Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА VIII

Из всех развлечений, кроме прогулок по Наполеоновой дороге, Бунину остались лишь поездки в Ниццу, отстоящую от Граса в 27 километрах, да чуть далее лежащие Канны.

Однажды он вновь оказался в Ницце. Бунина сопровождал Адамович. Они не спеша брели вдоль набережной. Белые барашки волн набегали на желтый песок, оставляя после себя темные полосы и вялую зелень водорослей. Бунин, удрученный последними событиями на фронте, был раздражен и мрачен.

Зашли в небольшой русский ресторанчик на бульваре Гамбетта. Несмотря на довольно ранний час, прокуренный зал был полон. Б большинстве своем публика состояла из русских, которых в годы войны в Ницце собралось порядочно (временно здесь была «свободная зона»).

Едва Иван Алексеевич показался в дверях, как многие узнали знаменитого соотечественника. «Бунин, Бунин», — словно ветерок пробежало между столиков.

Несмотря на общее внимание, на то, что многие откровенно прислушивались к словам писателя, он, верный привычке, говорил очень громко и почти исключительно о военных событиях.

Его собеседник напрасно пытался увести разговор от этой небезопасной темы, ибо Бунин то и дело к именам Гитлера и Муссолини прибавлял самые крепкие эпитеты, порой просто непечатные.

— Иван Алексеевич, как нынче ваше здоровье? — сделал еще одну отчаянную попытку Адамович. — Перемена погоды не влияет на вас?

— Какая погода! — взревел тот. — И о каком здоровье может идти речь, пока эти два холуя — Гитлер и Муссолини, собираются править миром! При одной этой мысли я не могу жить спокойно. А вы — «здоровье, здоровье»! Вот бы поймать этих фюреров, посадить в клетку как самых кровожадных зверей, да возить их по городам и весям, добрым людям показать этих уродов. Ведь сколько слез и крови пролито по воле этих злодеев!

«Это было до крайности рискованно, — вспоминал Г. В. Адамович. — По счастью, бунинская смелость последствий для него не имела. Но могло бы быть и иначе, так как доносчиков, платных или добровольных, так сказать, «энтузиастов», даже не требовавших за свои услуги, вознаграждения, развелось в Ницце достаточно, и некоторые были известны даже по именам.

Когда мы вышли, я упрекнул Бунина в бессмысленной неосторожности. Он ответил:

— Это вы тихоня, а я не могу молчать. — И, лукаво улыбнувшись, будто сам над собой насмехаясь, добавил:

— Как Лев Николаевич!»

Сколько раз он сам рассказывал о случаях проявления геройства Толстым — будь то на Кавказе или Севастополе, когда тот усиленно испытывал себя, увлекался и военною и всякой другой опасностью, или когда Толстой в глухом лесу вышел с прутиком против своры бросавшихся на него собак. Чувство собственного достоинства у обоих писателей было сильнее чувства животного страха.

В августе 1942 года подпольная французская организация известила местных евреев, что ближайшей ночью будут произведены среди них аресты. Бунин укрыл у себя пианиста Либермана и его семью. Рискуя сам, он несколько дней прятал их. Позже они перебрались (по словам Бахраха) в США, спаслись от фашистов. Уже в 1964 году Либерман писал советскому литератору А. К. Бабореко: «…Иван Алексеевич был стопроцентным русским патриотом, думая только о спасении Родины от нашествия варваров».

Частыми гостями на «Жаннет» бывали и русские люди — солдаты Красной Армии, захваченные фашистами в плен и отправленные на работу во Францию, в частности в Грас. «Когда Бог даст нам свидеться, расскажу о пленных — их у нас бывало в гостях немало (еще при немцах), — писал в одном из писем Бунин 23 ноября 1944 года. — Некоторые в некоторых отношениях были настолько очаровательны, что мы каждый раз целовались с ними как с родными… Они немало плясали, пели — «Москва, любимая, непобедимая»…»

— В своем дому можно поссориться, даже подраться, — внушал Бунин Бахраху. — Но, когда на вас бандиты прут, тут уж, батенька, все склоки свои надо в сторону отложить, да всем миром по чужакам ахнуть, чтоб от них пух и перья полетели.

Вот Толстой проповедовал непротивление злу насилием, писал, что войны нужны лишь власть предержащим. Но, напади враги на Россию, войну продолжал бы проклинать, а всем сердцем за своих бы болел. Так уж нормальный, здоровый человек устроен и по-другому быть не должно. А русский поражен тоской и любовью к Отечеству сильнее, чем кто-либо…

— Кстати, о Толстом, — вставил свое слово Бахрах. — Ведь он действительно утверждал, что война из патриотических целей — обман и великое зло?

Бунин оторопело посмотрел на собеседника.

