Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА III

Крупный советский писатель[43] говорил: «Чувство меры, спокойная умеренность, профессиональная честь, здравомыслие — предпосылки всех истин, всех оценок, и в первую очередь самоуважения. Но вот они, сверхизлишества, кричащие на многих страницах одной крупной литературоведческой работы: «несносность характера Бунина…», «поразительная его злобность», «эта назойливая кичливость»…В дневнике за 1915 год Бунин записал: «плакал, пиша(? — Д.Т.) конец». Речь идет о рассказе «Господин из Сан-Франциско». И тут литературовед спрашивает с грозной злорадностыо: «Над чем плакал писатель — над неожиданной гибелью своего безымянного американского миллионера?»…Что ж, поистине — в лавровом венке всегда есть терновые иглы, жалящие даже мертвого».

Сколько ошибочного и откровенно лживого наплетено вокруг имени чистейшего русского писателя! В чем его только не обвиняли — от «антипатриотизма» до «холодной жестокости» и «эротизма».

Конечно, можно утешиться афоризмом: «Истина так ценна, что ее обязательно должен сопровождать огромный кортеж лжи». Но лучше противопоставить этому «кортежу» факты. И что может быть доказательней документов — дневниковых записей Бунина, его писем, свидетельства тех, кто его знал лично?

Бунин недоумевал, с какой легкостью немцам удалось подмять под себя Францию. «Скучно — и все дивишься: в каком небывало позорном положении и в каком голоде Франция!» — записал он в дневник.

Вот от этого позора и от прочих напастей некоторые друзья Бунина решили перебраться за океан — в США. Седьмого августа сорокового года Иван Алексеевич отправился в Ниццу — на свидание с Цетлиными. Они уже поджидали писателя в кафе «Казино».

— Что вы сидите? — начала его сразу убеждать Мария Самойловна. — Во Франции оставаться нельзя. Гитлер шутить не любит. В концлагерь хотите? А если не это, так легко погибнуть от бомбежек или голода.

Посмотрите, вы стали настоящим скелетом! Смотреть страшно. А в Америке вам будут рады — лауреат Нобелевской премии! Там это умеют ценить.

Бунин молчал.

Тогда Цетлин начала перечислять тех, кто едет в США — Яша Цвибак, Марк Алданов…

Он никак не хотел ссориться с могущественной Цетлин. И, поддавшись вроде на ее уговоры, они вместе прямо из кафе направились в американское консульство. Консул принял их радушно, угостил вкусным кофе и хорошим коньяком. Он объяснил Бунину, какие нужны документы для получения въездной визы. Тот согласно кивал головой, но, вернувшись домой, уже перед самым сном, вдруг — как бы ни к месту — сказал жене:

— Черта с два! У меня совсем другие плацы. Поедем, но в противоположном направлении.

Она не поняла — о чем речь? Но переспрашивать не стала. Знала — не ответит.

Он старательно заносил в дневник:

«9. VIII.40. Пятница.

…Алданов с самого приезда своего все твердит, что будет «гражданская война». Твердо решил уехать в Америку…

Цетлины тоже собираются…

Ни риса, ни макарон, ни huile[44], ни мыла для стирки.

10. VIII.40.

Продолжается разграбление Румынии — румыны должны дать что-то еще и Венгрии.

8-го была огромная битва немецких и английских авионов над берегами Англии…

Все растет юдофобство — в Румынии новые меры против евреев. Начинает юдофобствовать и Франция…

15. VIII.40.

Немцы стреляют по Англии из тяжелых орудий. Англичане бомбардировали Милан и Турин. Болгарские и венгерские требования к Румынии. Румынский король будто-бы намерен отречься и скрыться в Турции…

17. VIII.40.

Проснулся в 6½ (значит, по настоящему в 5½). Выпил кофе, прочитал в «Вестнике Европы» (за 1881 г., взял в библиотеке канской церкви) «Липяги» Эртеля[45].

