Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА XXII

10 ноября 1933 года газеты в Париже вышли с громадными заголовками: «БУНИН — НОБЕЛЕВСКИЙ ЛАУРЕАТ». Поместили его многочисленные портреты — какие нашлись в редакциях. Но самый красочный — Иван Алексеевич в смокинге, с бантом, поместили на первой полосе «Последние новости».

В передовице (писал Милюков) говорилось, что «на долю русской литературы выпала большая радость. Впервые за все время существования Нобелевских премий, премия литературы досталась русскому… Теперь всероссийская известность Бунина превратилась в мировую славу. Это большая моральная победа русской литературы».

Каждый русский в Париже, даже вчерашний крестьянин, теперь работающий грузчиком на заводе «Рено», сроду не читавший Бунина, воспринял это как личный праздник. Ибо — самый лучший, самый талантливый не кто-нибудь, а свой брат, соотечественник! В каждом кафе, в каждом кабачке и ресторане в тот вечер сидели люди, которые пили, порой на последние гроши, «за своего!». У всех был праздник.

«Последние новости» поместили «Праздничные строчки» Дон-Аминадо:

Была наша жизнь без истории,

С одной только географией.

Нельзя было даже в теории

Назвать ее биографией.

Тянулась она, как улица,

Молвою жила, злословьями!

Уткнется в тупик, притулится,

И плачет слезами вдовьими.

Не вырваться ей, не вырасти,

Не высказать страстных чаяний,

А кончить во тьме, да в сырости

Свой век на чужой окраине.

…Кому мы могли рассказывать

О нашей печальной повести?

И что, и кому доказывать,

И к чьей обращаться совести?

И вдруг из пучин незнания,

Равнодушья… — в окошко узкое,

На пятнадцатый год изгнания

Улыбнулось нам солнце русское!

Дата присуждения премии — 9 ноября — словно стала паролем. Встречаясь на улицах, русские люди говорили: «С 9 вас ноября!» И его понимали. Под таким заголовком в тех же «Последних новостях» даже появилась заметка. «От радостей мы давно уже отвыкли. Жизнь нас не баловала. В эмиграции создался даже какой-то своеобразный «вкус к горю», какая-то мода на пессимизм. Наиболее вероятным признается не самое возможное, а самое худшее. «То ли еще будет!» — при каждой новой неудаче говорим мы…

Будьте ж довольны жизнью своей,

Тише воды, ниже травы.

А праздники бывают все-таки и «на нашей улице». Был такой праздник в четверг 9-го ноября. Мы счастливы за Бунина, одного из сильнейших и тончайших художников, какие были в России…»

Русские испытали сладчайшее из чувств — благородное чувство национальной гордости. Они ходили с высоко поднятой головой, и их переполняла радость.

И еще долго газетные полосы были заполнены материалами, посвященными лауреату. Крупнейшие литературоведы утверждали, что Бунин — явление особое, неповторимое по своей внутренней подлинности и по совершенству своих проявлений. И самое главное, быть может, в нем — первозданность таланта, верность себе. Замечательна та свобода и самостоятельность, с которыми Бунин прошел мимо всех эстетических нарочитостей декадентства и остался верен русской классической литературе, литературе Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого. Бунин пишет точно, предметно, серьезно. Все, что он описывает, он знает так же хорошо, как свое лицо в зеркале, как свою комнату. Как ни вслушивайся в бунинские повествования, никогда не услышишь полого звука — во всем, что выходит из-под пера его, ощущаешь благородную тяжесть. В этом — высокая проба писательской и человеческой честности Бунина, его целомудрия. Больше всего он боится фальшивого звука, нарочитости, риторики и красивости.

Все мысли Бунина проверены собственной жизнью, оплачены собственной кровью. Он созерцает мир умными глазами, и его зрение предельно обострено — он видит многое такое, что скрыто от других.

