Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953
- Автор: Валентин Лавров
- Жанр: Биографии и мемуары / Публицистика
Читать книгу "Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953"
ГЛАВА VII
Столовая на первом этаже «Жаннет» стала чем-то вроде клуба: домочадцы собирались здесь не только для того, чтобы поесть, но и для бесед на самые различные темы. Последние, впрочем, крутились возле двух — о войне и о пище. Это было самое злободневное. Про войну, которая хотя и медленно, но все более успешно развивалась для нас, Бунин писал ежедневно. В дневник попадала информация самого различного характера, от конкретного «наши взяли у немцев то-то (название населенного пункта)» до абстрактного и глобального «русские все бьют и наступают».
В столовой читались письма, приходившие порой к Бунину. Чаще всего писала Олечка Жирова. «Дядя Ваня» отвечал шутливо, порой в стихах. 30 марта 1942 года он спустился в столовую и за ужином прочитал письмо, которое приготовил для отправки Олечке. В ответ на ее вопрос, как он «пировал у друзей», Бунин писал:
В дневнике он записал: «Все это недалеко от правды. «Новая Европа»!»
Порою в столовой Бунин появлялся с праздничным выражением на лице и хозяйственной сумкой в руке. Это означало, что он вернулся «с боевой операции по добыванию продуктов питания».
В такой день, стараясь не привлекать внимания окружающих, писатель с утра исчезал с «Жаннет», унося с собою какой-то таинственный сверток.
Спустившись по Наполеоновой дороге, Бунин попадал в старый город. Здесь, в кривых и крутых улочках, когда-то — лет за двести до описываемых событий, бродил уроженец Граса Оноре Фрагонар, которому суждено было стать национальной гордостью Франции.
Теперь же другой великий, которому предстояло стать гордостью России, и не художник, а писатель, пытался променять изящный фрак или несколько прижизненных книг Бальзака или Мериме на что-нибудь съедобное.
От книг бакалейщики сразу отказывались («такого, слава Богу, в доме не держим!»), а фрак долго мяли в руках, зачем-то плевали на пальцы и растирали по сукну, пристально рассматривали на свет, кряхтели, но свой товар выложить не спешили.
— Какой французский бог создал таких болванов! — прорывало наконец долго крепившегося Бунина. — Как ты смеешь плевать на фрак, в котором я вальсировал с принцессой Ингрид, а шведский король пожимал мне руку?! Денег у меня было столько, что я мог скупить все эти паршивые лавчонки вместе с их дурацкими хозяевами!
Упоминание королей благотворно действовало на республиканские души потомков Фрагонара. Они выдавали за «английский товар» несколько яиц и пару килограммов картошки (которая неизменно оказывалась мороженой), а когда крепко везло, добавляли пачку сигарет.
Бунин входил в столовую с выражением на лице, которое, по его замыслу, должно было выражать непроницаемость и спокойствие. Но на нем ясно читалась радость: он гордился своими успехами коммерсанта.
— Господи! Вот еще нашелся купец Иголкин! — горестно восклицала Вера Николаевна, уже успевшая обнаружить в шкафу исчезновение еще одной вещи. — Эти жулики-торговцы опять, Ян, тебя облапошили!
В последний день марта 1942 года Галина и Марга спустились на завтрак в столовую в особо приподнятом настроении:
— Мы завтра уезжаем, — тихо проговорила Галина. — Месяца два поживем в Каннах, а там будет видно…
На следующий день Иван Алексеевич записал в дневник:
«I. IV. 42. Среда.
С утра пухлое небо, к полудню солнце, но слегка затуманенное.
В 14–45 ушла с мелкими вещами Галина. Возле лавабо[63] остановилась, положила их, согнувшись, на земле. Тут я отошел от окна. Конец. Почти 16 лет тому назад узнал ее. До чего была она не похожа на теперешнюю! Против воли на душе спокойно и грустно. Как молод был и я тогда…
Час дня. Я все еще в халате, без штанов. Все не могу привести себя в порядок. Хотел ехать в Ниццу с утра — раздумал, проснулся в 6, потом опять спал от 9 до 10.
Сейчас в доме пусто — Бахрах в Ницце, Вера и Зуров завтракают в городе — дома нечего. Я съел крутое яйцо и кусочек мортаделлы[64] — все «благоприобретенное» (т. е. выменянное самим Буниным. —
Очень страдал весь день от воспоминаний своей протекшей жизни».
