Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Вы, вероятно, полагаете, что при содействии «Русского патриота» легче вернуться домой. Думаю, что этот способ возвращения не для Вас. Вам, конечно, надо, если не окончательно вернуться домой, то уж во всяком случае съездить туда на побывку с почетом и триумфом. Но дорога туда лежит (для Вас) не через «Русский патриот»… Вы сами по себе и только на этом пути Вы для России и для русских писателей там будете авторитетом…

Вашей евангельской кротости в отношении Берберовой — никак не сочувствуем и ее не разделяем. Вы, конечно, всего не знаете. Она одна. Она ведь из группы Мережковского, а он добился от Геббельса, что в Мюнхене немецкая пропаганда будет печатать на русском языке «благонадежных» эмигрантских писателей… Теперь ее будем исключать в числе прочих работавших на немцев из Союза писателей и журналистов».

В этом же письме Полонский сообщил приятную новость — под давлением друзей Бунина Графы наконец съезжают с занятой ими квартиры. И далее: «Очень мы рады, что Вы переедете в Париж. Вам никак нельзя больше там (в Грасе. — В. Л.) оставаться, не только по состоянию здоровья: уж очень Вы там оторваны от всего. Вам не хватает уверенности в самом себе и эту уверенность Вы, конечно, обретете снова в Париже. Воздух здесь все-таки другой и к Вашему имени другое отношение. В Вашем захолустье Вы как-то сами себя снижаете, но Париж таит для Вас лично и опасности, — это надо сказать с полной откровенностью. Не взыщите за непрошеные советы, но нам здесь многое виднее. Политическое безразличие сейчас невозможно больше, а особенно невозможно оно будет для Вашего имени. Поэтому и невозможно безразличие в смысле по линии личных встреч и отношений, как раньше. Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь, но какая-то линия проходит между людьми, к этому все теперь весьма и весьма чувствительны. Все определяется вчерашним отношением к России и Германии. А Вам нетерпимо никакое навязывание, Вы определяете свое отношение к людям личными симпатиями. Тут-то и появляются сложности, которые могут поставить Вас в деликатное положение…»

Бунин получил это письмо во время прогулки. Почтальон приветливо помахал ему рукой и заспешил дальше. Иван Алексеевич дошел до любимой поляны, опустился на пень и несколько раз, строка за строкой, перечитал послание. В весеннем небе летели легкие перьевые облака, мирно шумели вековые сосны. Молодая, изумрудно-нежная трава пробилась из-под толстого слоя мертвых прошлогодних листьев. Стая диких уток, резкими тяжелыми движениями рассекая воздух, пролетела над лесом.

Бунин даже не поднял голову. «Все мы теперь патриоты Советской России…» Не поздно ли спохватились? «Съездить на побывку?» Конечно, конечно! Но не на побывку, а уехать вовсе. Сделать то, чему помешала в сорок первом война. Хотя зачем? Ведь ни одной родной души не осталось там! Вот и Толстой только что умер. Выло ему всего шестьдесят два, мог бы еще лет двадцать прожить. Какой талант был! Позер, конечно. Любил туману напустить, барина изобразить из себя, но как «Петра I» написал!

В Париже сейчас сложная обстановка. Самое главное: не дать себя запутать, никуда не лезть. Он всегда стоял в стороне от всяких группировок. Сейчас это особенно важно.

За вершинами леса заалел кровавый закат. Одиноко и грустно подала голос какая-то птичка. Холодный ветер давно продул Бунина до костей. Он заспешил домой. Ночью бил озноб. Утром был слаб, но сел писать ответ Полонскому.

«9. 3. 45.

