Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА IX

Но чтобы попасть в Россию, для начала надо было победить в войне. Чуть не каждый день на вилле «Жаннет» раздавались сетования:

— Когда же наконец наши наломают бока Гитлеру! И что они там волынку тянут!

— Это, Ян, тебя там не хватает, — подавала голос Вера Николаевна. — Ты бы давно победил!

А пока он записывал в дневник: «Война все тянется. И конца этому не видно! Когда-же, Господи, что-нибудь решительное?»

«Лето. Была дурная, неспокойная погода, теперь как будто установилась.

Май был необыкновенный — совершенно чудовищные битвы из-за Керчи и вокруг Харькова. Сейчас затишье — немцы, кажется, потерпели нечто небывалое. А из радио (сейчас почти одиннадцать вечера) как всегда они заливаются. Удивительно — сколько б…….. в этом пении, в языке! Думаю все время: что же это впереди! Если немцы не победят полная погибель их. Если победят — как может существовать страна, ненавидимая почти всем миром? Но и в том, и в другом случае — что будет со страной, у которой погибло все самое сильное чуть ли не с 15 лет до 50! А уже погибли миллионы и еще погибнут» (3 июня 1942 года).

Удивительное совпадение: почти в эти самые же дни Гитлер тоже занимался проблемой возрождения и обновления «биологического потенциала». В беседе с Борманом Гитлер рекомендовал ввести… двоеженство. Фюрер развивал эту идею перед руководителем партийной канцелярии:

— Солдаты, даже если они победители, не все возвращаются домой. После войны не все наши женщины дождутся мужей и женихов. И таких будет не менее трех, а то и четырех миллионов. Людской потенциал в Германии резко уменьшится. Представьте себе, дорогой Мартин, какая это будет потеря в дивизиях через 20–45 лет!

Но, — радостно воскликнул Гитлер, — я долго думал и выход нашел. При достаточно высоком уровне сознания каждая женщина, родившая всего одного ребенка, должна быть заинтересована в том, чтобы другие женщины имели как можно больше детей… Дети, естественно, не могут появиться сами собой. Кроме того, мы заинтересованы в том, чтобы не всякий мужчина имел много детей; для зачатия детей надо привлекать только наиболее здоровых мужчин и в физическом и в психическом отношениях[66].

Бунин, воспитанный на лучших гуманистических традициях XIX столетия, кипел ненавистью к насадителям «нового порядка». В его дневнике, немало гневных записей:

«Сухое лето, сгоревшие цветы олеандра. Еврейские дни дошли и до нас. В Париже, говорят, взяли 40 000. Хватают по ночам, 10 минут на сборы. И мужчинам и женщинам бреют головы — и затем человек исчезает без следа. Детей отнимают, рвут их документы, номеруют — будет без роду-племени, где-то воспитают по-своему. Молодых евреек — в бардаки, для солдат. У нас взяли, говорят, уже человек 700–800…» (1 сентября 1942 года.)

Писателю даже в голову не приходило, что еврейских детей фашисты и не собирались «воспитывать». Их ожидали газовые камеры, как и их сестер и матерей. Еще 30 марта 1941 года Гитлер на совещании с генералами заявил, что «жестокость является благом на будущее». К старому принципу захватчиков «разделяй и властвуй» было добавлено требование — «уничтожай».

«Немцы к Царицыну все «продвигаются», и все атаки русских неизменно «отбиты». День и ночь идут уже с полмесяца чудовищные бои — и, конечно, чудовищные потери у немцев. К концу войны в Германии останутся только мальчишки и старики. Полное сумасшествие! Ну, Царицын — а дальше? Только сумасшедший кретин может думать, что он будет царствовать над Америкой, Бразилией, Норвегией, Францией, Бельгией, Голландией, Данией, Польшей, Чехией, Австрией, Сербией, Албанией, Россией, Китаем — 16 странами, из которых все, не считая евреев, ненавидят Германию и будут ее ненавидеть небывалой ненавистью чуть не столетие. Но какая сказочная сила — пока» (16 сентября 1942 года).