В отличие от многих собратьев по перу Бунин никогда не заставлял свой талант служить себе, своей личной выгоде; он сам предпочел служить собственному дару. В его творческом облике гармонически сочетались вера в свой творческий путь с полным отсутствием мелкой самоуверенности. Лишь верой в собственную правду и непреложность ее объяснимы многие из известных бунииских оценок инородных ему явлений (Блока, Брюсова и др.). Ему органически ненавистна фальшь, подделка под творчество, заискивание перед публикой.

Его нападки часто кажутся несправедливыми. Но, возможно, его художественная зоркость позволяет видеть намного дальше, чем современникам. Когда Бунин, по-видимому совершенно бессмысленно, называет спичку чертом, он правильно чует, что в аду пахнет серой. Так «слепая злостность» обращается гениальной прозорливостью.

Мир по-новому взглянул и на русского писателя, и на русскую литературу. * * *

Когда мальчик принес на «Бельведер» телеграмму из Стокгольма о присуждении Бунину Нобелевской премии, Вера Николаевна не могла отыскать в доме несколько су чаевых. К этому времени они уже знали о решении Шведской академии. Швед по национальности и филолог по образованию, возглавлявший крупнейшую демократическую газету «Даденс Нихитер», Антон Карлгрен годами не уставал ратовать за присуждение Бунину Нобелевской премии. До объявления официального сообщения ему позвонили из академии и спросили адрес Ивана Алексеевича. Все стало ясно! Карлгрен тут же связался с Грасом. Ивана Алексеевича не было дома.

Случилось это 9 ноября. Бунин, чтобы хоть немного рассеяться, ушел в синема — так звали тогда кинематограф. Он глядел «веселую глупость», по его собственному выражению, и по названию «Бэби». Одну из ролей исполняла хорошенькая Киса Куприна — дочь писателя.

Но темноту зала вдруг нарушил узкий луч фонарика — это запыхавшийся Зуров разыскивал Бунина.

— Телефон из Стокгольма… — с волненьем выдохнул в ухо Ивану Алексеевичу. «И сразу обрывается вся моя прежняя жизнь. Домой я иду довольно быстро, но не испытывая ничего, кроме сожаления, что не удалось досмотреть, как будет играть Киса дальше, и какого-то безразличного недоверия к тому, что мне сообщили. Но нет, не верить нельзя: издали видно, что мой всегда тихий и полутемный в эту пору дом, затерянный среди пустынных оливковых садов, покрывающих горные скаты над Грасом, ярко освещен сверху донизу. И сердце у меня сжимается какою-то грустью… Какой-то перелом в моей жизни…» * * *

Наступает перелом жизни. Десятки, сотни поздравительных телеграмм. Блицы магниевых вспышек — снимки «для истории». Интервью, толпы журналистов, сотни вопросов. Приемы в редакциях, издательствах, объединениях, союзах. «Дом книги», что на рю Лоперон, известил читающую публику, что предлагаются книги лауреата:

«Божье древо» — 25 фр.

«Грамматика любви» — 15 фр.

«Жизнь Арсеньева» — 30 фр.

«Избранные стихи» — 24 фр.

«Крик» — 12 фр. 50 с.

«Митина любовь» — 25 фр.

«Начальная любовь» — 12 фр. —

и другие книги, которые магазин не мог распродать, иные даже лет семь-восемь. Теперь, в связи с мировой славой, магазин рассчитывал выгодно сбыть произведения лауреата.

Выкроив время между двумя приемами и тремя интервью, Бунин отправился к Мережковским — засвидетельствовать почтение и ради вежливости. Далее предоставим слово самому Ивану Алексеевичу (как застенографировал его один из слушателей):

— Прихожу… (три крепких слова). Войти в квартиру — страх одолевает — я ведь знаю, как они меня всю жизнь ненавидели. А ведь они люди страшные: еще могут какую-нибудь порчу наслать. Наконец решился, позвонил. Встретила меня Зинаида Николаевна. Лорнетка, прищуренные глаза. Голос капризной кокотки:

— Что это вы, Иван Алексеевич, снизошли до нас?

