Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

10 ноября заглянула в кафе. И вдруг, омрачив настроение, «пришли кучей «закопченные». Главное, противно, когда они с «девчонками»! Вот она, петеновская «collaboration»![75]

И на предпоследней странице дневника Зинаида Николаевна Гиппиус словно подвела итог своим многомесячным наблюдениям оккупантов: «Немцы… немцы… Соединение бешеной кошки с тупыми, упрямыми ослами» (30 декабря).

Эти дневники, безусловно, крайне любопытны. Они не только помогают по-новому взглянуть на поэтессу, уточнить ее позицию. Но на примере Гиппиус яснее понимаешь взрыв той ненависти, которую испытала русская эмиграция к фашистам. И эта ненависть во сто крат усилилась в годы Великой Отечественной войны, привела многих в ряды французского Сопротивления.

И уж во всяком случае, таких, как Дмитрий Сергеевич Мережковский, открыто приветствовавший гитлеровцев, среди русских оказалось весьма и весьма немного. * * *

Она скончалась 9 сентября 1945 года, дожив до великой Победы народа, к которому когда-то принадлежала. Все давно покинули ее, лишь седой, как лунь, Злобин заботливо ухаживал за бывшей своей госпожой. Некоторые биографы Бунина указывают, что он не пришел проститься с этой женщиной.

Это не так. Согласно дневниковой записи Веры Николаевны Иван Алексеевич «вошел, очень бледный…усердно молился». Священник, отец Липеровский, отпевал усопшую: «Успокой, Господи, душу рабы твоей…»

Закрыв лицо рукой, тихо плакал Бунин.

На сомьé в восковой оцепенелости лежала, похожая на высохшую мумию, старушка в черном платье и в белоснежных погребальных полотнах. Эта была та, которая некогда сияла на вершинах российского Парнаса. * * *

Книги часто давали Бунину повод для размышлений. Летом сорок четвертого года, когда война с радующей неизбежностью приближалась к победному завершению, Бунин появился в столовой «Жаннет» со старинной книгой в руках. Он был столь счастливо возбужден, что Бахрах удивленно спросил:

— Что за древность у вас в руках, Иван Алексеевич?

— Да, вот, давным-давно привез из церковной библиотеки в Каннах Гоголя — это третий том его Полного собрания сочинений, вышедший в 1867 году. Но никак не мог прочесть его, все работал много, вам известно… Сегодня открыл статью «Нужно любить Россию» и поразился — до чего Гоголь прав относительно нашего отношения к России. (Хотя вы-то отлично знаете, что в этом писателе многое не приемлю — его «плетение словес», порой что-то головное, надуманное!) Вот слушайте: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбить Русскую Россию, возлюбить и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви… Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться, да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается; в вас все это производит только одну черствую досаду да уныние…» — Иван Алексеевич оторвал от книги просветлевшее вдруг лицо, озарившееся удивительно шедшей ему милой улыбкой, всегда очаровывавшей собеседников, и страстно произнес:

— Вот как получается: о чем думаешь, то тебе и попадается в книге! Ведь это про нас всех Гоголь писал — «досада да унынье»! Послушайте, Александр Васильевич, дальше.

«Если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собою та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже умных людей, то-есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России, и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с нею можно все сделать. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней бездейственности и праздной жизни».

— А вы знаете, когда Гоголь это написал? В 1844 году — ровно сто лет назад. Потрясающее совпадение! * * *

— Я русская и не хочу изменить своей родине! — гордо крикнула в лицо гестаповцам Вики Оболенская. Ей, участнице французского Сопротивления, 4 августа 1944 года в берлинской тюрьме Моабит фашисты отрубили голову. Вики было тогда 33 года, и она была очень красивой.

Даже находясь на чужбине, наши соотечественники на деле доказали, что они любят Россию, что они настоящие русские — те же солдаты, что громили шведов под Полтавой при Петре, что гнали Наполеона до Парижа. Мать Мария (Е. Ю. Кузьмина-Караваева), Ариадна Скрябина (дочь известного композитора), 22-летний К. А. Радищев — потомок великого революционера, приняли мученическую смерть.

Сотрудник Матери Марии отец Дмитрий Клепинин, настоятель церкви на рю Лурмель, был арестован немцами. Он отказался от освобождения на условии, что впредь не будет «помогать евреям», и погиб в концлагере.

Хороший знакомый Андре Жида, с легкостью окончивший историко-филологический факультет и Этнографический институт, владевший японским языком, Борис Вильде писал стихи, рассказы, критические заметки. Он сражался в рядах французской армии, бежал после ее разгрома в 1940 году, попал в концлагерь. Вместе с другим молодым человеком и коллегой по работе в Музее человека и тоже русским — Анатолием Левицким, создали первую во Франции группу Сопротивления, выпустили первую подпольную газету, успешно развивали свою героическую деятельность.

Нашелся провокатор. «Дело» Музея человека (как его называли) явилось одним из самых громких во время оккупации. Суд состоялся в январе 1942 года. Русские держались благородно и спокойно. Даже немецкие прокурор и председатель суда засвидетельствовали, что они «уважают и преклоняются перед героизмом тех, кого вынуждены приговорить к расстрелу».