— А вы сами это читали? — Иван Алексеевич грустно покачал головой. — Вот, не читали. Я, простите, наслушался всякой болтовни по этому поводу — «Толстой антипатриот»! Вы верите в это? Кто любил Россию больше? Может, Савинков, Керенский или Лейба Бронштейн-Троцкий?

Так вот, если вы согласны, что Лев Николаевич принадлежит России больше, чем кто-либо другой, в том числе и его так называемые критики, то будем рассуждать дальше. Более того, если вы не торопитесь (а торопиться нам теперь некуда), то я пойду отыщу выписку, которую я сделал в канской библиотеке.

Шмыгая шлепанцами, Бунин удалился к себе наверх и долго не возвращался. Наконец он появился, держа в руках несколько исписанных листков.

— Сидите тихо и слушайте! — строго сказал он. — Критики ссылаются чаще всего на слова Толстого из его трактата «В чем моя вера?». Я их выписал из четырнадцатого тома Полного собрания сочинений, изданного Пошей Бирюковым в 1913 году: «…Я знаю теперь, что разделение мое с другими народами есть зло, губящее мое благо, — я знаю и тот соблазн, который вводил меня в это зло, и не могу уже, как я делал это прежде, сознательно и спокойно служить ему. Я знаю, что соблазн этот состоит в заблуждении о том, что благо мое связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю только, что единство мое с другими людьми не может быть нарушено чертою границы и распоряжениями правительств о принадлежности моей к такому или другому народу. Я знаю теперь, что все люди везде равны и братья. Вспоминая теперь все зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству… То, что мне представлялось хорошим и высоким — любовь к отечеству, к своему народу, к своему государству, служение им в ущерб благу других людей, военные подвиги людей, — псе это мне показалось отвратительным и жалким».

— Впечатляет? — Бунин в упор посмотрел на Бахраха. — Сильно написано. Так вот, если эту мысль или еще некоторые другие вырвать из контекста, в связи с чем они написаны, тогда действительно может показаться, что все эти горе-критики Льва Николаевича правы. А они именно так и делают: одни как злоумышленники, а другие, вроде бы честные люди, из своей серости, потому что Толстого знают лишь поверхностно, лишь — в лучшем случае! — его романы.

А ведь все эти мысли Толстой прилагает к тому идеальному обществу, которое будет, когда на земле наступит Царство Божие. Более того, он упорно повторяет завет Христа о соблюдении абсолютного целомудрия.

— Но ведь тогда человечество прекратится! — восклицали оппоненты Толстого.

— Не бойтесь! — улыбался Лев Николаевич. — Нам с вами Царство Божие не грозит.

Толстой брал максимальную точку отсчета (как и сам Христос), и иначе быть не могло. Он писал об идеальных, пожалуй, нравственно стерильных отношениях между людьми — и каждое слово его справедливо, и смешно обличать его в антипатриотизме. Действительно, какой патриотизм в Царстве Божьем?

А Лев Николаевич жил среди нас, грешных, и любил Россию так, как дай Бог нам ее любить! — заключил Бунин. * * *

Вообще делать выписки из книг и подчеркивания в книгах — это было любимым и необходимым занятием Ивана Алексеевича. О России он говорил каждодневно, порой с болью, но всегда с любовью.

Как-то за завтраком зашла речь о том, что эмиграция вымирает. Бунин согласился с этим, но задал вопрос:

— От старости? От бедности и от болезней? Не знаю, думаю — гораздо больше от тоски по Тверской улице или какой-нибудь нищей деревушке Петуховке, затерявшейся среди болот и лесов.

Бунин, перешагивая через ступеньку, поднялся к себе в комнату. Через минуту спустился с листком бумаги:

— Вот выписал из письма Чехова, которое он адресовал сестре своей, Марии Павловне из Ниццы: «…Работаю, к великой досаде, недостаточно много и недостаточно хорошо, ибо работать на чужой стороне за чужим столом неудобно»… [65]

Помолчал, посмотрел в окно на вечернее небо Граса и каким-то тусклым, севшим голосом добавил:

— Что уж хуже — работать на чужой сторонушке… И он вновь удалился к себе: теперь тяжелыми грузными шагами старого и страдающего человека. * * *

29 августа 1944 года Вера Николаевна записала в свой дневник:

Ян сказал: — «Все же, если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, — я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, видеть, как они там командуют… Чтобы иностранцы там командовали — нет, этого не потерпел бы!» * * *

Из дневников И. А. Бунина:

«…Часто думаю о возвращении домой. Доживу-ли? И что там встречу?» (2 апреля 1943 года.)

«…Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю, если бы дожить, попасть в Россию!..» (20 января 1944 года.) (Курсив в цитатах мой. — В. Л.).