Ужасно. Люба должна выйти за «господина Карамышева», камер-юнкера, богача, пошляка, проповедующего «верховенство» дворянства в России надо всем, его опеку над народом — «на благо народу». Лунной ночью автор подслушивает разговор его и Любы из своего окна…

Все утро все долины и горы в светлом пару. Неясное, слабо пригревающее солнце, чуть слышный горьковатый запах воздуха — уже осенний.

…Огромный налет немцев… на Лондон, на берега Темзы — «все в дыму, в пламени…» Кажется, и впрямь начинается.

Погода разгулялась, тишина, зной, торопливо, без устали, без перерыва точат-точат цикады у нас в саду.

Сейчас около 7 вечера. Были в городе за покупками… Магазины почти пусты — все раскупалось последний месяц бешено. Уже исчезло и сало (масла нет давным-давно). Мыло для стирки выдают по карточкам маленькими кусочками, весят, как драгоценность. Осенью, когда исчезнут овощи и фрукты, есть будет нечего».

Июньское бегство нанесло непоправимый удар по его бюджету. Он потратил — по сути на ветер! — все, что у него оставалось от «добрых времен». Он отлично понимал — впереди ждут его трудные, а может быть, страшные времена. И он, стиснув зубы, повторял:

— Поеду, поеду… Но не в США!

И он продолжал следить за военными событиями с некоторым любопытством, но словно несколько отстраненно — дескать, события серьезные, но… Но ведь это не Россия, слава богу, воюет!

И вновь дневники:

«20. VIII.40.

…Как всегда, втайне болит сердце. Молился на собор (как каждое утро) — он виден далеко внизу — Божьей Матери и Маленькой Терезе (Божьей Матери над порталом, Терезе в соборе, недалеко от входа, справа). Развернул Библию — погадать, что выйдет; вышло: «Вот Я на тебя, гордыня, говорит Господь, Господь Саваоф; ибо наступит день твой, время, когда Я посещу тебя…»

На следующий день, 21 августа перед вечерним чаем отправились гулять — необыкновенный случай! — «всем семейством». Солнце только-только скрылось за лесистым холмом. В воздухе сухо пахло елью. Внизу, в старом городе, в домах начали зажигать огни. Зуров и Магда(? — Д.Т.) стали обсуждать последнюю новость — убийство Троцкого.

— Кто только не владел Россией! — грустно усмехнулся Бунин. — Был бледный офицер, любивший поглаживать свои красивые усы…

— «Малообразованный офицер» — так его назвал Толстой, — вставила Галина. — И какая ужасная смерть!

— Разве он мог думать, какой смертью погибнет сам и вся его семья? И вообще, что может быть страшней судьбы всех Романовых и особенно старой царицы, воротившейся после трагедии опять в Данию. — Бунин остановился, разглядывая сизую дымку, заволакивавшую долины. — Велико безобразие мира. И лишь природа вечно утешает нас.

Вера Николаевна посмотрела на мужа:

— А разве Троцкий, добравшийся до вершин власти, мог думать?..

— До Троцкого был еще наш друг — этот неврастенический Онегин с моноклем в глазу — Керенский. «Мне отмщенье и аз воздам»: почему никто не хочет думать об этом? Бог дал человеку разум для добрых дел: прощать ближних, увеличивать добро в мире. А о чем думал в свою последнюю минуту этот сын колониста Херсонской губернии Лейба Бронштейн-Троцкий? Хоть раз вспомнил о душе и совести, когда разорял чужие гнезда, когда миллионы людей делал несчастными? Подумал ли о том, что должны были испытать в свой последний миг дети «бледного офицера»? Зло всегда возвращается на голову того, кто его выпустил в мир! — убежденно закончил Иван Алексеевич.

Вечером, когда полная луна мертвенно заглядывала в окно его комнаты, Бунин писал в дневнике:

«21. VIII.

…В вечерней газете: Рузвельт опровергает слухи о посылке истребителей через Канаду в Англию; известие, что Троцкий умирает — кто-то проломил ему череп железным бруском в его собственном доме в Мексике. Прежде был-бы потрясен злым восторгом, что наконец-то эта кровавая гадина дождалась окончательного возмездия. Теперь отнесся к этому довольно безразлично…

23. VIII.40.

Некролог Троцкого (Лейба Бронштейн) писал кто-то очень осведомленный — кем? немцами?

