Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА XIV

Бунин был готов поссориться со всем миром, но он свято верил в дружбу с Цетлин: пока Мария Самойловна жива, ему гарантирована помощь и поддержка. Тем более что она сама множество раз уверяла его в этом. Сколько щедрости, даже нежной заботливости она благодетельно проявила к нему в свой последний приезд в Париж.

Конечно, наставления ее было слушать противно — чай, уже сам не маленький мальчик, но ведь это она опять же от доброго сердца — беспокоится и о нем, и о Вере. Во время войны от нее не было ни слуху ни духу — но время-то какое было! Михаил Осипович, муж ее, хоть был на двенадцать лет моложе его, Бунина, а умер в сорок пятом году — опять же ей тяжелое душевное огорчение.

Не по сердцу пришлись ей добрые отношения Бунина с советским послом Богомоловым, с Симоновым — поворчала и тут же, поди, забыла. Вера по сей день ходит в ее платьях — тех, что подарила осенью сорок шестого, да и туфлям на каучуковой подошве износа не будет — американские! Недавно опять прислала деньги — два месяца почти на них живем. Что без Цетлин делали бы? Подумать страшно!

Вот и теперь, к рождеству сорок седьмого года надо ждать от нее подарок, не забудет же!

И «подарок» пришел, правда совсем не тот, на который рассчитывал Бунин. Впрочем, приведем запись из дневника Веры Николаевны за 2 января 1948 года: «Грустно было встречать этот високосный год. Ян был в большом возбуждении. Его вывело из равновесия, правда, очень неустойчивого, письмо Марьи Самойловны. Письмо бессмысленное, несуразное, трудно понимаемое. Она порывает с нами отношения, так как мы ушли из Союза и чтобы «уменьшить силу удара», она «уходит от нас». Далее она пишет о каком-то «крестном пути» Яна — словом, белиберда ужасная. А вчера мы узнали, что Мария Самойловна циркулярно рассылает свое чудесное послание по всему Нью-Йорку…»

Эта «белиберда» — весьма точное определение, написанная, к тому же с лицемерными завываниями, вроде «любимый брат» — это о Бунине! — появилась на свет совершенно на первый взгляд неожиданно, ибо с осени сорок шестого года Иван Алексеевич жил в политическом отношении вполне «тихо». И никаких «проступков», которые должны или могли вызвать гнев «правоверной эмигрантки» Цетлин, не совершал. Ему было просто не до этого — болезни и слабость его не оставляли.

Но зато явился предлог — выход из Союза писателей и журналистов, учрежденного в Париже еще в 1921 году. (Биографы указывают: «Бунин был первым председателем Союза, затем его сменил П. Н. Милюков». Это ошибка. В своем месте мы писали, что 21 апреля 1921 года, в отсутствие Бунина, он был выбран товарищем, то есть заместителем, председателя Союза, но тогда же отказался «от всякого участия в работе Правления»).

24 мая сорок седьмого года было созвано общее собрание Союза. Его руководство, стоявшее на правых позициях и группировавшееся около газеты «Русская мысль», решило изгнать из Союза всех тех, кто взял советские паспорта. Предложение это натолкнулось на решительное противодействие многих его членов, среди которых была и Вера Николаевна. Они указывали, что устав Союза не предусматривает таких мер, что нельзя вносить политический раздор в профессиональный союз творческих работников. Так что предложение это в тот момент потерпело крах…

Но путем различных манипуляций и неблаговидных приемов руководство добилось своего. Тогда, в ноябре того же года, большая группа литераторов в знак протеста против нарушения устава Союза вышла из его состава. Среди них были Вера Николаевна, Вадим Андреев, Александр Бахрах, Леонид Зуров и многие другие.

Бунин вышел из Союза в индивидуальном порядке — через две недели после этой группы.

В общем-то событие, честно говоря, не столь значительное в жизни писателя, как порой представляется это некоторыми специалистами. Применяя по этому поводу выражение самого Бунина — «сделали из мухи слона». В своем заявлении о выходе из Союза, адресованном генеральному секретарю его В. Ф. Зеелеру, бывшему министру «южно-русского правительства», Иван Алексеевич так обосновал свой уход: «Уже много лет не принимая по разным причинам никакого участия в деятельности Союза, я вынужден (исключительно в силу этого обстоятельства) сложить с себя звание почетного члена его и вообще выйти из его состава».

Заявление было напечатано в «Русской мысли» — для всеобщего сведения.

Бунин был настолько растерян выпадом Цетлин, настолько не разобрался в обстановке, что написал Марии Самойловне «объяснение»: «…Мне вообще теперь не до Союзов и всяких политиканств, я всегда был чужд всему подобному, а теперь особенно: я давно тяжко болен — вот и сейчас едва пишу вам, — я стар, нищ и всегда удручен этим морально и физически, помощи не вижу ниоткуда почти никакой, похоронен буду, вероятно, при всей своей «славе», на общественный счет по третьему разряду…»

Чем объяснить примирительный тон бунинского послания в ответ на «эпистолярную пощечину» Цетлин? Все это кажется мало понятным, коли вспомнить непомерную гордость нобелевского лауреата, не прощавшего другим куда меньшие обиды.

По отношению к «вечной благодетельнице» он, конечно, испытывал чувство признательности за те подачки, которые она ему организовывала на протяжении более двух десятилетий. Он не разгадал той интриги, которая развивалась вокруг него. Проницательней была Вера Николаевна, сказавшая по адресу Цетлин: «В ней сидит политик».

