Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

— Эх, писатели! — говорит В. Н. — Возьмите мое, капитан.

— И. А., это мне от В. Н., а от вас что будет?

И. А. шутя замахивается на него.

В конце концов он дает две ручки Лене и одну Р. без всяких, конечно, денег. Через четверть часа Леня приносит одну назад, — не годится». * * *

«Тридцать лет назад.

Уездный город. Гостиница. Номер первый, как всегда самый лучший. Я, конечно, занимаю его. Пообедал, потребовал бутылку удельного 18-й номер. Сладко слегка захмелел, спать рано, куда деваться? Выхожу. Месяц, мороз такой, что извозчики, уткнув руки в рукава и голову в грудь, спят. Окликаю одного. Сажусь в насквозь промерзшие узенькие санки. Он дико оглядывается, спрашивает: куда?

Отвечаю: Не знаю куда.

— Ну, так я знаю…

И он мчит меня по спящему глубоким сном городу. Над собором блестит месяц, мы едем мимо спящих усадеб, каких-то занесенных снегом домов, пустошей… выезжаем за город, наконец он останавливается перед каким-то низким домом, извозчик слезает, звонит в колокольчик. Долго не отворяют, наконец слышим чьи-то шаги.

— Кто там?

— Да уж отворяй! Мы приехали…

Дверь отворяется, старуха впускает нас, входим в «зало», где фикусы и горит перед образом лампадка. Извозчик лезет за мной.

— Ты куда?

— Да я здесь, барин… погреюсь, посижу, покуда вы там управитесь…

Я понимаю, куда он привез меня. «Управляться» я, конечно, не собираюсь, но все же хозяйка говорит мне: «Пожалуйте наверх, они там…» И я иду. Иду по скрипучей тонкой лестнице, пахнет уборной, кошками… вхожу в комнату, где при прикрученной керосиновой лампочке и нестерпимой вони и духоте спят две девки: одна в черном шелковом корсете и в красной из ломающегося шелка юбке; другая в запашной серой рубахе — какое-то большое бебе… Та, что в корсете, тотчас просыпается, садится и, громко зевая, любезно обращается ко мне: «Приехали, значит… Не угостите ли пивом?..» (По голосу слышу — сифилис!)

— Отчего же, можно и пива, — говорю я.

Она предлагает «разделить с ней ложе». Я отказываюсь. Она удивляется: Отчего же? Вы, значит, так? Вы больны или так?

— Так, говорю я.

Приносят пиво. Она берет, отрывает кусочек газеты, скручивает сигаретку, наклоняется над лампой. Огонь бросается вверх, вспыхивает, газета загорается зеленым огнем… Сидим разговариваем. Потом я выхожу, извозчик опять мчит меня по спящему городу, месяц уже высоко, стал бледный, маленький…

И это называется «веселый дом»!» * * *

Жизнь текла ровно, тихо, в размышлениях и литературной работе. Вполне монастырский уклад! Тем более монастырский, если вспомнить о почти не прерываемых постах и келейном одиночестве, не так уж часто нарушавшимся приездом гостей.

31 октября Бунин сделал одну из немногочисленных, дошедших до нас дневниковых записей за 1931 год:

«Без четверти пять, мой любимый час и вид из окна (на закат, туда, к Марселю). Лежал, читал «Письма» Мансфильд, потом закрыл глаза и не то подумал (совершенно неизвестно, почему) о кукованье кукушки, о дали какого-то весеннего вечера, поля, леса, не то услыхал это кукованье и тотчас-же стал действительно слышать где-то в далекой и глухой глубине души, вспомнил вечер нынешней весной, похожий на русский, когда возвращались с Фондаминскими из С. Валье, вспомнил его, этот вечер, уже как бесконечно-давний молодой и счастливо-грустный, и все это связалось с какими-то воспоминаньями и чувствами моей действительной молодости… Есть-ли вообще голос птицы прелестней, грустней, нежней и юней голоса кукушки!»

Полили осенние дожди. Потоки мутной, холодной воды сбегали с холма, на котором стоял «Бельведер». Стужа гуляла по его комнатам.

— Ян, — то и дело приступала с надоевшей просьбой к мужу Вера Николаевна, — давай уедем в Париж! Все мы уже устали от этой дачной жизни…

Уезжать было нельзя по простой причине: Бунин задолжал за дачу немалую толику денег — четыре тысячи франков! Отвечал жене потешно:

— Поп на Киев собирался, да в дороге…

Но выхода из положения не видел. Оставалось положиться лишь на выручающее во всех затруднениях жизни русское «авось». Помогло оно и на этот раз, хотя и отчасти: второго ноября получили пакет от Олейникова, а в нем — три тысячи франков! И записка: «Прихожу на помощь ослабевшим чехам!» Намек ясен: с начала 20-х годов из Чехии шла помощь, но теперь она иссякла.

Поскольку за «Бельведер» рассчитаться — мало денег, решили устроить пир. Иван Алексеевич самолично спустился вниз, в город. Здесь он обходил магазинчики и лавки, покупал коньяк, вино, фрукты. Все это складывал в сумку Зуров, который тенью сопровождал патрона.

— Леня, не гремите бутылками! «Мартель» разобьете, — наставлял его Бунин.

В тот же день пришло два добрых известия: в Англии собрались печатать «Жизнь Арсеньева», а в одном из влиятельных немецких литературных журналов появилась весьма хвалебная статья «Божьему древу».

Веселились до полуночи, потом была раздача денег. Галя получила на туфли, Вера Николаевна — на платье, а Леня — на костюм и ботинки, ибо крепко поизносился.

На следующий день подсчитали расходы — они оказались велики.

— Куда деньги деваются? — с искренним удивлением спрашивал Бунин, а Вера Николаевна третьего ноября записала в дневник: «Живем мы теперь скромно, даю на расход 30 франков».

Бунин сел за продолжение «Жизни Арсеньева». Отметили 25-летие совместной жизни. 31 декабря Вера Николаевна писала в дневнике: «Последние часы старого года. Мы решили на этот раз не встречать Новый. Может быть, это и лучше — прошлый год мало радостей принес… Много стало хуже в денежном отношении, хотя, вероятно, в будущем будет еще хуже. Личные мои дела очень плохи. С апреля ничего не напечатала. Мои воспоминания двигаются медленно…»

Несколькими днями раньше Иван Алексеевич сжег семнадцать только что написанных страниц продолжения «Жизни Арсеньева».

— Я устал, — сказал он жене. — Я бы поехал в Авиньон и написал бы о Лауре и Нетрарке… Но денег нет! Будущее меня страшит. Душа изболелась. Как будем жить?

Наступил новый, 1932 год. Газеты больше не писали о скором свержении большевиков.