Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА XI

На востоке грохотали пушки — Россия завершала войну. Во Франции немцы были уже разгромлены. Американцы следили за событиями из своего заокеанского далека.

Вспомнили они и о нобелевском лауреате, продолжавшем свое затворничество и голодное существование в Грасе. Ему было отправлено денежное пособие, причем весьма скудное. Организовал эту помощь Алданов. Кроме того, в дальнейшем были посулены продуктовые посылки.

19 декабря вконец ослабший Иван Алексеевич с трудом опустился со своей горы в город, чтобы отправить письмо Марку Алданову. Бунин писал:

«Дорогой друг, наконец-то первые вести от Вас! Открытка от 10 октября, телеграмма и деньги (чуть не заплакал — вышло всего меньше 5 тысяч — это сейчас гроши у нас — не посылайте больше таким способом, — если есть у Вас еще что-нибудь для меня, — лучше подождите). Надеемся, что и Вы и Татьяна Марковна (жена Алданова. — В. Л.) и все друзья благополучны. С нетерпением ждем от Вас длинного, подробного письма. Что напечатано из моих рассказов в журнале за все время? Я знаю, что только три — уже давно, давно. Издал ли мою книгу «Темные аллеи» Цвибак? Если нет, молебен отслужу! Я написал к этой книге еще немало новых рассказов, из них посылаю Вам авионом три. Известите о получении и судьбе их. Сколько раз в год выходит «Новый журнал»?…Очень благодарю Вас за устройство продовольственных посылок — погибаем от голода (и холода). Жили все эти годы ужасно, теперь еще хуже. Я продал почти до тла все, что мог продать, — даже из белья. (А как мы жили в других отношениях до бегства отсюда немцев, Вы теперь, конечно, уж знаете от Полонских.) Здоровье мое очень ухудшилось (не говоря уже о слабости от вечного голода) — главное, что-то скверно в печени. Сидим все еще в Грасе — в Париже уж совсем замерзнешь. А вообще куда нам придется деваться — и ума не приложишь: Вы представляете себе, конечно, что будет в Европе почти повсюду! Был слух, что Вы собираетесь вернуться в Париж — правда ли? Теперь мы живем втроем — Марга и Галина Николаевна уже пол года в Германии, Бахрах, проживший у нас 4 года, уехал недавно в Париж. С нами только Зуров… Ваш Ив. Бунин».

Краткие комментарии. Иван Алексеевич публиковал некоторые из своих рассказов, вошедших в книгу «Темные аллеи», в «Новом журнале». Цвибак, получив рукопись этого сборника, усердно «улучшал» ее, удаляя места, казавшиеся ему «эротическими».

Бунин писал Алданову: «Очень огорчен судьбой «Мадрида» и «Второго кофейника», — не постигаю, что в них похабного, — они так чисты, простодушны, «героини» их, по-моему, просто очаровательны — и что это за «богатые дамы», кои вообще гневаются на меня? — ведь все то, что у Вас было напечатано (в первом издании «Темных аллей» и «Новом журнале». — В. Л.) так невинно! И уж совсем не понимаю, почему вдова и дочери Шаляпина могут обидеться на мою архиневинную выдумку, что Шаляпин заехал с Коровиным[77] в тот извозчичий трактир похмелиться, где служила «героиня» «Второго кофейника», и там шутя кричал?! Вы говорите, что «имена вообще лучше было бы выпустить», — никак не могу с этим согласиться…

Да что же это за институтские нравы у Вас?! И как-же это Вы все с ними все-таки считаетесь?! (Терпеть не могу этого соединения — вопросительного знака с восклицательным — но не могу не употребить его сейчас!) Вообще на редкость грустна судьба моей последней книги…»

Вкусы «бедным русским» диктовали «богатые дамы» (думается, не только «дамы»). Ни Алданов в «Новом журнале» (где фактической владелицей была Цетлин), ни Цвибак (здесь тоже были свои хозяева) печатать кого-либо, даже — а может, «тем более» — нобелевского лауреата, не могли по собственному усмотрению.