Пожалуй, самое время предоставить слово непосредственному свидетелю и участнику тех событий, которые всколыхнули русскую эмиграцию в Париже осенью и зимой сорок седьмого года и которые самым роковым образом отразились на судьбе Бунина. Итак, А. В. Бахрах в своих воспоминаниях писал: «Ведь недаром: «бегут, меняясь, наши лета, меняя все, меняя нас», и сегодня, на отдалении, Бунин для меня уже не совсем тот, каким я видел его в свое время. Если бы это было не так, то все напечатанное на этих страницах должно было бы показаться надуманным и далеким от какой-то внутренней правды. В этой главке я остановлюсь на некоторых фактах, о которых меня просили рассказать, в их числе — о размолвке между двумя старейшими писателями Зарубежья — Буниным и Зайцевым… Когда она происходила, в известном смысле она была «бурей в стакане воды», даже если эта «буря» причинила Бунину много горьких минут.

С грустным чувством вспоминается, что 1947 год был для Ивана Алексеевича годом, полным всяческих невзгод, в некотором отношении краеугольным. И. А. почти беспрестанно болел, был подолгу прикован к постели затяжным гриппом, то обнаруживались еще другие, более неприятные органические недомогания. А в придачу к этому он все больше волновался из-за отощания своего бумажника. Естественно, что каждая новая болезненная вспышка все отчетливее отражалась на его психике. Он все трезвее чувствовал, что все кончается, все от него ускользает, что вот-вот придет час расставания с этим миром, который он ругательски ругал, но все же считал прекрасным. Раньше он исчислял время годами, теперь строил планы только на месяцы вперед и все чаще стал в разговорах и письмах применять толстовское «е. б. ж.»[88].

И как раз в этот самый период произошел непредвиденный инцидент, который испортил ему много крови…

С первых лет эмиграции существовал в Париже «Союз русских писателей и журналистов», бессменно возглавлявшийся Милюковым, который пользовался уважением даже у своих политических недругов. Нельзя не признать, что Союз этот делал немало добра. Он не только в меру своих крайне скудных возможностей приходил на помощь наиболее нуждающимся литераторам, но, что было особенно заманчиво, брал на себя всю волокиту и все хлопоты, связанные с продлением «карт д'идентитэ», то есть французских видов на жительство, да еще в придачу по льготному тарифу. Этим и объясняется, что в числе членов Союза оказалось несметное количество «мертвых душ», которым секретарь Союза по каким-то своим соображениям хотел услужить.

Но миновала война. Милюков умер, и престиж Союза сразу поблек, а число его членов сильно сократилось — подлинно случилось: «иных уж нет, а те далече». Пост председателя Союза занял тогда Борис Зайцев, а фактически его заправилой оставался секретарь Зеелер… меднолобый, любивший заниматься тем, в чем мало разбирался, и особенно щеголявший своей дружбой с Репиным. Эта дружба, а отнюдь не его писания, была, так сказать, его «патентом на бессмертие»!

Тут-то Союзу и показалось нужным чем-то себя проявить. В результате обычных в общем в таких собраниях происков и свар кое-кто из членов правления по инициативе своего секретаря решил демонстрировать белоснежность своих риз и, вопреки уставу Союза, исключить из его состава весьма малочисленную группу членов, соблазнившихся получением советского паспорта. Надо отметить, что до этого никто никогда политической платформой или паспортами членов Союза не интересовался: Союз был организацией профессиональной, и поэтому предложение правления для многих явилось полной неожиданностью. Но для проведения его в жизнь требовалось изменение устава, другими словами, созыв правомочного общего собрания.

Собрание было вскоре созвано, и на него густой толпой явились все «мертвые души», числившиеся в списках членов Союза, и совсем незначительное количество людей пишущих. «Карт д'идентитэ» еще приходилось иногда менять! — и устав был изменен, и по правленческой шпаргалке советские граждане исключены.

В знак протеста против таких «антидемократических» мер, явно нарушающих дух старого Союза, группа «молодых» (все относительно!) литераторов — к ним присоединилась и Вера Бунина, которая издавна была членом Союза, — покинули его. При этом главным мотивом ухода было не столько политическое его содержание — о нем мало кто думал, — сколько обида за приятелей, с которыми общались и дружили годами, то есть попросту желание проявить с ними известную солидарность.

Сам Бунин, числившийся почетным членом Союза, но никогда прямого отношения к нему не имевший и активно в нем не участвовавший, отказался присоединиться к группе «протестантов». Тем не менее аналогичный шаг он предпринял двумя неделями позже, так сказать, в строго индивидуальном порядке, мотивируя свой уход причинами личного характера.

Тут-то и началось! Его уход вызвал не в меру острую реакцию, и в первую очередь буквально «вспыхнула» проживавшая в Нью-Йорке любительница литературы госпожа Цетлин, связанная с Буниным долголетней дружбой. На правах меценатки она стала рассылать «открытые письма» всем общественным и литературным деятелям зарубежья. Содержание этих писем было настолько высокопарно, что вряд ли можно предполагать, что этот текст был составлен единолично ею. (Курсив мой. — В. Л.)

…Но дело было не в том, что в письме, написанном в вызывающе-поучительном тоне, говорилось о якобы «крестном пути», избранном Буниным («крестный путь» — выход из Союза! До чего можно договориться!) — не это оскорбило писателя. Главная бестактность послания заключалась в том, что, прекрасно зная его парижский адрес, отправительница направила письмо в открытом виде для передачи по назначению — Зайцеву, который совмещал обязанности председателя Союза с редактированием литературной страницы газеты «Русская мысль»… Газета уже до того затеяла весьма злостную и мелко-язвительную кампанию против Бунина, которую литературный редактор пропускал и, по словам Бунина, над которой «не без радости ухмылялся».