Книга шороха

Сегодня в саду тихо. Дожди прекратились еще прошлой ночью, размыли тропинки и намочили все, что Раду успела перестирать. Управляющая ухаживала за домом так, будто собиралась прожить в нем много лет, словно никто не говорил ей, что это временное убежище.

Иногда Дже забывала – тут уже жили люди. Они строили этот дом для себя, обставляли и обживали его. Не только хозяева, но и слуги. Дже посмотрела на огромный черный прямоугольник на стене. Гобелен с фамильным деревом рода Ферс. За все дни, проведенные тут, она ни разу не разглядывала его. Джаху подошла ближе, чтобы лучше видеть имена.

В сплетениях ветвей в центре кроны чьи-то руки бережно выткали два имени: Аили и Иал, имена последних детей, после которых дерево уже не росло. Ниже гобелен рассекла длинная дыра, оставленная лезвием острого меча. Проведя по ней ладонью, Дже неожиданно вздрогнула. Внутри шевельнулся первобытный страх, как если бы она услышала шаги в доме, где никого не должно быть. Поджались колени, и по горлу пробежал холодок.

Под дырой – имена родителей. Имя матери расплелось, но имя отца осталось нетронуто. Джаху часто слышала его, и никогда о нем не говорили хорошего. Дальше ткань гобелена пожрали плесень или копоть – черное пятно расползлось по стволу от самых корней. Оно поглотило имена всего рода, кроме последних, как проклятие.

– Ох ты!

Джаху вскрикнула от неожиданности.

– Ой, да не трухай, чернявая, – в нескольких шагах от нее со свечой в руке стояла Панту.

– Доброй ночи, – она поприветствовала Панту, переведя дух.

– Тоже не спится? – та встала рядом и уставилась на гобелен.

– Дом пугает. А здесь мне спокойно.

Дже плотнее запахнула шаль.

Теперь, в свете дрожащего пламени, она видела, что не плесень и не гниль съели рисунок гобелена. Нечто непостижимое и таинственное обратило золотые нити в черный конский волос.

– Что это? – спросила она, потому что точно знала: если ответ кому известен, то это Панту.

– Идал энто. – Старуха положила руку на черноту в корнях. – Проклятие, по науке ежели гаить. Один – старый, – на корню всю семью загубил, а другой – молодой, – не расхлебал. – Ее узловатые пальцы скользнули к дыре. – Вот дерево и срубили.

– А кто все начал? Брат или сестра?

Вытянув сморщенные губы, бабка шумно вздохнула:

– Не-ет, чернявая. Задолго до них. Эти малые еще, да ущербные, чтоб дела такие творить. Один – безумный, другая – безвольная.

– Но они живы?

– Коли можно такое жизнью звать. – Панту повернулась к ней. – Ты, чернявая, аки и они, не живешь ничуть.

Бабка отошла и тяжело плюхнулась на край кровати. Пламя дрогнуло.

– Ну, – старуха поковыряла мизинцем между зубами и шумно шмыгнула носом, – когда там Ютран кандалу с тебя сымет, м?

Дже села рядом, продолжая глядеть на гобелен.

– У него и спрашивай, старая.

– Эк ты... – бабка махнула рукой. – Все одно, никуда не денешься от него. Сама же и не уйдешь. Тебя и ждут-то душегубы, да веселый дом. Помрешь так одна или плёхой кончишь. Титехой-разтетехой. Надо оно тебе?

– Мы с тобой договаривались, – Джаху добела сжала кулаки, – если не он, то ты поможешь мне снять лозу.

Однако старуха будто не слышала её и продолжала тараторить:

– Да полноте артачиться! Ты, ахалонь, чернявая, ахалонь. Ты запомни, убечь-то всегда успеется. Кабы кажнай человек от бед бёг, так бы и ходили б все бирюками, да счастья не ведали. А тебе, вот-но оно – счастье. Бери – не хочу. Дык ты ж не хочешь, или дурная совсем. – Панту говорила и говорила, почти не дышала, приводила новые и новые доводы, и половину её слов Дже даже не понимала. – Я, помнится, веселым домом владала, койный в Джендали, знаешь? Розовый дом. Место – ай, какое! – Она самодовольно причмокнула. – Аки в сказке! Розы кругом, цветуйки, бабье, золотище, кушанья разные... А девкам, сама чуешь, не надо оно все было. Их душегубы на дорогах ловили, приводили ко мне.

