Иисус: История просветления

Глава 8. Четвертый

Следующие несколько дней напоминали своего рода безмолвное посвящение. Соратники Кверула, похоже, желали лично оценить новичка. Они приходили поодиночке, будто робкие животные, отважившиеся наконец выбраться из нор. Во всем они видели подвох, и Иисусу подумалось, а не угодил ни он невзначай, вопреки уверениям Кверула, в центр очередного заговора.

Двое пожилых тачальщиков обуви, чьи руки потемнели от дубильных веществ, а пальцы скрючились, точно кожа, с которой они работали, только что покинули дом Кверула. Во время беседы они беззастенчиво разглядывали Иисуса, словно тот был ручной обезьянкой, а когда это занятие им наскучило, стали посматривать в окно.

Что до самого Кверула, юноша не встречал еще римлянина, который сумел бы настолько сжиться с иудейскими обычаями. Пока Кверул не удосужился объяснить, чего все-таки добивается и какими средствами. Над теми, кто приходил к нему в дом, он открыто, даже с некоторым презрением посмеивался и частенько приговаривал: «Дух крепок, зато все остальное, увы, никуда не годится».

Немногие патриции дерзали, подобно Кверулу, жениться на иудейке. Его жену звали Ревекка, а Кверул не упускал случая напомнить, что сам царь Ирод — не иудей по рождению, но стал таковым благодаря женитьбе. «Это было полезно ему, и это полезно мне», — подробнее он объяснять отказывался. Если у Ревекки и имелись сомнения по поводу замужества за римлянином, она предусмотрительно хранила их при себе. Женщина занималась домашним хозяйством и как будто не замечала любопытствующих взглядов Иисуса. Как юноша и подозревал, она делила дом со своей младшей сестрой Наомией и мужем той Иаковом. Этот человек не занимался ничем полезным и проводил целые дни в задней комнате, читая Тору.

В доме Кверула царили тишина и покой, вот только Иисус никак не мог успокоиться и каждый вечер ложился спать с мыслями об Иуде и Марии. Он понимал, что самостоятельно их ни за что не найдет, а семейство Кверула практически не выходило наружу, предпочитая вести уединенную жизнь за запертыми ставнями; двери дома открывались лишь для того, чтобы впустить очередного нервозного посетителя из числа знакомцев хозяина.

— Кто они такие? — спросил Иисус, рассчитывая получить развернутый ответ. Он не знал, что это за люди, пускай Кверул уверял, что они наблюдают и ждут.

— Они словно пауки, — отозвался Кверул, — плетут паутину, по которой передают весточки. Никто и ни в чем их не заподозрит, а истинные наблюдатели пока в тени. Ты встретишься с ними, когда они сочтут нужным. Они появляются по своему разумению.

— А чем они занимаются, эти истинные?

— Служат Богу.

— Как?

— Молятся день и ночь о приходе спасителя.

Больше не было сказано ни слова. Иисус поморщился: он не хотел оказаться в паутине, пусть даже угодной Богу. Безымянная компания Кверула ничуть не напоминала известные ему секты, наподобие зелотов или фарисеев. Никаких особых ритуалов и молитв, никаких возражений против того, чтобы он соблюдал привычные для него обряды. Разве что Ревекка, которую в доме называли Ривкой, и Наомия трижды в день совершали омовения, да после изобильного завтрака в первый день прочие приемы пищи были намного скуднее и проще.

Поток посетителей иссяк столь же внезапно, как и начался. Как-то Ривка зашла в комнату Иисуса и молча протянула ему сложенную одежду.

— Зачем? — удивился юноша. — Мне есть в чем ходить.

Ривка, не проронив ни слова, повернулась и вышла, а Иисус задумчиво поглядел на белоснежную, затейливо расшитую рубаху. По-видимому, он выдержал испытание. К следующему приему пищи юноша вышел в подарке, чем очевидно польстил Кверулу: тот налил себе воды — никто в доме не пил вина — и вдруг принялся излагать историю своей жизни.