И еще многие другие русские погибли как борцы против общего врага, приближая День Победы.

31 марта 1943 года своей смертью тихо скончался бежавший от немцев на юг Франции Павел Николаевич Милюков. Заключительный номер «Последних известий» вышел, как мы помним, 14 июля 1940 года, когда фашисты вступили в предместья Парижа. За несколько недель до смерти он написал свою последнюю (из многих-многих сотен других) статью «Правда о большевизме». Она разошлась немалым тиражом — ее размножали тайком на ротаторах, перепечатывали на пишущих машинках. Милюков в статье напомнил, что он — «антибольшевик». Тем убедительнее прозвучало его признание мощи Советской России, что там «народ изменился, стал гораздо развитее, сообразительнее». Советская власть «для них все. Она их вывела в люди, и они ничего другого не хотят». Советский гражданин гордится своей принадлежностью к большевистскому государству. Он патриот. В этом сила России.

Милюков, словно в предсмертном завещании, призывал русских людей за рубежом с уважением отнестись к тем чудесам храбрости, которые проявляют бойцы Красной Армии. Их великие победы обязывают пересмотреть прежнее отношение к новой России. «Бывают моменты — это еще Солон заметил и в закон ввел, — когда выбор становится обязательным. Правда, я знаю политиков, которые по своей «осложненной психологии» предпочитают отступать в этих случаях на нейтральную позицию. «Мы ни за того, ни за другого». К ним я не принадлежу… Когда видишь достигнутую цель, лучше понимаешь и значение средств, которые привели к ней… Ведь иначе пришлось бы беспощадно осудить и поведение нашего Петра Великого».

Статья Милюкова, судя по всему, не дошла до «Жаннет». Но зато известно, что именно в это время испытаний Бунин произнес, а Бахрах записал, следующие слова:

— Россия в каждом из нас! Любить ее — это нравственно. * * *

Россия!..

Как страшный крик, полный неизбывной тоски по ней, вырвался из груди Бунина, когда он писал рассказ «Холодная осень». (Он завершил его третьего мая сорок четвертого года.)

Героиня рассказа проделала тот же жуткий путь, что и его автор, что проделали еще тысячи и тысячи русских беженцев — Крым, Константинополь, Болгария, Сербия, Чехия, Париж… Она уже давно живет в Ницце, «попрежнему чем Бог пошлет». «Была я в Ницце первый раз в девятьсот двенадцатом году — и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!

…Вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни, — остальное ненужный сон…»

Все, что было после России, — ненужный сон. * * *

Из дневника И. А. Бунина:

«12.8.44. Суббота.

Два алерта. Первый в 11 часов утра. Испытал впервые настоящий страх — ударили близко… тотчас начались пожары.

Прекрасный, уже очень жаркий день.

15.8.44. Вторник. Успение.

Спал с перерывами, тревожно — все гудели авионы. С седьмого часа утра началось ужасающее буханье за Эстерелем, длившееся до полдня и после. В первом часу радио: началась высадка союзников возле Фрежюса. Неописуемое волнение!

18.8.44. Пятница.

Взяли La Napoul (возле Cannes). Все время можно различить в море 6 больших судов. То и дело глухой грохот орудий».

В воскресное утро вновь привычно завыли сирены: воздушная тревога! Иван Алексеевич не спеша (хотя последние дни вокруг творилось «беспокойство», от которого в его комнате вылетело стекло — ударила воздушная волна после взрыва бомбы) отправился в свой «бункер» дочитывать томик Лермонтова. (Чуть прежде, перечитав его «Восточные повести», он отметил в дневнике: «Совершенно детский, убогий вздор, но с замечательными проблесками».)

Прошел час, другой… Давно пора быть отбою, прованское небо оставалось безоблачным и чистым от бомбардировщиков, которые неизбежно следовали за объявлением тревоги.

От этого «неуместного» внешнего спокойствия Бунин стал приходить в беспокойство — сначала легкое, затем все более усиливающееся.

— Что же это такое? Какую пакость теперь надо ждать от оккупантов? — Потягиваясь, он вышел из тесного «бункера» и отправился к себе, на второй этаж. Долго, до рези в глазах вглядывался в голубой горизонт — тишина — и покой, «как две тысячи лет назад»!

По радио тоже не удалось ничего узнать — местная трансляция была отключена. Только после полудня просочилась «секретная» новость: воздушная тревога объявлена по причине высадки союзного десанта где-то в местечке Фрежюс — это всего километров сто от Граса.

В тот день отбой все-таки дали, но время шло в нервирующем ожидании, усугубляемом отсутствием сведений с «места боевых событий» и, как всегда в таких случаях, обилием самых противоречивых слухов. Но время от времени со стороны Эстереля слышался гул разрывов.

Бунин весь оживлялся, в его облике вновь отчетливо проявлялось то самое величавое, «римски-сенаторское», что отмечали все его биографы и что несколько потускнело за годы войны.

— Наступило! — Он торжественно поднимал руку. — Что я вам всегда говорил? Гитлеру — капут!