Книга шороха

– Что, чернявая, не спится тебе?

Панту приподнялась на локте, тихо зевнула и добавила:

– А то ниш-то, уснешь тут! Выя взопрела вся, пока укладывалась.

Дже, не оборачиваясь, ответила:

– Полдня спала, а ночью чего делать? Думала прогуляться, – она покачала головой, – а тут он...

Ютран закопал платье и завалился на спину, в бессилии схватившись грязными руками за бритые виски.

– Гальтяпа он, вот и убивается, – серьезно заключила старуха, шмыгнув носом. – Ни денег нет, ни дома, ничего. Хотя... – протянула она, – он-то и без того проживет хорошо.

Пророчит - подумала Дже, поежившись от набежавшего ночного холода.

– Сны ему дурные снятся, былое отпустить не может. Ты поди к нему, нехай отвлечется.

Дже удивленно уставилась на Панту.

– Давай-давай, двигай отседва! – старуха выпихнула ее из повозки. – И неча баить опосля, мол, бабка Панту – куёлда та еще, а то ишь! Иди, жить начинай.

Неуклюже перевалившись через борт, Джаху плюхнулась на траву. Тело еще болело, но ходить стало проще, дышалось легче без дворцовых стен и пристального внимания их обитателей.

Как смело и громко старуха произнесла это слово – "жить", одним только голосом вложила в него смысл и душу. Это "жить" на минуту вдохновило Дже, и она, расправив грудь и набрав в легкие воздуха, уже было собралась выполнить приказ, но сдалась. Ссутулилась и увязла в болотистой жиже сомнений. "Жить" – значило избрать собственный путь, а перед ней лежала тысяча таких путей, и все – сплошь едва заметные тропки, заросшие и незаметные. Она почувствовала себя вековым деревом, которое, может, и хотело бы покинуть свой пост, да не может, потому что привычки пустили корни глубоко в тугую землю и оплели весь мир и самих себя.

Шорох травы под ее осторожными шагами привлек внимание Ютрана. Он приподнялся на локте, обернувшись на звук, и жестом предложил Джаху сесть рядом.

– Теперь все будет иначе, – пробормотал он, глядя в звездное небо.

Джаху устроилась поудобнее:

– Будет лучше, обязательно.

– Но позже. Сейчас надо затаиться.

Она кивнула, не зная, что сказать в ответ, а Ютран повернулся на бок, чтобы глядеть на нее, и тихо спросил:

– Как вы себя чувствуете, сударыня Шади?

– Уже почти хорошо.

Впервые она не захотела упрекнуть Ютрана в том, что он назвал ее по имени. Никто из Дворцового города их не услышит – ни к чему таиться. Дже начинала привыкать, сколь добр он с ней, но постоянно одергивала себя. Так не бывает. Удача не улыбается шлюхам. Им улыбается гнилым оскалом лишь судьба с провалившимся носом.

– Я хотел бы просить прощения за то, что без дозволения купил вашу свободу, – Ютран сел, приминая жесткую траву вокруг.

Чудеса не случаются на пустом месте, подумала Джаху и нахмурилась:

– А что извиняться? Нет разницы, под кого прогибаться, – резко встала, – и под кого ложиться тоже все равно. Вот только в доброту со мной не надо играть.

- Я чем-то обидел вас?

Расправив платье и стряхнув с него крохи сухих стеблей, она отступила на пару шагов.

– Который раз говоришь: купил, купил, купил. Все одно, значит, господин Барас, – негромко цедила сквозь зубы Дже, – ну, раз ты меня поимеешь, ну два, три! А потом-то что?! Надоем – убьешь, продашь, а и вовсе забудешь. Что ты прощения-то просишь? Не за что просить. Я – ша. У ша не спрашивают ничего. Ни позволения, ни прощения. Забудь глупости эти, раз купил.

Деревянные сухие корни больно скрутили ей кости в руке и ползли по венам к сердцу, медленно, но уверенно. Она едва слышно охнула.

Плотно сомкнув губы, Ютран поднялся на ноги, подошел к ней:

– Хватит.

– Нет, не хватит!

Схватил за плечи и несильно встряхнул:

– Замолчи.

– Нет...