(Цвибак напечатал в 1962 году в США мемуарную книгу «Далекие, близкие» — под псевдонимом «Андрей Седых». Он многое в ней напутал. К примеру, он несколько приукрасил свои отношения с Буниным, раздув свою роль в его жизни до положения чуть ли не «благодетеля». На деле было иное: за издание «Темных аллей» в США на английском языке ее автору был предложен смехотворный гонорар — 200 долларов! Бунин написал Цвибаку возмущенное письмо, потребовал возвращения ему рукописи. Тогда, как утверждает Цвибак, «при содействии М. Е. Вейнбаума условия удалось несколько улучшить и Бунин получил 300 долларов».

Уже отсюда видно, в какую зависимую роль от издателей поставлен писатель, хотя бы он был и нобелевский лауреат).

Надеяться на издателей не приходилось — бунинские книги мало соответствовали вкусам читателей — будь то Западная Европа или далекая Америка. У людей, большинство которых пострадало в дни войны (если говорить о Франции), явилось слишком много проблем. Каждый думал лишь о том, как бы прожить, как заново устроить жизнь.

Положение Бунина сделалось и вовсе катастрофичным: парижская квартира на «Яшкинской улице» на время его отсутствия была сдана мэрией семье с изящной фамилией Графы. Теперь эти самые Графы, нарушая договор, отказывались покинуть квартиру.

Зато владелица «Жаннет» изъявила желание вернуться из Англии в Грас и просила освободить ее виллу.

Без жилья, без заработков, без надежды хоть как-то поправить положение… Даже не впадавшая в отчаяние Вера Николаевна, вечно ободрявшая мужа, теперь не знала, что делать:

— Где выход? К кому обратиться? — И слезы катились по ее ставшим дряблыми щекам.

— Выход есть! — горько шутил Иван Алексеевич. — Утопиться в Средиземном море. Впрочем, не уверен, что наскребем деньги на автобус, чтобы до Ниццы доехать. А ближе моря нет.

В этот момент скрипнула дверь, и как всегда не вовремя, вошел Зуров.

— У нас что, сегодня ужин отменяется? — ледяным тоном обратился он к Вере Николаевне. — Ведь я вам на свое питание давал сто франков.

— Я при первой возможности верну эти паршивые франки. — Бунин вскочил со стула. — Когда наконец вы оставите…

Вера Николаевна бросилась между ними:

— Ян, Ян, умоляю, не надо! Успокойся, Ян!

Зуров спокойно и насмешливо улыбался. Иван Алексеевич, увлекаемый женой, покидал «поле боя». Каждый раз после таких скандалов (а они случались куда более горячими!) Бунин с трудом достигал своей комнаты и здесь лежал на кушетке побледневший, хватая ртом воздух и принимая сердечные капли.

Вера Николаевна, присев рядом, тихо плакала и уговаривала:

— Ян, пожалуйста, не сердись на Леню! Он добрый, но больной, он сам собой не владеет…

Бунин, вдруг привстав, с горячностью возражал:

— Когда этот подлец тебя «свиньей» называл, он тоже добрым был? Почти двадцать лет не слазит с моей шеи. Господи, за что такое наказанье мне?

Вера Николаевна приставляла палец к губам и умоляюще просила:

— Тише, Ян, тише! Ведь он услышит.

Иван Алексеевич пришел в себя, успокоился, он стал писать Цетлиным: «Дорогие друзья, давно нет от вас весточки… Я и совсем больная Вера Николаевна в полном смысле околеваем с голоду. Неужели в Америке не найдется богатых людей, которые пришли бы нобелевскому лауреату на помощь, спасли от гибели?»

Гораздо пространнее писал Полонским:

«10.2.45.

Милые друзья, наконец-то письмо от Вас!.. Спешу ответить… Цвибак тоже прислал мне открытку, извещая, что книгу моих рассказов «Темные аллеи» он, согласно моему разрешению, издал по русски, что она имела «большой успех», но что тираж ее был, конечно, «ограниченным»… и только: подробностей никаких — и ни одного су гонорара мне! Тут я опять обиделся на Марка Александровича — дело с этим изданием шло через него и он ни слова о нем: сколько было издано экземпляров, вся ли книга разошлась или нет — ничего не знаю!