Дорогой Яков Борисович, очень благодарю Вас за такое обстоятельное и крайне интересное письмо (посланное, к счастью, экспрессом, ибо много простых писем пропадает). Мне очень нездоровится и потому отвечаю Вам кратко — тем более, что о многом лучше поговорить при свидании — в конце апреля, надеюсь. Да, «нам нужен самый минимум». Но я не совсем уверен, что «повидимому, к этому и идет…» А на счет того, что Вы думаете, что мне «не хватает уверенности в самом себе», Вы неправильно осведомлены, — и хватало и хватает. В частности, это касается и газеты: я и не думал и не думаю принимать в ней участие… «Вы, вероятно, полагаете, что при содействии «Патриота» легче вернуться домой», говорите Вы. Нет, я ни единой минуты, никогда не полагал так — т. е. на счет себя — я человек скромный, но все же не до такой степени; Вы кроме того знаете, что еще давным-давно меня три раза приглашали «домой» — в последний раз через А. Н. Толстого (смертью которого я действительно огорчен ужасно — талант его, при всей своей пестроте, был всетаки редкий!) (Курсив мой. — В. Л.) Теперь я не отказываюсь от мысли поехать, но только не сейчас и только при известных условиях: если это будет похоже на мышеловку, из которой уже не дадут воли выскакивать куда мне захочется, — слуга покорный!

С благодарностью жду от Вас вестей американских, очень благодарю, что уже писали обо мне туда. (Сейчас как раз пришла маленькая посылочка из Нью-Йорка — чай, витамины, немножко кофе… Запакована на редкость небрежно — дивлюсь, что 3/4 не украли!)

С Е. К.[80] я переписывался, но это было 100 лет тому назад — уже давно, давно от нее ни слуху ни духу. Да и есть разве почтовое сообщение со Швейцарией?

Быть в Париже надеемся в конце апреля — квартира наша свободна. Но как осуществить эту надежду? Как добраться? И главное — на какие деньги? Повторяю — положение мое в этом смысле прямо ужасное! Сердечно обнимаю и целую руку Любови Александровне. Ваш Ив. Бунин».

Мысли о смерти Толстого преследовали его как кошмар. Ведь на двенадцать лет был моложе его, Бунина! Веселый, жизнелюбивый, неистощимый на выдумки, любивший хорошо поесть, понимавший и ценивший женскую красоту, еще — кажется, чуть не вчера! — совсем молодой. Ведь даже в Париже, когда Бунин приехал из Одессы, ему еще не было сорока лет. И вот сообщение: «Новодевичий, урна с прахом». «В Новодевичьем будут лежать мои благородные кости…» Так, кажется, писал в двадцать третьем году в рассказе «В ночном море».

А сколько самому осталось? Ну, год-два, от силы пять. И все. Конец. Никто не вспомнит. Finita la comedia![81]

Ну, а пока надо жить. И попытаться вернуться домой, в Россию. И вновь, в эти последние недели «грасского заточения», писал в Париж — Полонскому, в США — Алданову, расходуя последние франки на марки.

Из письма Бунина Алданову 12 апреля 1945 года:

«…У меня что-то с печенью, худоба и слабость от голода и всяческих горестей (да и от лет) ужасная, Вера Николаевна худа как скелет, и нервна необыкновенно — все это я Вам уже писал. Недели через две — не позднее — переселяемся в Париж, как я уже телеграфировал Вам…

Теперь о деле, «наиболее важном», как Вы говорите. Очень благодарю Вас, дорогой, и всех друзей, думающих о нашем будущем. Да, и я думаю о нем так, что «обо всем не напишешь». Материально мое настоящее и будущее, повторяю, таково, что я иногда только головой мотаю — очень, очень белой головой! И вижу, что нет здесь никакой надежды дожить свои истинно последние дни не в нищете, не в голоде, не во всяческих прочих лишениях и унижениях. Вот даже временно нельзя, очевидно, вздохнуть хоть немного свободнее — Вы ни слова не пишете о том, есть ли у Вас что-нибудь для меня в смысле денег, — нет, очевидно, ничего? Так что же мне делать? Единственный ресурс, оставшийся мне, это моя книга «Темные аллеи» (увеличившаяся вдвое за последние два года), но куда же мне ее деть, кому она нужна в такое время? И что может дать в самом лучшем случае? И что будет дальше? А я все-таки погибать еще не хочу!»

