Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953
- Автор: Валентин Лавров
- Жанр: Биографии и мемуары / Публицистика
Читать книгу "Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953"
Вот и в тот памятный день, после встречи с Милюковым, я заскочил туда выпить рюмку коньяку и чашечку кофе. В зале было довольно оживленно, и я не без труда отыскал себе свободный столик.
Не разглядывая публику, опустился на стул и достал из кармана пиджака верстку рассказа, который шел в воскресном номере «Последних новостей» и которую получил от Павла Николаевича, и стал эту самую верстку вычитывать. Вдруг я уловил — вы ведь знаете какой у меня острый слух! — обрывок фразы, произнесенный на русском языке:
— Терпение — медицина бедных!
Я поднял от верстки глаза и увидал любопытную пару. Ему было лет под пятьдесят, но выглядел он очень моложаво — весь какой-то подтянутый, прямой — отличная гвардейская осанка, ежик коротких седеющих волос, очень спокойное и доброжелательное лицо, умные пронизывающие глаза.
Его спутнице — шатенке с красивыми густыми волосами, мягкими волнами спадавшими на плотные, чуть широковатые плечи, было немногим больше тридцати. Вся она светилась каким-то необыкновенным счастьем, любовью к своему спутнику. Она не отрывала нежного взгляда больших, чуть навыкате, серых глаз от его лица и громко, от души хохотала над каждой его шуткой.
Признаюсь, я невольно залюбовался этой парой и… немного позавидовал. Разве есть на свете большее счастье — любить и быть любимым? Конечно, нет…
Некоторое время спустя я вновь встретил их у Дюпона. Они сидели за угловым столиком, он, как и прошлый раз, был подчеркнуто-спокоен и заботливо-предупредителен к ней. Она — нежна, весела и непринужденна. Он что-то сказал, она расхохоталась, привстала и вполне по-парижски сочно поцеловала его в губы.
Допив кофе, я бросил на них прощальный взгляд и вышел на улицу. Больше я их не встречал, но порой вспоминал с некоторой грустью: как редка такая любовь и как они должны быть счастливы друг другом…
И вдруг, спустя год или два, я куда-то опаздывал, выскочил на улицу Моцарта и прямо-таки налетел на женщину, одетую в глубокий траур. Она молча взглянула на меня крупными серыми и до боли знакомыми глазами. У меня внутри даже что-то дрогнуло от какого-то мистического ужаса. Я остолбенело взглянул на ее красивое, бледное лицо, застывшее в каком-то смертельном отчаянии, и тут же вспомнил — это та самая незнакомка, которую встречал я у Дюпона!
Она даже, кажется, не услыхав моих извинений, заспешила прочь.
Какая трагедия произошла? Что заставило эту женщину, которую я видел прежде такой счастливой и беззаботной и спутнику которой я позавидовал, что заставило ее облечься в траурные одежды? Никогда мне этого уже не узнать.
Все это с необыкновенной остротой и даже болью я припомнил совсем недавно, когда, отпраздновав мой день рождения, я долго не мог уснуть. Лежал в постели и выдумывал события вокруг истории, невольным свидетелем которой я некогда стал.
Фантазия работала вовсю. Я легко представил себе сцену их первой встречи, по-молодому вспыхнувшей любви, согревшей их души, столько видевшие и перенесшие и уже не рассчитывавшие на счастье. Но вот внезапно умирает ее друг, бывший генерал. И она вновь остается в одиночестве, в пустой квартире чужого города, среди равнодушных и чужих людей… И она точно теперь знает, что счастья и любви ей больше не видать.
Утром я долго спал, а проснувшись, тут же сел за стол… Написал одним духом, но дня три шлифовал. Так и появился рассказ «В Париже». Ваше профессиональное любопытство, Александр Васильевич, удовлетворено?
…Когда они возвращались на «Жаннет», звезд уже не было — вновь небо заволокли тяжелые тучи, брызнул мелкий теплый дождик. Где-то рядом сильнее зашумел горный ручей.
Ну а теперь о самом дне рождения.
Незаметно, за работой, подошел юбилей — 70-летие. Иван Алексеевич записал: «23.Х.40. (10.Х.40 по старому стилю), 11½ часов вечера.
Шум дождя по крыше, шум и постукивание капель. Иногда все сотрясающие раскаты грома. Лежал, читал «Несмертельного Голована» Лескова, потом выпил полстаканчика водки.
70 лет тому назад
Проснулся поздно (в 9 часов), с утра было серо и прохладно, потом весь день шел дождь. Все-таки мое рождение немного праздновалось — баранье плечо, вино (Марга подарила Понте-Канэ). Галина переписывала «Таню», которую я кончил вчера в 5 часов вечера».
Вера Николаевна сделала подарок — преподнесла пакетик кофе, который давно хранила для дорогого дня.
Когда «барышни» и Зуров, за неделю перед этим вернувшийся из психиатрической лечебницы — в очередной раз! — разошлись по своим комнатам, они долго-долго сидели вдвоем.
Бунин вспоминал Орел, Елец, Полтаву, годы молодости, свои первые влюбленности, страдания, бедность.
— Всю жизнь — бесконечная работа, напряженные размышления, честное отношение к собственному дару — голос Бунина задрожал, — и сколько обид я познал, сколько испытал воистину трагических часов! Неужели, чтобы жить благополучно, надо стать подлецом?
Они помолчали. В окна часто стучал мелкий дождь, и было слышно, как порывы ветра раскачивают под окнами деревья.
