Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Эпилог

 Свою последнюю дневниковую запись он сделал 2 мая 1953 года — почерк все еще твердый, но уже какой-то старчески заострившийся:

Это все таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет — и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны!.. И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться!

В два часа ночи с седьмого на восьмое ноября 1953 года Иван Алексеевич Бунин тихо скончался. На смятой простыне лежал много раз читанный том «Воскресения».

Верная подруга Вера Николаевна повязала шею покойного шарфиком.

— Я знаю, — произнесла она, — ему это было бы приятно. Ведь шарфик подарила…

И она назвала женское имя.

Отпевание было торжественным — в русской церкви на улице Дарю, при небывало громадном стечении народа. Многие плакали, словно прощались с самым близким человеком. Все газеты — и русские, и французские — поместили обширные некрологи. * * *

 Похороны были много позже — на восходе солнца, в очень морозный день 30 января 1954 года (до этого прах находился во временном склепе). Русское кладбище под Парижем Сент-Женевьев де Буа, словно поле, было заметено глубокими снегами — лишь кресты печально возносились к небу. После оттепели завернул резвый северный ветер. Он сковал колчи дорог, окаменил снег.

Солнце поднималось из-за дальнего леса, и снег все более розовел. Служба была простая и строгая, напоминающая фронтовое погребение, и звуки хорового пения быстро таяли в студеном воздухе.

Когда хор запел «молитву Господню» — «Отче наш», старый земляк Бунина — одноногий князь Голицын, опираясь на сильно сношенные костыли, опустился на единственное колено и, подняв к небу выцветшие слезящиеся глаза, стал подтягивать старческим надтреснутым голосом:

— Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

Гроб был за сургучными печатями. Его стали опускать в яму, и он долго цеплялся за углы узкой могилы. Наконец тяжело ухнул вниз.

На лопате подали землю. Она смерзлась черными зернистыми комками. Вера Николаевна стянула с озябшей руки тонкую шелковую перчатку. До крови царапая ладонь и пальцы, отломила несколько крошек и быстро кинула в яму.

На похоронах было одиннадцать человек.

Согласно завещанию покойного гроб был цинковый. Зачем ему это? Конечно, в последние годы жизни он не раз говорил, что у него кровь стынет от ужаса при мысли: вдруг к нему в гроб заползет змея!

Но нет, не так уж он был прост! Может быть, мысль иная, дальняя была у него? * * *

Вера Николаевна прожила еще семь с половиной лет. И каждый день, отпущенный ей судьбой, она продолжала служить мужу — теперь памяти его ради. Она приводила в порядок архив, переписывалась с советскими литературоведами — Н. П. Смирновым, О. Н. Михайловым, А. К. Бабореко и другими, сообщая много важных сведений о своем муже. Писала мемуары.

Вера Николаевна отправила часть рукописного наследия мужа, книги с его пометами для будущих издателей в Москву. Теперь все это бережно хранится в Отделе рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина. (К сожалению, после смерти Веры Николаевны парижский архив Ивана Алексеевича попал в Шотландию, в Эдинбургский университет. Его туда передал или — вероятней — продал Леонид Зуров, наследовавший его от Веры Николаевны. На все предложения переместить архив в СССР Зуров ответил отказом.)

Подготовила Вера Николаевна к печати незавершенную книгу Ивана Алексеевича — «О Чехове». Она впервые была опубликована в 1954 году.

Эта воистину святая женщина, всю свою жизнь посвятившая мужу, скончалась 3 апреля 1961 года и похоронена рядом с Буниным. * * *

В книгу «О Чехове» Бунин включил одно из писем Антона Павловича: «Холодно чертовски, а ведь бедные птицы уже летят в Россию! Их гонят тоска по родине и любовь к отечеству; если бы поэты знали, сколько миллионов птиц делаются жертвою тоски и любви к родным местам, сколько их мерзнет на пути, сколько мук претерпевают они в марте и в начале апреля, прибыв на родину, то давно бы воспели их… Войдите Вы в положение коростеля, который всю дорогу не летит, а идет пешком, или дикого гуся, отдающегося живьем в руки человека, чтобы только не замерзнуть… Тяжело жить на этом свете!»

О чем думал писатель, занося эти строки в книгу? Может, вспомнил дождливую ночь мая восемнадцатого года, когда навсегда покинул Москву? Или память разбудила воспоминания о пасмурном февральском дне, крутую улочку Стамбула и генерала со шрамом на лице, протянувшего визу на странствия по чужим городам…

Москва, 1978–1988