– Ты заправляла Розовым домом? – Джаху недоверчиво покосилась на сморщенную неказистую бабку и попыталась представить её владелицей крупного публичного дома.

– Что поделать – виновата. Да не о том я, чернявая. Только ты из-под Ютранова крыла – так сразу тебе в мире место сыщут. Под землей или под мужиком.

Дже устало вздохнула. Казалось, эту тему Панту затрагивала при каждом удобном случае. Иногда хотелось услышать простые ободряющие слова, получить утешение и поддержку, но вокруг все только давали пустые обещания и наставляли.

– Не живая ты, Шади, а жить-то легче легкого.

Панту впервые за все время назвала её по имени, и в том звучало родное и теплое.

– Все равно, – Джаху покачала головой, – двадцать лет так живу. Теперь уже нет смысла менять что-то. Ютран ли, Мирк, Гарон – не важно.

– Ой ли? – задорно скрипнула бабка. – Нынче, знаю, Ютран на дело ушел, солдатиков для восстания высвобождать. А коли сгинул Ютран, так ли все равно тебе? Ты гляди, его, вона, давно нет уже.

Дже не ответила и отвернулась.

Внутри у нее все похолодело. Она не задумывалась о том, что с ним что-то может случиться.

– Думай, девка, думай. Один человек, коему дело до тебя есть. Один во всем мире, окромя меня. Можа, и не стоило бы бечь-то от него? Можа, и коряга тебе не мешает, а? Думай, чернявая. Кончится все – что делать станешь? Так-то оно, без Гарона, все лучше будет. Да тебе ли?

Джаху вдруг резко повернулась к ней:

– Даже если Короля не станет, что потом? – Дже опустила глаза. – Кто-то должен занять его место, но к чему это приведет? Вы посадите на трон Файиса, а он загонит людей в рабство Империи.

Поджав губы, Панту изобразила раздражение и пробубнила:

– Не о том ты, чернявая, думаешь. О себе думай. Я ж тебе битый день об ином толкую.

– Если вы все ошибаетесь, и смерть Гарона приведет к большим бедам, кто все исправит?

Старуха злобно сплюнула на пол:

– Дура ты! – затем спокойнее добавила. – Время все исправит.

– Время ничего не исправит. Исправлять придется людям. Другим. Не вам.

Панту положила ладонь на разросшуюся в руке Дже лозу.

– Все задуманное происходит во благо, Шади. Во благо задумавших. Люди ничего не исправляют, только рушат и строят новое на руинах. Помяни мое слово – сама же с чистого листа начинать будешь. А старые вырвешь и сожжешь. Только вечным все исправлять. Так что ты думай, чернявая. Думай, да задумывай себе во благо. Настоящей жизнью живи.

* * *

Вэл хмурилась и покусывала нижнюю губу. Она сосредоточенно мерила частыми шагами отдраенную палубу, заложив руки за спину, и косилась время от времени на Яна. Тот сидел на грубой скамье у борта, чинил старые истоптанные сапоги и тихо мычал под нос незамысловатую песенку про несчастную дохлую овечку.

– Ты так и не рассказал ничего, – Огонек облокотилась о край борта, – где шлялись-то долго так?

Он махнул рукой, мол, отстань, и устало вздохнул, отвернувшись и наблюдая неровно дрожащую сеть белой пены на воде. Корабль покинул порт Хаш'Даура еще утром и уже несколько часов лениво переваливался через гребни волн, нацелив киль в призрачную линию горизонта.

– У нее кончается маковичка, – после продолжительного молчания отозвался Ян.

– Мне какое дело?

– Ну, Лето тебя послал за моим Шелестом, а не за мной.

Вэлари фыркнула:

– Значит, прикажешь ей, чтоб не спала.

– Никто не проживет столько времени без сна, Вэл.

– Ой, будет тебе причитать... – она закатила глаза, развернулась на пятках и зашагала в сторону трюма, нервно постукивая пальцами по прицепленной к поясу сумке.