Прижал к груди всхлипывающую и дрожащую, пригладил ее черные волосы:

– Тогда плачь от всего сердца. – Коснулся щекой ее головы. – Я осушу твои слезы.

* * *

Кончился воздух. Поле ощетинилось, сжалось. Ветер со скрежетом провел по нему твердой ладонью, пригладил и стер траву в пыль, смахнул, обратив все в каменистую пустошь, затем сам упал, безжизненный и тяжелый. От удара его невидимого огромного тела по земле поползли трещины и ручьями помчались вдаль, туда, где властвовало белое золото раскаленного солнечного диска. Там земля плавилась и превращалась в желтый песок, и плыла морем пустыни далеко на север, перекатываясь по волнам барханов. Песок, сплошной песок.

Джендали сверкала золотым медальоном на груди Большой земли. Великая пустыня, которая хранит великие тайны и вскармливает великих воинов. Жар с гулом отражался от песка, коптя горячий воздух, и, казалось, песчинки вот-вот начнут трескаться и скакать, как скачут по раскаленным углям и гремят трещотками босоногие шуты.

Ян постучал ладонью по фляге, проверяя количество воды – чуть больше половины. Покачал головой и легко хлопнул лошадь по крупу. Кобыла выдохлась и еле плелась, утопая в песке, иногда останавливалась и стояла, пока он вновь и вновь не ударял ее пятками в бока.

Аили дремала, беспокойно подергиваясь, порой, невнятно бубнила что-то под нос, на мгновение приоткрывала глаза, но потом вновь проваливалась в сон. Она сидела впереди, у самой холки, и Пепел придерживал ее одной рукой, обняв за плечи и прижав к себе. Как только они остановились на отдых у края Джендали, ему стало ясно, что переход будет трудный: за всю ночь Аили так и не смогла уснуть – Ветер одолевал ее болтовней. Пустыня пугала всех троих.

Воздух кипел. Шуршали скачущие по барханам песчинки, и жутко выли, словно голодные волки, гигантские желтые дюны. Уши закладывало от шипения и свиста, от стука, будто миллионы тяжелых частиц ударяются друг о друга. Ян закрыл глаза и услышал в этих звуках дождь, рвущийся вниз сквозь тугие свинцовые тучи. Солнце обманывало его, застилало глаза туманом миражей и фантазий. Ему становилось плохо. Почти так, как в пожаре. Мир крутился перед глазами, жестокое солнце опаляло кожу, грудь заполнил горячий воздух, а руки совсем не слушались. Пепел опустил голову, коснувшись лицом волос Аили. Они были горячие и насквозь мокрые, склеились, облепили ее лоб. Терпкий запах пота отрезвил Яна. Пахло пряным животным мускусом и кожей женщины. Он вдохнул глубже, наслаждаясь странным горьким ароматом со вкусом солнца и пыли, и даже не заметил сперва, что лошадь снова встала. Он ударил ее ногами в бока. Тщетно. Кобыла сделала лишь неуверенный шаг и, подавившись тихим ржанием, качнулась, заваливаясь не бок, рухнула на песок, подняв облако пыли.

Аили проснулась от удара. Ян успел спрыгнуть и помог ей выбраться из-под туши.

– Издохла? – сонно шатаясь, она отряхивала штаны.

Пепел покачал головой:

– Нет еще, – вынул килич из ножен, – но скоро уже.

Он немного потоптался на месте, водя мечом влево и вправо, словно примерялся, а затем с размаху отсек кобыле голову, разрезал шею, как талое масло. Селедка от неожиданности коротко вскрикнула, уворачиваясь от брызнувшей крови.

– Ты зачем это, Ян?!

Убрав килич, Пепел махнул рукой:

– А зачем скотину мучить? Под таким солнцем ей бы долго помирать.

И, загребая ногами песок, побрел дальше на север. По крайней мере, они думали, что на север.

"Тут и есть нечего, – завязнув в тени лошадиной туши, просипел Эр. – Тощая была".

Аили раздраженно шикнула на него и поспешила вслед за поводырем.

