Король-паук

Глава 3

Королевский отпрыск будет жить, в чём не сомневались его предки со своим более широким восприятием времени и пространства, иначе они не вернулись бы на землю, чтобы принести свои дары, хотя не все подношения были столь желанны. Но среди ухаживающих за ним живых с их ограниченным жизненным опытом такой уверенности не было. Первые громкие крики сменились тревожным забытьём. Молодая кормилица, расшнуровавшая свой корсет, поддерживающий большие, белые налитые молоком груди, вызвавшие шёпот восхищения у мужской части придворных, собравшихся в спальне, расплакалась от досады, когда младенец отказался сосать. Его многообещающая активность в первые минуты жизни сменилась непонятной вялостью и сонливостью. Это человеческое существо нуждалось в питании, — только головка у него была крупной, пожалуй, даже чересчур крупной. Остальные части тела были маленькими и слабыми, особенно кривые тоненькие ножки. Однако он молча отворачивался от груди, ни за что не желая сосать.

— Этот мужчина ничего не понимает, — сказал граф Жан д’Арманьяк, — это юноша холодный и бесстрастный. — Граф Жан был главой великого дома Арманьяков. Он обращался к своему дядюшке, тому самому, который с такой подозрительностью ковырял кинжалом в углях жаровни: — Я бы показал юному принцу, как это делается.

— Да уж, не сомневаюсь, — неприязненно произнёс Бернар. Эти двое весьма друг друга недолюбливали.

Позвали другую кормилицу, но результат был тот же, и когда через несколько часов, уже ближе к утру, младенец всё ещё пребывал в этом полулетаргическом состоянии, стали опасаться, что ребёнок умрёт от слабости. Тогда герцог-архиепископ решил его немедленно крестить.

— Думаю, не будет большим грехом немного подогреть воду для крещения, — сказал он брату Жану. — Поставьте воду на огонь и снимите её, когда она станет такой же, как температура тела. Таков уж мой удел — крестить младенцев в подобном состоянии.

Брат Жан немного разбирался в медицине.

— Ваше преосвященство опасается судорог или того, что он подавится языком? Это случается при падучей болезни.

— Кто его знает, — ответил прелат. — Когда они так малы и слабы, трудно что-либо сказать. Но в любом случае, кому понравится, когда на темечко неожиданно плеснут холодной водой?

— Упаси Господи! — с ужасом ответил тот. Темечко у брата Жана было выбрито и блестело как у младенца. Холодная ванна вызвала у бедняги дрожь и отвращение, но он смиренно считал это своей жертвой Господу за тех грешников, которым, к их счастью, можно было ванны и не принимать. Ему было бы больно видеть, как на пульсирующее темечко малыша поливают холодной водой.

Принца окрестили Людовиком. И неизвестно, то ли этот священный обряд вызвал столь резкую перемену — в чём был убеждён брат Жан, то ли прошло какое-то время, необходимое для адаптации ребёнка к этому миру, а может быть, как считала повитуха, всему причиной соль, попавшая во время церемонии ему на язычок и вызвавшая у него жажду, но ребёнок снова громко закричал и, открыв свой розовый ротик, жадно впился в круглую белую грудь, упираясь в неё кулачками, и начал жадно сосать. Довольная кормилица зацокала языком и улыбнулась — её репутация была спасена, будущее обеспечено. Теперь на неё будет спрос у знатных молодых мамаш до тех пор, пока её муж-крестьянин, мужчина отменного здоровья, будет продолжать выполнять свои супружеские обязанности.

Теперь герцог-архиепископ обратил своё внимание на королеву Марию. Она уже немного порозовела, волосы её убрали, и она отдыхала под покрывалом, вышитым золотыми лилиями.

— Ваше высочество, должно быть, счастливы, — сказал он. — И его высочество, король, который вскоре будет здесь, тоже. К нему уже послали гонца, чтобы сообщить о счастливом событии. Посланный — очень быстрый и надёжный юноша, он способен совершить даже невозможное.

— Ему понадобится это качество, чтобы найти короля. Мой бедный супруг всегда сбивается с пути, когда охотится, и ему никогда не удаётся хоть что-нибудь подстрелить.

— Его спутники проследят за тем, чтобы королевские стрелы попали в цель.

Над королём вечно смеялись, когда он возвращался с охоты с благородным оленем или целой тележкой жирных фазанов, хотя стрелком он был никудышным и всегда мазал. В истории за ним сохранилось прозвище «Карл, которого хорошо обслуживают».

Граф Жан д’Арманьяк вышел из комнаты ещё раньше, последовав за первой кормилицей, хоть и отосланной, но весьма соблазнительной. Герцог-архиепископ повернулся к Бернару, зная, что теперь он будет говорить свободно.

— Насколько я знаю своего племянника, — нахмурившись, произнёс старший Арманьяк, — сегодня вечером он сделает то, о чём говорил. Жан всегда вызывает у меня такое чувство, как будто я съел сдохшую рыбу, да ещё к тому же долго пролежавшую на солнце. Предлагаю пойти ко мне и Заказать бутылочку лучшего «Иппокраса» из королевских подвалов. Ваше преосвященство не желает присоединиться ко мне?

— Я немного устал, — ответил священник. — Лёгкое вино меня взбодрит. — Он не стал распространяться на ту тему, что Жан д’Арманьяк вызывает точно такие же эмоции и у него. Но сейчас ему ужасно хотелось узнать, почему Бернар, человек открытый и доверчивый, с таким усердием изучал содержимое жаровни.