Пиратский бриг мало походил на корабли, которыми Лето путешествовал с приближенными: тут не было запирающихся кают, не было кухни и прочих удобств. Только все необходимое. Кладовая, арсенал. На быстром вооруженном судне есть место лишь для снаряжения и добычи. Для людей оставлен грязный вонючий трюм – темный лабиринт из тонких дырявых стен-перегородок да пропотевших жестких коек. Там, в самом конце, в глубине холодного полумрака под пристальными голодными взглядами устроилась Аили. Ссутулившись, сидела на шатком поломанном стуле, а треногий табурет приспособила под стол, и медленно, аккуратно, будто от того зависела её жизнь, выводила толстой иглой буквы на желтых страницах потрепанной книги. Вэл незаметно приблизилась и встала у нее за спиной. Чернил не было, но слова ровными темными швами ложились на лист. Селедка ничего не зачеркивала, а каждое предложение тщательно обдумывала.

"Впрочем, оно и понятно", – осуждающе подумала Огонек, глядя на её исколотые пальцы.

– Так уж тебе это надо? – насмешливо спросила Вэл. – Писать всю эту муть... Кровью писать! И по что?

Аили вздрогнула от неожиданности и, прицепив иглу к переплету, повернулась:

– Чтобы не сойти с ума.

Её ровный тон лишь больше раззадорил Вэл.

– Ужели ты по стольким рукам прошла, что записать неймется? Аж, вона, кровь пускаешь. – Огонек села на койку напротив, по привычке отогнув край сальной простыни. – И ни дня не утерпишь, а?

– Нет. Это нужно сделать для Пепла. – Аили пожала плечами. – Это его сон.

Вэлари удивилась:

– Он пустил тебя?

– Я сама влезла. И дольше держать их не смогу, а чернил тут нет.

Огонек смутилась. Селедка не понравилась ей с самой первой их встречи в Арх-Дамане: девчонка сливалась с серой мостовой, с серой порченой черноспинкой, грудами сваленной в запутанных сетях, сливалась с серыми водами Вечного океана и серым бездонным небом. Только волосы кровавым пятном мельтешили в том гулком бесцветном воспоминании. В свинцовом свете, сочащемся сквозь решетку в потолке, она вновь сливалась со всем, что её окружало – с темными углами, затянутыми седым шелком паутины, с бархатом пыли. Аили терялась в реке голосов, и Вэл даже немного испугалась на миг:

– А ты не Серебряная?

Селедка на удивление добродушно улыбнулась:

– Не думаю.

– Ох, и не нравишься ты мне, рыбина, – Вэл шлепнула ладонями по коленям. – Вся в секретах, как в чешуе. В глазах ничего не увидишь – мертвые они у тебя.

– Мне все равно, – отмахнулась Аили, – сама знаешь, я тут не за тем, чтоб тебе нравиться. Доверять мне можешь, и это главное.

Огонек протянула руку:

– Тогда разреши прочесть книжку. – Заметив, как Аили сморщилась, добавила. – Чтобы доверять, мне же надо знать, что там за мысли в твоей голове. Верно говорю?

– Допустим, – Селедка неохотно протянула ей Книгу шороха.

Усмехнувшись, Вэлари открыла книгу на случайной странице.

Сон был не дописан. Она медленно провела ладонью по листу, и на мгновение ей почудилось, как тени метнулись в разные стороны, словно крысы, пойманные посреди кухни с поличным. Слова наслаивались на бумагу и походили на вязаные ряды в проеденном молью шарфе, и, будто огромное шерстяное полотно, текст распускался ряд за рядом, стоило потянуть за ниточку смысла. А Вэлари все тянула и тянула, раз зацепившись за слово, которого уже не помнила, и уже стояла по колено в кольцах шерстяной пряжи, когда книга исчезла из рук. Перед ней раскинулось бескрайнее сухое поле. Перед ней в земле зияла глубокая яма. Перед ней вместо Аили на стуле сидел обгоревший труп. Воздух тяжелый и мутный от дыма и копоти, маслянистый. Густыми мазками укладывается в груди, нагаром заполняет легкие, и дышать так тяжело, что хочется разом выдохнуть, отблевать все, что застряло внутри, а там только кислая, вязкая горечь.