И дальше начинается нечто любопытное. Читатель помнит, что весной сорок первого года Бунин получил визу на въезд в США. Но ехать в эту страну не входило в его планы. Теперь, когда до мира в Европе осталось рукой подать, американские «друзья» вновь зашевелились: вновь посыпались приглашения нобелевскому лауреату перебраться в США. На это Бунин отвечал:

«Горячо благодарю Вас за повторение приглашения. Напишу Вам о нем подробнее из Парижа. Но думаю, что, если и доберусь «до Вас» с «великими слезами» и хлопотами, то буду и «у Вас» в унижении, на «прожиточном минимуме — вот, например, это «Рескью энд Релиф Коммити» прислало мне 2000 франков (подчеркнув: «subvention unique»[82], и столь замучило меня все повторяющимися требованиями сообщать самые интимные сведения о моей материальной жизни, что я написал: «Вы ошибаетесь — Я САМ не обращался к Вам и оставьте меня в покое — я не нищий…» Словом, вижу, что не миновать мне ехать домой — очень, очень зовут и говорят всякие лестные слова и обещания выше всякой меры. — Горячо обнимаю Вас и Татьяну Марковну. Вера тоже. Ваш Ив. Бунин».

Алданов, человек мягкого характера, искренне любивший Бунина, влиянием в Америке никаким не пользовался и был лишь слабым орудием в руках организаций, занимавшихся «благотворительностью». Придет день, и он сам покинет США (его прах покоится в Ницце), но сейчас он повторял приглашения с чужого голоса.

Бунин в апреле сорок пятого пришел к решению, которое вынашивал давно: вернуться на родину. 14 апреля он без обиняков писал Алданову: «Не дивитесь, что пишу о возвращении — я, повторяю, выбился из сил от нужды, голода, холода и всяческих прочих лишений (да еще в такие годы, как мои) и с ужасом думаю о своем будущем: я прожил почти все до тла и весь в неоплатных долгах и какие же могут быть у меня заработки! Я крепко держусь ото всего в стороне, ничего не отвечаю на все зазывы, обещания, подожду, осмотрюсь, но к осени, должно быть, уеду. В Париж едем 29 апреля. На веки покидаю юг! Грустно! И переезд будет долгий, тяжкий… Пожалуйста скажите Цвибаку, чтобы он прислал мне хоть 1–2 экземпляра моей книги, изданной им, и дал мне подробные сведения о ней. Дивлюсь ему! Ничего не пишет!..»

Да, спустя два года после выхода «Темных аллей» Бунин не мог получить за них не то что гонорара, но даже книги не видел! Не очень-то церемонился с ним Цвибак, Яков Моисеевич…

— Вера, пора ужинать!

Ужин был роскошный: омлет из яичного порошка, кофе со сгущенным молоком — ах, спасибо неведомым благодетелям из Америки! Вот уж действительно хорошие люди.

…Внимательный читатель уже готов задать автору вопрос:

— О каких «приглашениях домой» Бунин упоминает в письмах?

— Если бы знать! — честно отвечу на этот вопрос. — Увы, эта и подобные фразы о «приглашениях» и даже «посулах» в случае возвращения Бунина на родину неоднократно встречаются в его письмах, и ответить определенно, от кого исходили эти самые посулы, пока нет возможности.

И все же, зная некоторые черты характера Ивана Алексеевича и обстоятельства его жизни, попытаемся несколько рассеять «туман неизвестности». Причем будем идти к истине «от противного».

Тайны он умел хранить как никто другой. И вот допустим почти невозможную ситуацию: СССР ведет кровопролитную войну с Германией, а некто, наделенный «особыми полномочиями», отыскивает в далеком французском местечке Грас старого писателя и делает ему предложения о возвращении на родину.

Если бы подобное все же произошло, то можно быть уверенным: Бунин об этих предложениях не обмолвился бы ни словом даже самому близкому человеку, пользовавшемуся безграничным доверием, — жене. Он молчал бы до тех пор, пока дело не дошло бы до практических шагов по возвращению.