А я сдерживаюсь и так спокойно отвечаю:

— Просто пришел по-товарищески вас проведать…

Но она продолжала в том же тоне, пока я не попросил ее перестать. Тут вышел сам Мережковский, сунул на ходу руку и шмыгнул в угол, мрачнее тучи… Зависть его точит, весь аж почернел. Будто я виноват, что не ему премию дали. Жуткие люди! С той поры моей ноги у них больше не было.

Бунин отправился в Стокгольм вчетвером — кроме Галины и Веры Николаевны, увязался за ним шустрый корреспондент «Последних новостей» Яков (Янкель) Цвибак.

Уроженец Феодосии, он отличался вполне одесским остроумием. Придя в роскошный номер Буниных в отеле «Мажестик», в котором останавливались миллионеры, Яков Моисеевич поцеловал Вере Николаевне руку, преподнес букетик гвоздик и произнес тоном эстрадного комика:

— Вы мне можете сказать, что украшает личную жизнь, но портит семейную?

Бесхитростная Вера Николаевна бросила было взгляд на Галину, да вовремя спохватилась. Цвибак продолжал:

— Семейную жизнь портит… секретарша. Поэтому секретарем Ивана Алексеевича я назначаю себя. Заодно я буду корреспондировать «Последние новости» во время поездки в Стокгольм. Так что едем вместе.

Ивану Алексеевичу было сейчас не до пустяков, он уезжал на авто, дожидавшемся у отеля, давать интервью французскому радио. Поэтому он махнул рукой:

— Ладно!

Так Цвибак, писавший под псевдонимом Андрей Седых, остался возле Бунина.

…Резкая перемена судьбы привела Веру Николаевну в замешательство, ей казалось, что это — всего лишь сладостный сон. Иван же Алексеевич в роль мировой знаменитости вошел без всяких усилий. Его остроумные ответы журналистам заполняли газеты. Изящный, полный непринужденности и собственного достоинства поклон окрестили «бунинским». В синема крутили хронику: «Бунин на Лионском вокзале», «Бунин в редакции «Современных записок», «Бунин в ресторане «Тройка».

Его стали узнавать прохожие. Надвигая шляпу на лоб, он ворчливо произносил:

— Ну чем не итальянский тенор!

Пришло поздравление «местоблюстителя» престола великого князя Кирилла Владимировича. Бунин вежливо ответил.

Третьего декабря Иван Алексеевич, смолоду любивший комфортабельные путешествия, голубые экспрессы, быструю дорогу, занял отдельное купе международного вагона. Приятно пахло кожей и дорогими сигарами. Носильщики, поблескивая на груди желтыми бляхами и краснея от натуги, волокли за важными господами и дамами тяжеленные чемоданы.

Вера Николаевна, смущаясь собственной роскоши, сняла шикарное манто — сдержал-таки слово муж! — от Солдатского. Изящно выглядела и Галина Николаевна в горностаевом палантине на плечах и короткой шубке из каракульчи. Она бросала потеплевший взор «фиалковых» глаз на друга и благодетеля. Монастырская убогость Граса казалась вчерашним дурным сном.

Путь в Стокгольм лежал через Германию, в которой ребята в коричневых рубахах стремительно внедряли «новый порядок». Штурмовики деловито прохаживались по перронам, а маленькие детишки, завидев поезд, вскидывали ручонки в фашистском приветствии.

В Гамбурге пришлось заночевать. «Герр обер» в ресторане предложил им лишь сосиски с капустой, зато на каждом столике — флажки со свастикой. Недалеко от вокзала Бунин увидал человека в приличном черном пальто с барашковым воротником. Он продавал тощие букетики хризантем. На носу жалко дрожало золотое пенсне.