме автобиографии? Мне кажется, что в прочих отзывах все таки «дело обстоит» иначе. Они все таки не ставят меня в такое положение, которое заставляло бы меня бояться, что, когда я напишу о первом любовном опыте Арсеньева, вдруг напишут: «первый любовный опыт» Бунина был неудачен…»

А за всем тем бросим все это. Я уже забыл всю эту маленькую историю и жму Вашу руку. Поклон всему Вашему дому.

Все таки любящий Вас Ив. Бунин».

Неудачная, с точки зрения Бунина, рецензия Бахраха не испортила их отношений. Более того, поздней осенью сорокового года, когда фашисты оккупировали Францию, Бахрах, по воле случая, оказавшись недалеко от Граса, пришел к Ивану Алексеевичу. Тот приютил его на все годы войны. * * *

Первого февраля Бунин закончил свой столь затянувшийся дачный сезон: жить в холодном, плохо отапливаемом доме, одиночестве, в безденежье он больше не мог. Надо было побывать в редакциях и издательствах, да и устал от грасской дикости. Но даже на дорогу он с трудом наскреб деньги. Поселился, как обычно, в доме номер один по рю Жак Оффенбах. Хозяйка обещала плату ждать месяц. «Современные записки» за «Жизнь Арсеньева» заплатили «повышенный» гонорар, но что можно получить за книгу, коли она напечатана чуть ли не библиофильским тиражом — 1 500 экземпляров?[25] К тому же значительную часть гонорара он проел давно, когда забрал аванс.