Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Мария Самойловна, у которой Бунин спрашивал о Канторе, загадочно ответила: «О, это большой человек!» И все.

Теперь Цетлин, весь вечер не поднимавшая в разговорах тему отъезда Буниных, вдруг встала из-за стола с бокалом вина:

— Мы с Михаилом Осиповичем решили: в Европу больше не вернемся, разве только туристами. Итак, за свидание с дорогими Буниными… в Нью-Йорке! — И она пригубила вино. * * *

Цетлины и Алданов покинули Францию в начале второй декады сентября сорокового года. До отъезда они уже не увидели Бунина. В Лиссабоне дождались американских виз и 29 декабря благополучно завершили морское путешествие в Нью-Йорк.

Но Цетлины успели получить письмо, которое Бунин пометил 9 сентября: «Милые друзья, если не вернетесь в наши края, нам будет, конечно, это грустно, но что-ж делать? Храни вас Бог…

Я получил письмо от писателя Гребенщикова (он уже чуть не 20 лет живет в Америке). Пишет, что американцы народ грубый, материальный до крайности, что даже большому писателю там легко умереть с голоду. Как-то (насколько понимаю, совсем недавно) русское общество помощи писателям в Нью-Йорке устроило вечер в пользу Тэффи: собрано было 60 центов! После этого, что-же я должен думать?

Горячо вас прошу — попомните обо мне… Найдите добрых и богатых людей, которые могли-бы прислать мне что-нибудь: месяца через 2, через 3 средства мои совершенно иссякнут — и что тогда? Ужели нобелевскому лауреату погибать?..» [48]

В тот же день записал в дневник: «…Вечернее радио: немцы продолжают свое дело (бомбят Лондон. — В. Л.). Англичане три часа бомбардировали Гамбург. В какой-то американской газете говорят: «Это истинный ад на земле!»

Опять думал о том необыкновенном одиночестве, в котором я живу уже столько лет. Достойно написания».

Накануне Бунин отметил в дневнике: «…9 часов вечера. Восьмичасовое радио:…«гигантская битва» немцев с англичанами…Уже два часа идет дождь, и через каждые пять секунд тяжко, со стуком потрясает небо гром. Открывал окно: ежесекундно озаряется все небо дрожащим голубым светом, дождь летит на голову. Осенью мы будем сидеть здесь как на «фраме» Нансена. И что будем есть? Оливкового масла осталось у нас 5 бутылок — очевидно, на всю осень, а может, и зиму. И чем будем топить?»

Но тревога за будущее не заглушала в Бунине мыслей о творчестве: «…Леонардо да Винчи, переселившись в Милан, предлагал свои услуги Людовигу Моро — между прочим, в качестве скульптора и живописца: «во всем этом, светлейший государь, я могу делать все, что только можно сделать, — по сравнению с кем угодно». Вот это я понимаю!

Пушкин незадолго до смерти писал: «Моя душа расширилась: я чувствую, что могу творить!»

Крепка тайна творчества! Именно в эти сентябрьские дни бунинское вдохновенье расправило крылья — вроде бы без всяких внешних причин, в трудные, ненадежные времена! 20 сентября он начал «Русю», а закончил ее 27-го, через неделю [49].

Затем последовали «Красавица», «Дурочка», «Антигона», «Смарагд», «Волки», «Визитные карточки», «Зойка и Валерия», «Таня» и один из трогательнейших рассказов в русской литературе — о любви — «В Париже». Он помечен 26 октября — чуть больше месяца после написания «Руси». Все они войдут в сборник «Темные аллеи».

С рассказом «В Париже» связана примечательная история.

… — Ба, да тут уже вся «фамилия» в сборе, — шутливо произнес Иван Алексеевич, 26 октября усаживаясь за ужин. — Та птица голосисто поет, что хорошо ест да пьет.

Вера Николаевна суетилась у плиты. Галина тонкими ломтиками резала хлеб. Зуров, что-то пережевывая, упершись локтями о стол, дочитывал какую-то книгу. Появился и новый жилец, знакомый нам Бахрах — историю его появления на «Жаннет» мы расскажем чуть позже, а пока что он долго вылавливал большим черпаком что-то в кастрюле с супом. Наконец, зацепив изрядную кость с мясом, которое он самолично выменял на базаре на свои армейские сапоги, положил ее в тарелку патрона и благодетеля.

— Целый оковалок! — с приятным удивлением проговорил Бунин. — Вера, возьми себе кусочек…

— Я уже ела, Ян, — говорила Вера Николаевна, торопливо вытирая руки о передник. — А вот ты обедал кое-как, на лету.

И впрямь в тот день он даже не спускался к обеду, а поел у себя — не хотел прерывать работу. Теперь он был оживленно-весел. Это означало — сегодня поработал на славу.

— Иван Алексеевич, — произнесла Марга, по своей привычке смешно, по-птичьи, наклоняя голову чуть набок, — можно полюбопытствовать: о чем сегодня писали?

Марга была сообразительной. Она уже твердо усвоила: когда Бунин в хорошем настроении, ему можно задавать любые вопросы, в том числе и о «тайнах творчества».