Его настоящее имя было Квинт Туллий, он родился в семье римского гражданина, который играл с судьбой с того самого мгновения, как за ним захлопнулись ворота Рима, и вовлек в эту игру собственное семейство. Сыну он не рассказывал, почему покинул Вечный город, но его жена Луцилия плакала, когда среди ночи будила семилетнего Квинта. Мальчик, увидев слезы матери, перепугался. Они покинули город, пряча лица под капюшонами, а перед рассветом уже очутились в порту Остия, где их ожидала галера со спущенными сходнями. Малое время спустя галера оставила порт и двинулась на восток, а семейство Туллиев устроилось на ее носу.

— Какой закон нарушил твой отец? — спросил Иисус.

— Он не просто нарушид закон, — ответил Кверул. — Он потратил чужие деньги и не смог их вернуть.

От разъяренных кредиторов и их рабов, которые, если так велел хозяин, убивали без пощады, семейство укрылось в Сирии. Став старше, Квинт выяснил, что его отец спекулировал пшеницей, которую доставляли из Египта, и пострадал, когда груз нескольких кораблей поели долгоносики. Туллий-старший обоснованно подозревал, что пшеницу заразили еще до отправки. После того как семейство обосновалось в Антиохии, отец Квинта во всех, с кем встречался, стал видеть врагов и мало-помалу сделался затворником.

— А теперь и ты таков, — заметил Иисус.

— Нет, мы не прячемся в доме, — возразил Кверул. — Мы просто выжидаем, и скоро ожидание может закончиться. — Как обычно, Кверул изъяснялся загадками, но на сей раз, вопреки обыкновению, он не закончил беседу, а продолжил свое повествование. Отец Квинта утверждал, будто враги, несмотря на все предосторожности, таки сумели до него добраться: его тело покрылось диковинными пятнами, руки и ноги отекли и раздулись без всякого повода, а однажды его обнаружили на полу бьющимся в судорогах. Хворь усиливалась, и он вынужден был обратиться к местным целителям: в Сирии хватало римских врачей, но большинство из них проживали в гарнизонах, и старший Туллий опасался, что любой врач выдаст его проконсулу, а тот велит отправить растратчика в Рим.

Когда на пороге дома начали появляться подозрительные личности, Квинту исполнилось девять. Мальчик запомнил сутулую одноглазую старуху, повсюду развесившую амулеты, семейство травников в звериных шкурах и бесчисленное множество гадателей, по внутренностям цыплят обещавших точно назвать болезнь, подтачивавшую здоровье старшего Туллия.

Отец на глазах Квинта жадно выслушивал очередного целителя, выпивал бочонки вонючих настоек и принимал ванны в грязи с берегов Иордана и в воде из священного источника Эфеса.

— Он боялся солнечного света, от солнца у него сразу начинала болеть голова, и наш дом превратился в настоящую пещеру, в которой вдобавок изрядно пованивало серой, — рассказывал Кверул.

Но однажды мальчика разбудил луч солнца, ударивший ему в глаза. Он вскочил с постели и побежал в выложенный мрамором триклиний, где семья многие месяцы завтракала, обедала и ужинала, причем отец ни разу не выходил из своей комнаты. А теперь — он сидел во главе стола, в круге света, и жадно уплетал баранину с чечевицей.

Его, буквально за одну ночь, вылечили иудеи. Не травами, не амулетами, не грязью, но молитвами к своему Богу с просьбой изгнать демона, овладевшего телом старшего Туллия. Чудесное избавление случилось как нельзя более вовремя — средства почти иссякли, — и отец Квинта преисполнился уверенности в себе и дерзости. Он сумел договориться с командиром гарнизона и подрядился поставлять провиант: лук, чеснок, оливковое масло и тому подобное.

— Он сошелся с иудеями и стал с ними сотрудничать. Те ему доверяли и потому не считали нужным обманывать, как других римлян. — Кверул усмехнулся. — Его прозвали «помазанным язычником».