Идти пешком с каждой минутой становилось все труднее. Теперь кроме сухого зноя на них напали жажда и усталость, а высоко в небе слышались крики стервятников. Пеплу начинало казаться, что они идут не день, и уже даже не месяц, а целый год или, может, два. И все время их окружает желтая пустыня и выбеленные головы барханов. Он начинал забывать, как выглядит трава, и видел ли он ее когда-нибудь. Спотыкался и опирался на снятый с пояса килич, как слепец опирается на посох. Селедка плелась где-то позади, падая время от времени, затем вновь и вновь поднимаясь, она попирала весь белый свет.

Ян бессознательно коснулся фляги, но тут же отдернул пальцы. Нельзя. Нет. Лучше бы они отправились морем – там полно воды, а эту надо сберечь. Почему не наняли корабль? Почему от нее пахнет мускусом? Нужно было снять шкуру с лошади.

Он глупо улыбнулся себе. Мысли налезали друг на друга, сношались, как жирные навозные мухи, собирались в копошащиеся кучи и со взрывом разлетались в разные стороны. Жужжали в голове.

Пепел остановился, чтобы передать Аили флягу с водой, и замер, обернувшись, слушая звуки пустыни. Их не было. Внезапная тишина окутала барханы. Пустыня застыла, снедаемая зноем. Раскаленный воздух наглухо забил легкие. Ян слышал лишь скрипящий на зубах песок и тяжелые удары собственного сердца. Чувство неясной тревоги накатывало на него и собиралось в горле горьким комом.

– Чертовщина... – пробормотал он.

Селедка вгляделась в даль и увидела небольшое облачко желтой пыли, поднимающееся над линией горизонта.

"Пыль идет, – Эр плотнее закутался в драный плащ. – Ветер крепчает".

– Это буря, – она начала обеспокоено озираться по сторонам и, заметив большой округлый валун метрах в сорока, поспешила к нему.

Из-за горизонта быстро выползала громадная бурая туча, несущая с собой грохот песка. От резкого порыва ветра заложило уши. Ян согнулся пополам, закрыв голову руками, и поплелся за Аили. Скрывшись за камнем, они сделали по глотку воды и зарыли фляги, чтобы их не унес самум.

– Лучше ничего нет, – она достала дырявое шерстяное одеяло, в которое заворачивалась каждую ночь.

Ян пожал плечами и обнял ее со спины, прижал к себе и накинул одеяло сверху, завернувшись в него с головой.

– Опусти лицо и дыши через одежду, – тихо говорил он, – и глаза закрой.

– Нас тут похоронит, – без надежды выпалила Селедка. – Засыплет, мы и не откопаемся.

– Рано боишься. В Джендали есть вещи пострашнее бурь. – Пепел положил ладонь ей на макушку. – Успокойся пока. Молчи.

Буря ударила ему в затылок. Поднялся оглушительный рев, словно древний зверь из страшной сказки разинул пасть и поглотил их, сожрал весь солнечный свет и дышал, изрыгая из легких кипящий обжигающий ветер. Самум придавил их, и Ян ощущал, как тонны песка проскальзывают по плечам. Аили молчала, а он мычал про себя молитвы, обращался к богам, в которых никогда не верил. Буря стояла за ними, над ними, перед ними, слева и справа. Она сама – бог пустыни, бог смерти, что ходит за несчастными, блуждающими в песках, преследует их от края до края Джендали, лишь изредка даруя отдых. Стоит на мгновение расслабиться, смочить горло водой и вот она – раскаляется воздух, навстречу летит, распахнув объятия, стальной расплавленный ветер, мелкий жесткий песок дробит кости, вгрызается в кожу, и пустыня жадно пьет горячую густую кровь. Буря не оставляет ничего тем, кто не успел укрыться от ее гнева. Лишает слуха тех, кто не испугался ее рева. Отнимает зрение у тех, кого ее облик не заставил отвернуться. Иссушает голоса, что осмелились закричать. В живых остаются лишь слабые трусы, готовые лечь под огромное тело ветряного песчаного зверя и молча издохнуть. Самум укрывает их одеялами пыли, поет длинные заунывные песни, чтобы лучше спалось. Проходит время, исчезает свет. Потом все смолкает. Тишина начинает медленно жевать их нестерпимым зудом, но пошевелиться так страшно.