Иван Алексеевич охотно отозвался:

— Как всегда — о любви. Действие — не удивляйтесь! — происходит не в России, как обычно в моих рассказах, а в Париже. Но это любовь русских…

— И как вы назвали рассказ? — не унималась Марга. Бунин с удовольствием расправлялся с картофельным супом и, казалось, не слыхал этого вопроса. Потом вдруг произнес:

— Пока заголовок не придумал…

Он вновь надолго умолк, что-то обдумывая и сосредоточенно расправляясь с костью. Затем остановился и широко улыбнулся:

— Так и назову — «В Париже». Заголовок ничего не должен говорить читателю о содержании, хорошо, когда он несколько даже отвлечен от темы. Это интригует, это заставляет читателя думать.

Выпив чай, никто не расходился. Иван Алексеевич принес рукопись, приготовил «вечное перо», залитое любимыми черными чернилами, — для поправок и начал:

«Когда он был в шляпе, — шел по улице или стоял в вагоне метро, — и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни…»

Уже начало всех захватило. Даже Вера Николаевна присела на краешек стула, не пошла мыть посуду,

Бунин продолжал, порой на минуту-другую прерываясь и внося поправки:

«Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, — неприятно шутил, если разговор касался женщин:

— Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину…»

Бунин остановился, подумал и произнес:

— Пожалуй, эту фразу герой должен говорить так, как сам слыхал ее — по-французски…

Он сделал пометку и возобновил чтение. Речь шла о том, как однажды поздней осенью, в сырой парижский вечер герой рассказа забрел в небольшую русскую столовую, каких в темных переулках возле улицы Пасси великое множество. И тут он знакомится с тридцатилетней официанткой. Между бывшим генералом и этой женщиной вспыхивает горячее чувство, полное зрелой нежности и вполне юного романтизма. Кажется, что эти несчастные люди, судьбы которых исковеркала гражданская война, теперь наконец-то обретут счастье. Но…

Иван Алексеевич читал финальную сцену:

«Через день, оставив службу, она переехала к нему.

Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано:

— Предосторожность никогда не мешает, — говорил он. — Любовь заставляет даже ослов танцевать, и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть…

На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, — читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза…

Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и все говорило о жизни юной, вечной — и о ее, конченой.

Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке. Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, вся дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде».

Бунин закрыл папку с рукописью. Никто не проронил ни слова — так были потрясены.

…Все последние дни погода вела себя вполне капризно: солнечное небо вдруг заволакивалось тяжелыми набухшими облаками, наползшими откуда-то из-за Альп. Проливался обильный дождь, и вновь голубело небо.

В ясный безветренный вечер Бунин позвал Бахраха: «На прогулку!»

Бахраху, еще не успевшему хорошо обжиться в бунинском доме, такая прогулка по грасским окрестностям была внове. Бунин привычно-легко шел по каменистой дороге, по-мальчишески размахивая прутом и обсуждая со спутником неудачные военные события последних месяцев.

Выждав паузу, Бахрах ловко перевел разговор на более интересную для него тему — литературную.

— Я был потрясен, Иван Алексеевич, вашим рассказом «В Париже». Думаю, что ему суждено стать одним из шедевров вашего творчества, — искренне признался Александр Васильевич.

— Наперед никогда не угадаешь, как сложится судьба того или иного произведения, — просто ответил Бунин. — Когда я писал «Деревню», то даже и думать не мог, что она произведет столько шума. Ну а тут — всего лишь небольшой рассказ. Да и вовсе неизвестно, как сложатся события дальше: пока что печататься негде. Пишу про запас. Да и время такое, что не только от рукописей, от нас неизвестно что остаться может…

Он остановился, широко вздохнул сырой, напоенный осенней сырой прелью воздух. Снизу, из долины, медленно поднимался, сгущаясь вдали, белый молочный пар. Протяжно ревели коровы, трогательно и жалко детский голос выводил старинную французскую песенку, хлопали двери и ставни, хозяева этих древних лачуг лениво перекрикивались, готовясь отойти к раннему провинциальному сну. Темнота внизу, среди этих древних камней, все более набирала силу, и в маленьких окошках то и дело зажигались розовые и желтые огни.

— Вот эта горная дикость все переживет, — задумчиво проговорил Бунин. — Как стояла она недвижимо тысячу лет назад, так и будет стоять твердо, нерушимо, с этим белесым туманом, со звоном колокольцев овечьего стада, с торопливым ручьем, неиссякаемо бегущим вниз по отшлифованным столетиями белым камням…

— Скажите, Иван Алексеевич, а сюжет «В Париже» тоже выдуман вами?

Бунин ответил не сразу, залюбовавшись какой-то тучкой над Эстерелем. Тучка была фиолетово-синей, а снизу и особенно сбоку ее как-то по-особенному освещал яркий запоздалый луч уходящего за горизонт солнца.

— Господи, в какой красоте живем! Как страшно, что придет день, и наши глаза не смогут наслаждаться этой первозданной прелестью, которая была миллионы лет до нас… — Его голос дрогнул, но он быстро взял себя в руки и сказал:

— Сюжет, конечно, выдумал… Но была со мной история, которая крепко запала в душу. Когда-то, еще в двадцатые годы, когда я был еще совсем молодой или, по крайней мере, чувствовал себя таким, пришел однажды на улицу Тюрбиго, в редакцию «Последних новостей». Редакция, вы помните, размещалась на втором этаже, а на первом — кафе Дюпона, куда все мы любили захаживать.