Вскоре Туллий купил прибрежную виллу, Квинту наняли лучших учителей, а летом того же года прибыл корабль из Македонии. Его привели в порт пятеро изможденных моряков, исхудавших настолько, что кости едва не пропарывали кожу. Кормчий и другие члены команды лежали на палубе, их тела, обожженные солнцем, облепили мухи. Так в Антиохию занесли чуму, которая за месяц выкосила население города и погубила семейство Туллия. На глазах Квинта умерли сначала мать, потом отец, а сам мальчик, закутанный в тряпье, пропитанное камфарой, спрятался в погребе и сумел выжить.

— Отец, по счастью, на новом месте вел дела осмотрительно, так что мне досталось неплохое наследство. Все считали, что я вернусь в Рим, где жили дедушки и бабушки. Но в антиохийском порту я понял, что не могу вернуться. Той же ночью мне привиделся сон, — Кверул вздохнул, — и все, что с тех пор случилось в моей жизни, произошло в точности, как привиделось.

Он задумчиво провел пальцами по новой рубахе Иисуса. На его лице застыло мечтательное выражение, а из-под привычного патрицианского высокомерия словно рвались наружу истинные чувства. Обычно Кверул никогда не терял дара речи, но сейчас он пробормотал с запинкой, будто ему не хватало слов:

— Я... Мне... Вот и все. Остальное за тобой.

Иисусу надоели загадки.

— Я знаю, почему ты ничего толком не объясняешь, — произнес юноша, и Кверул вопросительно приподнял бровь. — Ты такой же, как прочие, как те, что, вроде воров, пробираются в этот дом. Ты чего-то ждешь от меня, но никак не отделаешься от подозрений. Ты боишься сказать слишком много; а вдруг я заманю тебя в ловушку...

— Ловушка — ложная надежда, — бросил Кверул, лицо которого вытянулось.

— Расскажи мне свой сон, — попросил Иисус.

— Нет, — ответил Кверул, — я тебе его покажу.

Он провел Иисуса в задние комнаты. Эти помещения явно пристраивали к дому на протяжении многих лет, словно новые коридоры в муравейнике, и каждая комната была темнее и прохладнее предыдущей. Для кого все это строилось — ведь у Кверула не было ни детей, ни бедных родичей, живших с ним под одной крышей? Последние несколько комнат вообще не имели окон, и Кверул прихватил по пути масляную лампу.

— Вообще-то здесь должны укрываться женщины в нечистые дни, — пояснил Кверул. -- Варварство.

Он остановился перед запертой дверью и принялся искать ключ. Иисус ожидал, что крайняя комната будет самой маленькой, но помещение оказалось просторным и светлым, благодаря широкому окну. За окном раскинулся сад — зеленые пальмы, кусты жасмина и журчащий фонтан.

Кверул усмехнулся его удивлению.

— Наш тайный рай. Но мой сон был не об этом.

Он подождал, пока глаза Иисуса привыкнут к свету, а затем указал на стул у стены, покрытый куском парчи.

— Подними и сам увидишь.

Иисус потянул за край полотна. Стул был вырезан из сандалового дереву, аромат которого смешивался с тяжелым запахом жасмина. На бархатном сидении лежало нечто поразительное — золотой венец.

— У кого ты его украл? — прошептал юноша. Венец точь-в-точь походил на тот, в котором был отчеканен на монетах профиль Ирода Антиппы: золотой обруч, толстый и увесистый, опоясанный драгоценными каменьями. Впрочем, присмотревшись, можно было заметить, что налобный камень отсутствует.

Кверул скорчил гримасу.

— Измены я не совершал. Это копия. Ее выковали по моей просьбе в Антиохии. Можешь дотронуться, если хочешь.

Хотя прежде ему не доводилось видеть ничего столь роскошного, Иисус не торопился последовать совету хозяина дома. И вовсе не из-за того, что на память пришел отравленный терновый венец. Нет, что-то внутри запрещало ему прикасаться к драгоценности.