Король-паук

Глава 31

К удивлению дофина и сильнейшей досаде графа Карла Шароле, герцог Филипп придал этому происшествию большое значение. Однажды Карл сказал Людовику с завистливой злобой в голосе:

— Мне посоветовали держаться с вами начеку. Все заметили, как очарован отец вашим поступком. Вы ведь точно знали, как произвести впечатление на его романтическую натуру, не правда ли? Он только и говорит о том, что вы показали всем пример истинного христианского милосердия и рыцарской отваги. А в следующее воскресенье епископ намерен читать проповедь на тему притчи о добром Самаритянине. Отец подарил горбуну новое платье и даже позволил ему побрить себя. Чего я никак не могу понять, так это как вы оказались на месте событий!

— Совершенно случайно, — произнёс Людовик невозмутимо, — я просто проходил мимо.

— Поистине чудесное совпадение!

— Этот малый действительно оказался лекарем?

— Отец утверждает, что никогда ещё не был так чисто выбрит.

— Это говорит только о том, что калека — хороший цирюльник.

— Вы разочарованы этим, монсеньор?

— Отчего же? Я пока ещё не нуждаюсь в лекарях.

— Не сомневаюсь в этом.

— Напротив, умелый цирюльник мог бы оказаться мне весьма полезен.

— Дорогой кузен, он сделает ваше лицо неотразимым, — сладким голосом проговорил Карл и зашагал прочь, надменно выпрямившись во весь свой шестифутовый рост.

У графа были жёсткие, бронзового цвета волосы, маленькие усики торчком и бесподобно твёрдые икры — предмет отчаянной зависти всех придворных щегол.

«Ему остаётся только добавить “по сравнению со мной”», — мрачно подумал Людовик, оставшись один.

Он вообще с крайней неохотой позволял незнакомцам касаться своего горла бритвенным ножом. Но калека так надоедал ему, следуя за ним по пятам, дёргая его за полу плаща, когда он выходил из церкви, что дофин начал сдаваться. И, когда однажды горбун преградил ему дорогу, умоляя взглянуть на чудесный зуб из слоновой кости, который появился на месте выбитого могучим ударом английского студента, Людовик пожал плечами: «Ну хорошо, хорошо, я дам тебе попробовать». В конце концов, позволил же герцог Филипп!

Качество бритья явилось для дофина приятной неожиданностью. Мыльная пена не капала на одежду, кроме того, похоже было, что цирюльник предусмотрительно подогрел её. Лезвие бритвенного ножа осторожно, но твёрдо прокладывало по коже ровные дорожки, повинуясь ловкой руке, в которой к тому же чувствовалась необычайная физическая сила. Борода Людовика исчезла как по мановению волшебной палочки.

— Если ты и порезал меня, я этого не ощутил, — заметил Людовик, довольно поглаживая подбородок.

— О, монсеньор! — в густом голосе фламандца зазвучала горечь упрёка и благородное негодование. — Я бы скорее отсёк себе руку!

— Как тебя зовут, мой славный цирюльник?

— В Тильте меня называли Оливье Бородач, из-за моей привычки носить небольшую бородку.

— Она плохо вяжется с родом твоих занятий. Зачем она тебе?

— Я никому никогда не отвечал на этот вопрос, но мне кажется, что монсеньор способен понять, что недоступно другим людям, — аккуратно расчёсывая волосы дофина, цирюльник успел заметить шрам, — под бородой я прячу небольшую бородавку.

Присмотревшись, Людовик и вправду обнаружил бородавку, причём величиной она была с добрый кулак. Значит, кривых ног, уродливого горба между лопатками и длинных обезьяньих рук природе показалось недостаточно, и она наградила несчастного цирюльника ещё и этим гротескным наростом на подбородке. Людовик счёл за благо сменить тему и оставить беднягу наедине с его горестями. Внезапно ему вспомнилось недавнее оскорбление Карла Шароле, и он содрогнулся — Оливье цирюльник был карикатурой на него самого, его отражением в кривом зеркале, и все его физические недостатки повторяли недостатки дофина, только у бородача они словно были увеличены до омерзения.

— А как тебя величают в Лувене, мастер Оливье?

— Ах, монсеньор, в Лувене я изменил имя и избавился наконец от нелепого прозвища Бородач — ведь по-фламандски «бородач» означает ещё и «дьявол», ибо дьявол бородат, как известно всем, кто его видел. Теперь, когда я выучил французский язык, — гордо добавил он, — меня зовут Оливье Лемальве.

Людовик расхохотался.

— Кто-то снова сыграл с тобой злую шутку, Оливье. Когда ты в самом деле научишься говорить по-французски, ты узнаешь, что «lе malvays» на этом языке означает «злодей», так что твоё новое прозвище едва ли лучше старого.

Оливье «Злодей» в сердцах пробормотал по-фламандски что-то непонятное, однако Людовик расслышал в его речи слово «Карл».

— Уж не граф ли Карл так жестоко разыграл тебя?

— Монсеньор, граф Карл — высокородный рыцарь, а его родитель, герцог Филипп, — мой государь и повелитель. Но лезвие моей бритвы будет дрожать и дёргаться, если граф Карл когда-нибудь окажет мне честь и прикажет мне побрить себя.

Людовику пришло в голову, что Карл, наверное, тоже из тех, кто забивает живых тварей камнями.