— Нет, лгут только лакеи! — с какой-то жуткой убедительностью произнес он вдруг. — Подлецом не стану. Да и не нужно мне почти ничего уже, стар я и убог, и желания скудны. Только одного хочу… Хоть последние годы пожить среди своих.
Конец сорокового года прошел однообразно и невесело: голодали, мерзли, ели бурду со сладковатой мороженой картошкой. Бунин спасался работой — целыми днями не вылезал из «фонаря», так прозвали комнату, где он разместился. Его дневник пополнялся новыми записями:
«С месяц почти пишу не вставая, даже иногда поздно ночью, перед сном» (30 октября).
«Семь лет тому назад весть о Нобелевской премии. Был счастлив — и, как ни странно сказать, молод. Все прошло, невозвратимо (и с тяжкими, тяжкими днями, месяцами, годами)» (9 ноября).
«Генриха» перечитал, кое-что черкая и вставляя, нынче утром. Кажется, так удалось, что побегал в волнении по площадке перед домом, когда кончил. Одно осталось — помоги и спаси, Господи.
За прошлую неделю очень много потерял крови, слабость и боль в темени» (11 ноября).
«Перечитываю Чехова. Очень хороша «Жена». Какая была всяческая опытность у него уже в те годы! Всегда этому дивился, и опять дивлюсь. Удивительны и «Скучная история» и «Дуэль» (13 декабря).
«Позавчера поразила ночь, — очень мало звезд, на юге невысоко лучистый, не очень ясно видный голубыми бриллиантами играющий (только он один) Сириус, луна очень высоко почти над головой как золотое солнце (шаром), высоко на западе (очень высоко) золотой Юпитер, каменная неподвижность вершин деревьев.
Вчера завтракал в Carlton'e у Гукасова (нефтяной магнат в старой России. —
«Серо, очень холодно. В доме от холода просто невыносимо. Все утро сидел, не отдергивая занавеса в фонаре, при электричестве.
Едим очень скудно. Весь день хочется есть. И нечего — что кажется очень странно: никогда еще не переживал этого. Разве только в июне, в июле 19 года в Одессе, при большевиках» (20 декабря).
«Было солнце и облака. Прочел «Исполнение желаний» Каверина («советский»).
«Почти все время солнечно и морозно. Дня три лежал снег (с полвершка), в тени до сих пор не совсем стаял. В доме страшный холод, несмотря на горячее солнце (особенно у меня в фонаре). Голодно… Ничего не могу писать…
Рождество было нищее, грустное, — несчастная Франция!..» (30 декабря).
«Встречали» Новый год: по кусочку колбаски, серо-сиреневой, мерзкой, блюдечко слюнявых грибков с луком, по два кусочка жареного, страшно жесткого мяса, немножко жареного картофеля (привез от N. N.), две бутылки красного вина и бутылка самого дешевого асти. Слушали московское радио…
Нынче в газетах вчерашнее новогоднее послание Гитлера: «Провидение за нас…, накажем преступников, вызвавших и длящих войну… Поразим в 41-м году весь мир нашими победами…» (1 января 1941 года).
Новогоднее пиршество истребило последние запасы. Вера Николаевна давно распродала все свои драгоценности (не ахти какие, приобретенные после Нобелевской премии), деньги все были проедены.
Все источники, приносившие прежде доходы, прекратили свое действие. С приходом фашистов закрылись и «Последние новости», и «Современные записки», и другие эмигрантские издания. Ни литературных вечеров, ни субсидий…
Осталось одно — писать в Америку, попытаться напечатать цикл рассказов… Но надо все сделать деликатно!
8 января 1941 года Иван Алексеевич писал Алданову:
«…У меня теперь готова новая книга в 25 новых рассказов (все о любви!), из коих только 9 было напечатано в газете[50], называется по первому рассказу, чудесно — «Темные аллеи». Но куда, куда их девать! Надеюсь переслать Вам копии их — для храпения (ибо Бог ведает — буду-ли жив, здоров). Получил письмо, очень, очень дружеское, от Альтшулера[51]. Пишет, что мне будут посылать немного на мою нищету от Комитета Толстой[52], но пока еще ничего нет, а холодно,
Это послание было вызвано отчаянным положением Бунина, ибо он отлично понимал, что Алданову, уехавшему без денег, лишь с рукописью новой книги — товаром в США неходким, сейчас самому придется туго.
Так и случилось. Алданов, еще не получив бунинского письма, по своей инициативе писал Назарову — сыну того самого одесского врача, который прежде всех уехал в Константинополь и имел своей медицинской практикой успех даже при дворе шаха: «19 января 1941 года. Многоуважаемый коллега. Я приехал 10 дней назад из Франции в Нью-Йорк. Собираюсь в 54 года «начать новую жизнь» — опять! — и начинаю ее в трудных условиях…»
Далее он писал, что все его добро осталось во Франции, а ему «необходимо в самом спешном порядке продать «Начало конца» американцам».
Алданов еще не знал, что «добра» никакого у него не осталось — немцы реквизировали его парижскую квартиру со всем имуществом, вывезли все, даже библиотеку — в Германию. А познакомил его (заочно) с Назаровым Бунин. Назаров, по просьбе Ивана Алексеевича, писал на романы Марка Александровича хвалебные рецензии, устраивал издания книг в США.
В своих письмах Алданов даже не помянул о Бунине, о его нужде[53].
Предвидя подобный ход событий, Бунин сам писал Назарову:
«…16.1.41. Дорогой Александр Иванович. Я и больная печенью и резким малокровием Вера Николаевна в совершенно