…Да, да, а прежней Франции, которую я знал 20 лет, свободной, богатой, с Палатой, с Президентом Республики, уже нет! То и дело мелькает это в голове и в сердце — с болью, страхом — и удивлением: да как-же это рушилось все в 2 недели! И немцы — хозяева в Париже!»

Бунин, с глубоким уважением всегда относившийся к Франции и ее удивительному народу, все же много раз в семейном кругу говорил:

— Нет, подобного с Россией не могло бы произойти! Сейчас много говорят, что Гитлер полезет на нас, на русских… Трудно в это поверить! Но, в случае чего, мы этому припадочному холку намнем. Уж это как пить дать!

24 августа пришло письмо от Алданова: «Я получил вызов к американскому консулу в Марселе и предполагаю, что получена для меня виза в С. Штаты. Пока ее не было, мы плакали, что нет; теперь плачем (Татьяна Марковна[46] — буквально), что есть…»

Вечером того же дня на «Жаннете» появился мальчишка-почтальон. Тяжело дыша от быстрой ходьбы, он вручил телеграмму — от Цетлин: «Двадцать пятого жду Каннах двенадцать часов кафе… Приезжайте обязательно».

— Не было печали, черти накачали! — раздраженно сказал Иван Алексеевич. — Опять небось будет уговаривать…

Он не ошибся. Мария Самойловна в самых страшных красках рисовала Бунину его будущее, если он не уедет в США. «За подъемными дело не станет!» — заверила она.

Бунин записал в дневник, вернувшись с этого свидания:

«25. VIII.40. Воскресенье.

…Поехал в Cannes. Нашел Цетлин в кафе… Уговаривала, чтобы я серьезно подумал об Америке — «жить тут вы все равно не сможете». Сказала, что Авксентьев уже уехал, Вишняк и Руднев[47] тоже уже получили визы. «Почему так скоро?» — «Американские социалисты ходили к самому Рузвельту, просили за социалистов во Франции…» Итак, наш второй исход, вторая эмиграция!»

Бунин был в щекотливом положении. В его планы никак не входил отъезд за океан.

Он отвечал туманно:

— Поживем — увидим…

Но она не снимала осады. Ее настойчивость настораживала, но доверчивый Иван Алексеевич готов был приписать все «человеколюбию» Марии Самойловны — так, по крайней мере, она сама об этом говорила.

Она уже почти перестала расставаться с ним. Вот дневниковая запись Бунина 27 августа:

«Вчера завтракал в Cannes с Цетлиными и Алдановым. Цетлины и Алданов приехали к нам со мною к вечеру на обед и ночевку. Нынче у нас завтракали Адамович, Кантор, Цетлины и Алдановы…»

Кантор, крупный человек, постоянно вытиравший потную шею носовым платком, одну за другой откупоривал привезенные с собой бутылки. Весь стол заставили такими деликатесами, которые Бунин не видал с «нобелевских дней» — анчоусы в банках, корнишоны, эскарго (съедобные улитки), сыр дю Бри, буден (кровяная колбаса)…

— Вновь расстаемся с вами, — говорил Михаил Осипович Цетлин. — Кто бы думал, что дважды бежать придется? Тогда от большевиков, теперь от немцев…

— Вам шабли или сотерна? — мятным голосом осведомился у Бунина Кантор. — Выпьем за то, чтобы наша разлука была недолгой. Александр Федорович Керенский тоже сомневался, а теперь очень рад. Америка — богатая и культурная страна. Первое время поживете под Нью-Йорком, там зарезервировано для вас удобное место — комфортабельная вилла, зеленый уголок. О вас будут беспокоиться, обслуживание отличное!

— За что такие нежности?

— В Америке любят нобелевских лауреатов — разве и это надо объяснять?

Бунин видел прежде Кантора раз или два у Цетлиных.