Безусловно, это была с его стороны любовь — с ее «пламенной страстью», терзаниями, наслаждениями, проклятиями, со всеми теми взлетами и падениями духа, какие бывают не только у поэтов — у всех нормальных людей, не тронутых ущербностью чувств или ханжеством.
И, словно подводя итог своим отношениям с Галиной, Бунин записывает в дневник 18 апреля 1942 года:
…«Весенний холод, сумрачная синева гор в облаках — и все тоска, боль воспоминаний о несчастных веснах 34, 35 годов, как отравила она (Г.) мне жизнь — до сих пор еще отравляет! 15 лет! Все еще ничего не делаю — слабость, безволие — очень подорвалось здоровье!…»
Тяжело было жить рядом, наблюдая ее вместе — даже не с другим! — с другой. Еще тяжелее стало, когда она после полутора десятка лет пребывания под одной крышей, ушла навсегда…
Кому, как не поэту, стоило вспомнить собственные строки, написанные еще в 1906 году и словно предсказавшие судьбу:
«…Я всегда был того мнения, что бунинское дон-жуанство было (о молодых его годах не говорю, я их не знаю) более словесным, чем постельным. Да, поволочиться иногда он был не прочь, обещать поехать в воображаемую Венецию или угостить ужином — да, а дальше… Нет, «нежным» супругом на склоне лет его назвать трудно, разве, что в последний год его жизни, когда он чувствовал, что смерть еженощно подстерегает его, он непременно хотел, чтобы Вера Николаевна укладывалась в подножье его узенькой постели.
Вера Николаевна была в общем человеком довольно тонким, но одновременно во многом наивным, себя «выдумавшим»… Она все-таки много помогала Ивану Алексеевичу, и не только как «домработница» или переписчица. Хоть он с ней в принципе мало считался, но все-таки некоторым ее советам внимал.
…Еще: эту «дружбу» между Галиной и Маргой Бунин всегда переживал как рану, хотя с какого-то времени возобновил с Галиной переписку.
Очевидно, он не забывал ее. Дефекты кузнецовской речи пронзили его… до конца дней». (Из письма А. В. Бахраха автору книги.)
Минут годы. Галина переберется из разоренной войной Европы в США. Но и там окажется без семьи, без приюта, без денег и работы. При содействии В. Б. Сосинского, с 1947 года работавшего в Отделе стенографии Организации Объединенных Наций, Кузнецова устроится работать в библиотеку ООН.
До чего же в этом мире хитро переплетаются обстоятельства! До встречи с Буниным Галина дружила как раз с Сосинским — это еще в середине двадцатых годов. Более того: упоминавшийся выше Назаров теперь станет ее начальником.
Именно ему, после получения от Галины письма о ее новой работе 22 марта 1952 года Бунин, ослабший от бесконечных болезней и хронического недоедания, неверной рукой подпишет письмо, отпечатанное на дешевой, почти папиросной бумаге:
«Дорогой Александр Иванович, с радостью узнал, что у Вас работает Галина Николаевна Кузнецова, надеюсь, что это невременно. Она во всех отношениях будет у Вас прекрасной работницей. Я за нее ручаюсь во всех отношениях. Благодарю Вас заранее.
Обнимаю Вас сердечно, с неизменной любовью. Диктую, потому что лежу в постели, только что поправляюсь от очередного воспаления легких. Ваш. Ив. Бунин».
Он ей все давно простил.
В памяти останется лишь самое легкое и светлое, как летучая гряда облаков ясного осеннего заката.
Уже после смерти Бунина, Сосинский после тринадцати лет работы в ООН, примет решение вернуться на родину. Он скажет Кузнецовой:
— Вы, Галина Николаевна, поступили бы благородно, если бы передали письма Ивана Алексеевича в СССР. Там его чтут, издают книги…
— Нет, — горячо перебила она. — Нет, его письма я никогда и никому не отдам. Лучше сожгу!
По тону Кузнецовой было ясно: уговаривать бесполезно. (Содержание разговора мне передал В. Б. Сосинский.)
С Маргой Степун она не рассталась до самой смерти ее в 1975 году. Кузнецова страшно о ней тосковала. Умерла она на следующий год в Мюнхене — одинокой, никому не нужной.
С той поры много воды утекло. Найдено и опубликовано немало бунинских писем. Но среди них нет ни одного, адресованного Кузнецовой. Неужели свою угрозу она привела в действие?
Впрочем, разве есть в этом мире что-нибудь невозможное? В том мире, где существует всепрощающая любовь? И вместе с ней удивительная душевная черствость, которую даже любовь смягчить не умеет.