«Паулис, произведенный вчера Хитлером в маршалы, сдался в Царицыне, с ним еще 17 генералов. Царицын почти полностью свободен. Погибло в нем будто-бы тысяч 300. Но в Берлине речи — 10-летие власти Хитлера» (1 февраля 1943 года).

«…Итальянский король принял отставку Муссолини! Пока еще ничего не понимаю. Но событие гигантское! Конец «цезаря», которому уже чуть не ставили золотые статуи!» (25 июля 1943 года.)

«Был в Ницце…Множество немцев, много мальчишек; одеты все тяжело и неопрятно, сапоги пудовые» (5 августа 1943 года). * * *

Затем пошли счастливые дни. То и дело Бунин отмечает в дневнике города, отобранные назад у немцев: Рославль, Смоленск, Екатеринославль, Перекоп, Киев, Знаменка — это осенью и зимой сорок третьего. В январе нового, сорок четвертого — Новгород, Волынск, Белую Церковь, «перешли в нескольких местах польскую границу».

«Да, хорошо я выдумал слова мужика в «Весеннем вечере»: «Жизнь нам Господь Бог дает, а отнимает всякая гадина…»[67] (31 января 1944 года).

«С 8 на 9.V.44.

Час ночи. Встал из-за стола — осталось дописать несколько строк «Чистого Понедельника». Погасил свет, открыл окно проветрить комнату — ни малейшего движения воздуха; полнолуние, ночь неяркая, вся долина в тончайшем тумане, далеко на горизонте неясный розоватый блеск моря, тишина, мягкая свежесть молодой древесной зелени, кое-где щелканье первых соловьев… Господи, продли мои силы для моей одинокой, бедной жизни в этой красоте и в работе!

14.5.44.

2½ часа ночи (значит, уже не 14, а 15 мая).

За вечер написал «Пароход Саратов». Открыл окно, тьма, тишина, кое-где мутные звезды, сырая свежесть.

23.5.44.

Вечером написал «Камарг». Очень холодная ночь, хоть бы зимой».

Это была удивительная весна — весна блистательных побед Красной Армии. И еще — весна необычного подъема духа, творческого парения. Лишь за две недели, начиная с 26 апреля, Бунин пишет большой цикл рассказов, проникнутых тоской к чистой и разрушающей жизнь любви, сквозь которые, словно через тонкую кисею, видна во всех прелестных и чарующих мелочах Русь с ее храмом Христа Спасителя, Красными воротами, «Лоскутной», стремительным бегом саней, пасьянсом «Наполеон», «Стрельной», первым в жизни сомлением в нежном холоде девичьих губ в сказочный морозный вечер: «Дубки», «Мадрид», «Второй кофейник», «Холодная осень», «Ворон», а затем — чуть позже, «Сто рупий» и «Месть». Все они вошли в сборник «Темные аллеи».

То и дело начинали щемяще реветь сирены: алерт — «воздушная тревога». Самолеты союзников показывались на горизонте. Сначала они были похожи на маленькие точки, которые с каждой минутой увеличивались. Раздавалось дружное гудение моторов на низких регистрах. Часто и дробно стучали немецкие зенитки. Гулко ухали взрывы тяжелых бомб.

Накинув свой потрепанный серый халат, Иван Алексеевич отправлялся в сад. Здесь он с простодушием сугубо штатского человека облюбовал себе «бункер» (как он сам его называл) — будку для инструментов местного садовника. Она была крыта соломенным навесом, прилеплялась к скале и была малоприметна. Этого, по мнению писателя, было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в безопасности.

Когда раздавался отбой, Иван Алексеевич выходил из-под соломенного укрытия, на ходу перечитывая написанные за время алерта странички — фрагменты нового рассказа.

