Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953
- Автор: Валентин Лавров
- Жанр: Биографии и мемуары / Публицистика
Читать книгу "Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953"
Бунин мало спал, подолгу лежа на постели, постоянно обдумывая литературную работу. Даже навалившаяся вдруг на него бессонница стала в какой-то степени добром: теперь он дописывал «Жизнь Арсеньева», пятую книгу. Писалось почему-то трудно. И в эти ночные часы, когда в доме наступала тишина, он сочинял сцены, повороты сюжета. Иногда вставал, начинал делать наброски на листке бумаги — чтобы не заспать.
От бессонницы, потери крови, недоедания он вконец отощал, ослаб так, что ему трудно было спускаться в город. «Неужели это конец? — с ужасом он спрашивал себя порой. — Да нет, не может быть! Надо только немного разжиться деньгами, подкормиться, сделать операцию». Он успокаивал себя, но темное тоскливое чувство страха — липкое и безысходное, все чаще ввергало Бунина в меланхолию. И он, пересиливая слабость, садился за стол: утром писал «Арсеньева», днем отдыхал, затем читал литературу о Льве Николаевиче Толстом, делал выписки и наброски воспоминаний. Он спешил — «на всякий случай». И еще у него было большое и важное дело — Бунин готовил свое Собрание сочинений — томов на десять-одиннадцать. Принципиальная договоренность была с издательством «Петрополис». Следовало вычитать все прежде написанное, отобрать лучшее, отредактировать заново — это был колоссальный труд!
Третьего октября он записал в дневник: «В городе ярмарка St. Michel[33], слышно, как ревут коровы. И вдруг страшное чувство России, тоже ярмарка, рев, народ — и такая безвыходность жизни! Отчего чувствовал это с такой особой силой в России? Ни на что не похожая страна!
Потом представилось ни с того ни с сего: в Париж приехал англичанин, разумный, деловой, очень будничный человек. Отель, номер, умылся, переоделся, вышел, пошел завтракать. Во всем что-то такое, что сам не узнает себя — чувство молодости, беспричинного счастья… Напился так восхитительно, что, выйдя из ресторана, стал бить всех встречных… Везли в полицию совершенно окровавленного».
25 октября был получен чек за издание «Чаши жизни» и других рассказов на шведском языке. Бунин спустился в город. Зуров опять волок за ним сумку, вместимостью с большой мешок. Иван Алексеевич сразу как-то преобразился, выпрямился и стал похож на римского патриция. В магазине он распек владельца за то, что у него отсутствует коньяк хороших марок.
На следующее утро Вера Николаевна, набив кошелек франками, лазила по грасским холмам, разносила долги. Иван Алексеевич отдыхал в саду, покуривая дорогие папиросы.
…После обеда праздник закончился. Бунин вновь уселся за стол. В ту осень он работал как никогда много. Вера Николаевна вся изошлась, поджидая 10 ноября — день присуждения Нобелевских премий. Бунин на эту тему не разговаривал ни с кем, хотя было ясно, что он ждет и очень надеется: его кандидатура считалась одной из главных.
Из дневника Веры Николаевны от 14 ноября 1932 года: «Четыре дня прошло со дня присуждения Нобелевской премии[34]. От Шассена письмо, в котором он выразил возмущение академиками и стыд за них. Значит, шансы Яна были велики и только не посмели…
Дом наш принял это известие сдержанно. Все-таки хорошо, что дана настоящему писателю, а не неизвестному. Но только он богат и, кажется, денег себе не возьмет… Сердцем я не очень огорчена, ибо деньги меня пугали. Да и есть у меня, может быть, глупое чувство, что за все приходится расплачиваться. Но всё же, мы так бедны, как, я думаю, очень мало кто из наших знакомых. У меня всего 2 рубашки, наволочки все штопаны, простынь всего 8, а крепких только 2, остальные — в заплатах. Ян не может купить себе теплого белья. Я большей частью хожу в Галиных вещах…
Ян спасается писанием. Уже много написал из «Жизни Арсеньева»… Работает он, как всегда, по целым дням».
Пытка ожиданием закончилась. Обитатели «Бельведера» почувствовали то облегчение, которое испытывает уставший от неопределенности узник, за которым пришли на рассвете.
— Что ж! — спокойно-упавшим голосом произнес Бунин. — Птицы небесные не сеют, не жнут, а сыты бывают. Вот и мы теперь так жить будем — день минул, и слава богу. — Да, для нас последние времена наступают. Скоро совсем не на что будет жить, — закончил он просто и горько и отправился дописывать «Жизнь Арсеньева».
Рассказывали Кугушевы, видавшие в Париже Мережковского, что он просто расцвел от удовольствия: «Пусть никому, лишь бы не Бунину. Есть другие, кто достоин не меньше его». И вдруг, словно сговорившись, газеты единодушно стали его, Мережковского, называть «главным и единственным» претендентом на Нобелевскую премию. Даже те, которые прежде писали, что «Бунин в Стокгольме у всех на устах».
20 декабря, изнуренный беспрерывным многомесячным трудом, Бунин отправился в Париж. Вместе с ним поехала Галина. «Ян мне сегодня раза 3 сказал, что ехать ему очень не хочется. Это меня немного волнует», — писала в тот день Вера Николаевна.
Новый год встретил в Париже. Посетил с Галиной фешенебельное кафе «Клозери де лиля», в котором когда-то собирались знаменитые «парнасцы» под предводительством Жака Мореаса, а затем ставшее шумным пристанищем русских поэтов.
Теперь Бунин не нашел здесь поэтов. В зале сидели чинные французы и запивали яичницу виноградным вином. И хотя молодые поэты не признавали его, считали отсталым и старомодным, все же он огорчился. Выпив чашку аскетического черного кофе с рюмкой коньяку, он отправился в редакцию «Современных записок», незадолго перед этим пышно отпраздновавшим (с многоречивыми тостами и хорошим шампанским, взятым в долг) выход пятидесятого номера.