…Посылок продовольственных я не получал (и до сих пор не получил), но это, конечно, не причина для обиды, — верно, до Граса, хоть три года скачи, не доскачешь в этом деле, — но как объяснить молчание Марка Александровича? Одно объяснение: «Ах, тот скажи любви конец, кто на 3 года в даль уедет!» — да еще одно: увы, я, оказывается, всегда больше любил моих друзей, чем они меня!

…Прошу Вас обоих ответить мне еще и на следующий вопрос — прямо или иносказательно (по некоторым причинам это, может быть, лучше): как Вы смотрите на «патриотов»? Я Рощина обложил ужасно — не за переход его в коммунисты, конечно, это его личное дело, — а за грубейшие помои на «эмигрантщину», как он выразился. Теперь в газете новая редакция — и меня очень звали в нее: я ответил, что не могу пойти, «будучи совершенно чужд политической деятельности» (а ведь газета ярко политическая и боевая)…[78]

Берберова обложила меня последними словами — за то, что ее травят все[79] и что причиной тому — я: какой-то ее друг в Америке известил ее, что я написал Марку Александровичу донос на нее — отсюда, мол, все и пошло. Мне ее жаль, письмо ее было всетаки страдальческое, полное чуть не клятв, что она оклеветана, и я ей твердо, но кротко ответил, что я никогда ни единого слова (вообще) не писал о ней Марку Александровичу. Очень прошу — эти строки этого моего письма пусть останутся совершенно между нами — пожалуйста ровно никому не говорите о них! (Последнее предложение Бунин подчеркнул синим карандашом, а нижеследующее — красным и поставил нотабене. — В. Л.)

Дальше — на счет Зурова: тут тоже горячая просьба — ни слова не пишите мне на счет того, что я пишу Вам о нем — избавь Бог попадет Ваше письмо в руки Веры Николаевны, архистрастной защитницы Зурова во всем, во всем, внушившей себе любовь к нему как к родному и будто - бы архинесчастному сыну, больному, одинокому, сироте и т. д.

…Зуров сидит на моей шее 15 лет, не слезая с меня, шантажируя моей великой жалостью к В. Н., из-за которой я не могу выгнать его, несмотря на то, что Зуров обращается со мной сказочно грубо, раз даже орал на весь дом, ругая меня при В. Н. последними матерными словами, называл меня «старой сволочью» (как однажды орал и на нее: «свинья, свинья, старая дура!») — и что теперь ставши «другом советского отечества» уже совсем распоясался, орет, что «теперь все общее», почему он и живет на «Jannette», что он будто бы имеет какие-то «исключительные полномочия» реквизировать для себя какую угодно квартиру, грозит мне доносом за мою якобы малую любовь к России и т. д. Главное же… я не могу теперь содержать Зурова, я сам нищ, болен, слаб так, что задыхаюсь, взойдя в доме на лестницу, а Зуров может 15 километров пройти без устали, жрет за пятерых, ходит на собрания, демонстрации и т. д… Сердечно целую. Ваш Ив. Бунин».

Бунин мог назвать Зурова «другом отечества» лишь с иронией, ибо таковым тот никогда не был.

Я. Б. Полонский, ставший в послевоенные годы одним из самых близких Бунину людей, отвечал 6 марта 1945 года: «Дорогой Иван Алексеевич, начинаю с самого главного — с русских патриотов и с возвращения домой. Знаю, что у Вас нет вкуса к политике, но сейчас без этого не обойтись.

Все мы теперь (за исключением таких, как Берберова) патриоты России, больше того — все мы патриоты Советской России, Советского Союза. Последнее понимается в смысле Империи. И, конечно, все мы от борьбы (воображаемой) с режимом отказались. Но сейчас же после установления этого общего пункта начинается разветвление и тут людям в политике малоискушенным легко оступиться…