За бутылкой вина он задал ему этот вопрос. Но Бернар, вспыхнув до корней волос, сказал:

— Герцогу я этого не скажу!

Будучи дипломатом, которому доверялись очень ответственные поручения, а также находясь в близких отношениях со многими высокопоставленными персонами, герцог-архиепископ считал своим долгом знать все тайные пружины, приводящие в действие французскую знать. И, будучи хорошим приятелем Бернара, он понимал, что лишь чувство глубочайшего стыда могло вызвать румянец на щеках Бернара д’Арманьяка.

Сидя в небольшой комнате в личных покоях Арманьяка, он сказал:

— Но вы можете сказать об этом другу, Бернар.

— Нет, ни герцогу, ни другу. Это позорная история.

Хитрость опытного дипломата и гордыня высокопоставленного священнослужителя, занимающего архиепископский трон, сменилась естественной добротой обычного священника. Он не мог спокойно сидеть и смотреть, как мучается угрызениями совести хороший человек.

— А могли бы вы сказать об этом священнику?

— Если вы сохраните тайну исповеди.

— Разумеется, раз вы этого хотите. — Он отодвинул бокал с вином и накинул на плечи смятую епитрахиль, которую он всегда носил с собой.

— Теперь можете говорить.

Сначала Бернар говорил неуверенно, как будто что-то в себе преодолевая. Затем речь полилась свободно, как будто он испытывал облегчение от того, что может кому-то открыть свою тайну.

— Вы знаете молодого Анри, того юношу, который отправился разыскивать короля?

— Красивый мальчик, — ответил герцог-архиепископ. — Он недавно принят на службу к графу Коменжу. Хорошо воспитан, учтив, о нём очень хорошо отзываются, думаю, в скором времени дамы обратят на него внимание.

— Уже обращают.

— Я не вижу в нём ничего необыкновенного, может быть, только то, что он разговаривает с братом Жаном на латыни. И это меня удивляет.

— Он — мой... — Бернар замолк.

— Если случайно этот юноша является вашим родным сыном, — сказал герцог-архиепископ, — я не стану судить вас строго. Таким людям удаётся добиться многого. В Европе их полно.

— Как я хотел бы этого!

— Незаконнорождённый ребёнок не является бесчестьем для отца.

— Но является таковым для матери, — с горечью сказал Бернар.

— К сожалению, это так. Но в конце концов, среди простых людей... — не зная, что сказать, он пожал плечами. — Возможно, из-за того, что они живут рядом с животными. Раньше мне часто приходилось отпускать грехи крестьянским девушкам. Ведь нельзя сказать, что они нехороши собой или не могут вызвать страсть у мужчин. И я понимаю, как тяжёл их крестьянский труд, как безрадостна и тосклива их жизнь и почему они с такой готовностью открывают свои объятия молодому хозяину, а иногда и не очень молодому.

— У меня есть племянница, ваше преосвященство. Мать Анри — не деревенская красотка.

Герцог-архиепископ бросил на него испуганный взгляд, полный сочувствия, с болью понимая, чего стоит этому гордому человеку сделать столь невероятное признание.

— Я очень опечален и удивлён. Мадам Изабель! Даже не могу себе представить, как могло произойти такое! Вы — не отец этого юноши. Но дядя и племянница! Это же кровосмесительство!

— Когда я сказал, что мне хотелось бы иметь Анри своим сыном, я имел в виду не это. Не надо представлять дело хуже, чем оно есть на самом деле. Я не в этом хотел вам признаться. Я уже давно исповедался священнику относительно той роли, которую сыграл во всём этом деле.

— Вы исповедовались? — герцог-архиепископ нервно перебирал епитрахиль.

— Мне было стыдно. Я знал, что тайна исповеди будет соблюдена.

— Доверьтесь другу и французскому дворянину, — сухо произнёс герцог-архиепископ, — или лучше прекратим этот разговор. — Он снял епитрахиль и сунул её за пояс. Затем снова потянулся к бокалу.

У Арманьяка, который уже выболтал самое страшное, впутав в свою историю племянницу, не было другого выбора, кроме как продолжить свой рассказ.

— Тогда я расскажу вам, как своему другу и как дворянину, который не сделает ничего, что могло бы пойти во вред королевской семье.

— Я никогда ничего не делаю кому-либо во вред.

— И ещё как смелому человеку, который бы не хотел, чтобы мой необузданный племянник убил юного Анри.

— Я не думаю, чтобы он так возненавидел этого юношу. Мне кажется, он не очень-то и смотрел на него, когда тот принёс жаровню. У меня создалось впечатление, что всё его внимание было отдано кормилице наследника.

— Кормилица, о которой вы говорите, — сказал Арманьяк, — как то и требуется и что все, кроме вас, заметили, является обладательницей необыкновенно больших и белых грудей. Жан тут же загорелся и от охватившей его страсти весь содрогнулся, и притом его взгляд упал на Анри. Лицо его потемнело, он судорожно вздохнул. Я уверен, что в ту секунду, хоть он и был охвачен страстью, но всё же успел уловить сходство между ним и моей горячо любимой сестрой.

— Сёстры не могут быть уж слишком горячо любимыми, друг мой.

— Нет? Разве нет?