Один из редакторов журнала, Марк Вениаминович Вишняк долго прижимал к сердцу, как он выразился, «грасского отшельника» и обещал дать в его честь ужин в «Медведе». Потом редактор бегал куда-то и, вернувшись, смущенно сообщил, что в долг никто не дает больше, касса журнала пуста и что они могут сепаратно, втроем, отметить встречу у него в кабинете с помощью лимона и бутылки коньяка. Он тут же извлек названное выше из сейфа, и они приятно, в разговорах провели время. На прощание редактор подарил «дорогому автору» автограф стихотворения, написанного Дон-Аминадо по случаю юбилея:
Никто не знал, на что живет журнал, как и вся пишущая братия, не работавшая швейцарами в ресторанах или мойщиками посуды в кафе. Просить аванс под пятую книгу «Жизнь Арсеньева», которую Бунин отдал в редакцию, было непростительной наивностью.
Вернулись они в Грас к прослезившейся от радости Вере Николаевне 12 января уже нового, 1933 года. У Бунина начался жар — температура поднялась до 40. Галя, свернувшись комочком, лежала в своей комнатке — у нее еще в дороге разыгрался плеврит.
Денег, конечно, не было. Жизнь вполне шла по-библейски — как у птиц небесных: с голода не померли, и за то хвала богу.
10 марта 1933 года Вера Николаевна получила письмо из Москвы от брата Дмитрия. Он сообщил, что умер отец. Спустя месяц пришло новое огорчение: психически заболел любимый брат Павел. Эти известия вконец подкосили Веру Николаевну. Она еще более побледнела, кожа сухим пергаментом натянулась на мертвенном лбу.
В конце апреля Галина получила из «Современных записок» увесистую бандероль: в нее были упакованы экземпляры только что вышедшей книги Кузнецовой «Пролог».
Вечером, в присутствии гостей — Фондаминского и Кугушевых, читали «Пролог» вслух. Галя с каким-то трепетом держала в тонких пальцах зеленоватую обложку, на которой была серебристая наклейка с названием, и читала: «Краснел закат. В монастырях звонили к вечерне. Ближние крепостные валы белыми курганами поднимались в небе, и из-за них червонным золотом блестели купола-маковки Лавры. Разъезженная дорога отлого вела вниз, к домишкам, завалившимся в овраг, по ней скользили, скосившись, розвальни, в которых сидел и правил мужик в темном кожухе. С соседней горы летели на салазках мальчишки, и их крики звонко раздавались в вечернем воздухе…»
— Какие чарующие краски! — восхищался Фондаминский, а князь Кугушев спроста брякнул:
— Ну прям-таки как у Ивана Алексеевича!
Бунин ограничился мелкими замечаниями, книгу одобрил и сказал, что она введет теперь Галину в круг литераторов, сделает ее заметной фигурой. Он наставлял:
— Постоянно надо думать напряженно, не давая себе поблажек. Нельзя себя жалеть в творчестве. Только постоянным напряжением можно достигнуть высокого. Напрягайся ежедневно так, чтобы вены вздувались! «Авось и так сойдет» — это позиция посредственностей.
Себя он просто изводил работой. Едва раннее солнце освещало грасские холмы, как Иван Алексеевич, после короткой прогулки возле дома («далеко гулять недосуг!»), еще не выпив кофе, уже усаживал себя за стол и писал, писал… Он шлифовал фразу за фразой, слово за словом. Вера Николаевна, вынося корзину с мусором, порой расправляла скомканные бумажки, начинала читать и охала:
— Ян, может, по ошибке выбросил? Ведь у любого писателя такая страница была бы лучшей в книге!
Бунин еще более расправлял лист, вчитывался, затем тщательно рвал его и, ни слова не говоря, удалялся в свою комнату — работать. Вера Николаевна и Галина порой по многу раз перепечатывали страницы, про которые еще прежде Бунин говорил, что «это пойдет, это крепко сделано».
— Терпенье — лучшее спасенье! — приговаривал Бунин. — Знать бы, что мой талантишко для России когда сгодится! Вот пишу-пишу, а для чего — сам не знаю. Здесь читателей нет. Иностранцам моя тематика чужда — что им наша Русь! Издадут ли на родине?
…Бедность постепенно делалась невыносимой, нищета глядела во все прорехи.
«Кризис полный, даже нет чернил — буквально на донышке…» (26 мая).
«Проснулась рано. Ян встал раздраженный… Он в ужасе от своего писания — был в каком-то припадке тихого отчаяния. Он переутомился. Безденежье. Однообразие. Неврастения» (27 мая).
Тихо и безропотно эта русская женщина несла свое бремя.
«Мой рассказ напечатан с выпуском довольно большого куска. Часть денег за него возьмут в кассу за долг, остальное надо послать в Киев бабушке, а я останусь опять надолго бее ничего… Хуже всего долги. Их у меня на полторы тысячи. Думала о нашем положении писателей-эмигрантов. Вот еще один не выдержал — недавно покончил с собой Болдырев. С год назад умер от нужды Борис Буткевич. Все талантливые, упорные. Но обстоятельства оказались сильнее. Все одинокие, без быта, без семьи, издерганные событиями в критическое время молодости, все, лишенные самого необходимого и без надежды на будущее…» (28 мая).
Она кисла в одиночестве, «без быта, без семьи», без надежд на будущее. Порою ей казалась сладким сном та жизнь, которую она вела до двадцать шестого года и которую добровольно поменяла на грасское «заточение». И впереди не виделось ничего отрадного.