— Назовите мне другого, кто писал в подобной смертельной опасности? — спрашивал он семейных. И хотя глаза его хитро и весело блестели, но он все же гордился своей неустрашимостью. Впрочем, в «бункер» он ходил только под давлением жены. В тех случаях, когда алерт заставал его в отсутствие Веры Николаевны, он даже не выходил из кабинета [68]. * * *

Из писем Веры Николаевны Буниной в Москву: «Иван Алексеевич был бы доволен, что вы больше всего цените книгу «Темные аллеи». Он считал, что там каждый рассказ написан «своим ритмом», в своем ключе, а про «Чистый понедельник» он написал на обрывке бумаги в одну из своих бессонных ночей, цитирую по памяти: «Благодарю Бога, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник»…

Он говорил даже перед смертью, что у него vie mongueé[69] и что он не сделал того, что мог бы сделать… Сжатость он любил, и вы правы, что многие рассказы — настоящие романы. Правильно, что он сближается с Пушкиным, которого он обожал и превосходно изображал его, каким он ему казался» (30 января 1959 года).

«…Я прожила 46, даже 47 лет в близком общении с творческим человеком и пришла к заключению, что творчество — тайна. И объяснить его — попытка с негодными средствами. И на творческих людей влияют больше жизненные явления, чем те или иные идеи».

И еще несколько строк, за которыми скрывается так много! «Может быть, нужно жить в России, в центре ее, чтобы понимать по-настоящему его творчество…» (8 марта 1959 года). Это горькое признание равнодушия западного читателя к творчеству Бунина. Сколько талантов не раскрылось от этого непонимания, у скольких сложились крылья! Лишь исключительность бунинского характера, его удивительная жизнеспособность позволили ему все более и более набирать с годами творческую высоту. * * *

Безмерно велика власть воспоминаний! Стоило Бунину выйти из ограниченного пространства, на котором стояла «Жаннет» (не столь уж и «роскошная», как вспоминалось Вере Николаевне, но все-таки достаточно удобная), как память его обращалась к прошлому. У его постоянного собеседника (и единственного в этих прогулках!) Бахраха временами возникало ощущение, что его присутствие — лишь повод, чтобы Иван Алексеевич вслух высказывал свои мысли. Мысли о тщетности и кратковременности земного существования все сильнее тяготили его, все ближе он видел то «освобождение», отвратить которое никому из смертных невозможно.

Омерзительность разложения — что может быть ужасней! Но еще тяжелей ему было потерять весенние теплые ночи, когда звездная бесконечность дрожит в легком мареве, несравненную красоту южных закатов с одетыми в пурпур легкими облаками на горизонте, особую синеву векового, остро пахнущего старой хвоей и янтарной смолой соснового леса в яркий зимний день, когда лишь он мог смотреть на всю эту прелесть не зажмуриваясь, не отводя глаз. (Да, была у него такая особенность — даже на солнце, по признанию Бунина, он мог смотреть спокойно, не ослепляясь.) А женская красота, наслаждение умной книгой и собственной литературной работой… Да мало ли чего неповторимо прекрасного приходится оставлять на этой грешной и милой земле!

«К старости, да еще холостой, мечтательной становишься, вообще гораздо чувствительнее, чем в молодости… Ведь ото всего остаются в душе жестокие следы, то есть воспоминания, которые особенно жестоки, мучительны, если вспоминается что-нибудь счастливое…» — так он писал в то время в «Речном трактире». Разве это и не о себе?

— Иван Алексеевич, вы никогда не пробовали составить свой дон-жуанский список? — спросил, однажды во время прогулки Бахрах.

— Тогда лучше было бы составлять список неиспользованных возможностей, — ответил тот. — Но ваш бестактный вопрос разбудил во мне рой воспоминаний. Какое удивительное время — молодость! Сколько было счастливых встреч, незабываемых мгновений! Жизнь уходит быстро, и мы начинаем, ценить ее лишь тогда, когда все осталось позади.

Давно это было. Случился у меня головокружительный роман с некой Любой Р. Никогда после я не встречал ни таких глаз, ни таких изумительных точеных рук.