Когда дофин отправился из Лувена в Женапп, резиденцию, предоставленную ему дядей, он взял с собой и Оливье Лемальве, и очень скоро выяснилось, что цирюльник одарён способностями не только в области бритья. Всю свою жизнь он провёл в городских трущобах, часто ночевал в сточных канавах, видел вокруг себя нищих и больных, увечных и подкидышей, имел дело с беглыми каторжниками, бездомными и прочими париями, которым не известны слова совесть и честь, а любовь, если это можно назвать любовью, проявляется у них в таких причудливых формах, которые просто не уложились бы в голове знатного и образованного человека. Этой любви чужды были беспредметная тоска и поклонение возвышенным идеалам — она была полностью, всецело сосредоточена на определённом предмете. Подобно тому, как собака привязывается к хозяину, любовь этих людей знала только одно — живое тело из мяса и крови и только ему была безраздельно отдана. И потому Оливье Лемальве, по природе своей, не мог быть предан идее — тот же животный инстинкт властно повелевал ему любить хозяина и служить ему и поистине его преданность была бескорыстной, бессловесной и нерушимой. Ради неё он пошёл бы на любые муки, хитрил бы и изворачивался, ради неё он мог жить и мог умереть.

Людовик не заметил, как привязался к этому необычному существу, которое, как когда-то Франсуа Вийон из парижского братства нищих, самой своей кожей чувствовало дыхание народа. Через Оливье Лемальве до него каждый день доходило бесчисленное множество слухов, мнений, и прочих сведений, которые, словно снежная лавина, падали с высот в грязные подземелья и оседали там, незаметные простому глазу. Оливье был рождён там, где они оседали; и потайные двери этих подземелий всегда оставались для него открытыми.

Однажды он как бы мимоходом сообщил Людовику, что англичанин, который заправлял шайкой студентов, что била его тогда вечером, скончался, объевшись весьма несвежей рыбой:

— Университетские доктора решили, что, возможно, он умер от холеры, так как за неделю до этого его видели в обществе греческого беженца. Считается, что греки переносят эту восточную заразу на своих длинных космах.

При упоминании о страшной болезни дофин перекрестился.

— Причём его тело долго не остывало после кончины, а руки и ноги были сцеплены так, как будто он всё ещё чувствовал боль. И, конечно, учёные доктора опустили его в яму с известью, а вслед за ним бросили туда же и рыбу, и волосы грека, — всё тело цирюльника сотрясалось от беззвучного смеха, но рука, в которой он держал бритву, сохраняла твёрдость.

— Чему ты смеёшься, кровопийца?

— Ничему, монсеньор. Просто я подумал: тело — такая непрочная вещь, самый хрупкий сосуд, какой только существует на свете. Ещё вчера этот здоровый малый был жив и весел и очень умело выбивал мне один зуб за другим. А сегодня я — я, скрюченный и перекошенный, как старая хибара, — всё ещё дышу воздухом, а он бьётся в жестокой предсмертной агонии.

— Откуда тебе знать, что он умер в агонии?

— Я слышал, что у него была не холера, монсеньор. Есть такой рассыпчатый белый порошок, если принять его слишком много, то симптомы будут неотличимы от тех, что возникают при холере, неотличимы для университетских докторов, во всяком случае. Запах этого порошка напоминает запах чеснока. Некоторые глотают его, чтобы пополнеть или для аппетита. Студенты им лечатся от весёлых болезней, подцепленных у шлюх в тавернах. Он и вправду ненадолго помогает. В малых дозах он весьма полезен против ревматизма, рези в желудке, малокровия, разных болезней в спине; его используют при сильных вывихах, невралгии, малярии, для выведения бородавок, и даже от простуды он помогает...

— Да это какой-то чудодейственный бальзам!

— Да, но если увеличить дозу, ну, к примеру, если кто-то вдруг неосмотрительно захочет отведать несвежей рыбки, приправленной этим порошком, полагая, что это — обычное лекарство, он почти наверняка умрёт от болезни, которую университетский доктор примет за холеру.

— Оливье, тебя справедливо прозвали дьяволом. Что у тебя общего с этим злодейским убийством?

— Боже мой, монсеньор, ведь я находился в Женаппе, англичанин покинул этот мир в Лувене. Без сомнения, у него было много врагов.

— Без сомнения. Нет сомнения также в том, что у тебя много друзей.

— Я слышал, что у вашего высочества тоже есть враги. И если бы ваше высочество...

— Я сказал, что мне не нужно ни твоих белых зубов, ни твоего белого порошка, Оливье Дьявол.

— Боже мой, монсеньор, я имел в виду только то, что и у вас есть друзья, раз они есть у меня, ибо мои друзья — ваши друзья.

— Господь устранит врагов с моего пути.

— Да, монсеньор.

— Когда это будет угодно Ему, а не мне.

— Да, монсеньор.

— И никогда, слышишь, никогда не предлагай мне ничего подобного!

— Да, монсеньор.

— А этот... гм... белый порошок, — похоже, он на многое годен, если кто-либо, скажем, страдает падучей — может он помочь?

— Нет, монсеньор.

— Ах так... Я спросил из чистого любопытства.

— От этого недуга следует пить настой из желчи хорька. Я могу приготовить такой настой.

— Я спросил из чистого любопытства. Я не знаю никого, кто страдал бы падучей.

— Я тоже, монсеньор.

Но Оливье Лемальве помнил о шраме Людовика и однажды ночью стащил несколько хорьков из вольера графа Карла, которому они нужны были, чтобы вытравливать кроликов из нор. Он растворил их желчь в коньяке, слил в небольшой пузырёк и поставил на свою полку, где наряду с цирюльными и хирургическими принадлежностями имелись, впрочем, и другие довольно нетрадиционные и не относящиеся к бритью препараты.

В другой раз он рассказал дофину, что у короля случился сильнейший приступ подагры — рассказал ровно за неделю до того, как французский посол уведомил об этом герцога Филиппа.

— Меня это нисколько не удивляет, — заметил Людовик.

— Кроме того, он отхлестал конской сбруей Бернара д’Арманьяка в присутствии Пьера де Брезе и всего совета.