Король-паук

— Бестолковый французский фитиль, даже гореть ровно не может! — англичанин старался говорить спокойно, он даже попытался плюнуть, выражая своё отвращение. — Возьмите английский фитиль!

Однако он не мог отвести взгляда от огня, он хотел отвернуться, но был крепко привязан и не мог пошевелиться, крупные капли пота стекали со лба и, оставляя след на мертвенно-бледных щеках, исчезали в бороде, которая вдруг внезапно поседела. Однако изменение её цвета было вызвано пеплом от сгоревшего фитиля, высыпавшегося из дула прямо на бороду.

Вскоре почти весь фитиль сгорел, во всяком случае, та часть, которая лежала в стволе; оставался лишь небольшой кусочек, ведущий от ствола вниз к заднему отверстию. Огонь уже стал подбираться к этой части. Появилась опасность, что спускающийся вниз огонь может своей случайной искрой воспламенить находящийся в зарядной камере порох в любую минуту, ещё до того, как сгорят последние дюймы фитиля.

Брат Жан поцеловал крест, висящий на епитрахили.

— Ты проиграл, Людовик. Он не станет говорить. Теперь он мой.

Людовик указал на тлеющий фитиль и схватил священника за Руку.

— Слишком поздно. Ради Бога, не приближайтесь сейчас к нему!

— Именем Бога я должен сделать это. Даже ради англичанина. Прощай, Людовик. До встречи — где-нибудь. — Он с неожиданной силой отбросил руку дофина, крепко державшую его за предплечье.

Ужас на лице англичанина сменился выражением полного недоумения, когда к нему подошёл священник.

— Нет! Только не вы! Уходите!

— Поторопитесь, человек. Исповедуйся мне. Вспомни свои грехи, если сможешь. В данных обстоятельствах Господь, возможно, не станет требовать от тебя подробностей.

— Я не знаю французских слов...

— Тогда скажи по-английски: «Я каюсь во всех своих грехах», и я отпущу их тебе.

— Да благослови вас Господь! Конечно, я каюсь. А теперь бегите подальше, чтобы не погибнуть! Разве в свите вашего знаменитого дофина нет знающего артиллериста? Или французские артиллеристы не знают, что бывает, когда пушка треснула вдоль всего ствола? Посмотрите и сами увидите! Слава тебе, святая Барбара, за то, что в этой вонючей стране такие пушкари! Я только боюсь, что кто-нибудь обнаружит это, прежде чем она разнесёт на кусочки вашего дофина. Вот это будет победа! А теперь беги!

К счастью, латынь — язык очень краткий, и поэтому отпущение грехов, которое брат Жан добросовестно произнёс, заняло лишь несколько секунд, а возможно, святая Барбара, покровительница артиллеристов, чьё изображение из свинца было прикреплено на шапке англичанина, сделала так, что подул лёгкий ветерок, осыпавший пеплом его бороду, а заодно и отнёсший искры в сторону от пороховой камеры. Во всяком случае, Людовик отнёс это за счёт вмешательства святой, и её образ был первым в ряду многих образков из свинца, которые он носил на себе до самой смерти.

И тут брат Жан, всё ещё с епитрахилью на шее, в которой он только что совершил таинство отпущения грехов, совершил поступок совершенно земной, мужественный и никак не связанный с его духовным званием. Он бросился к казённой части пушки и, обжигая руку, выдернул шипящий остаток фитиля из отверстия.

Англичанин, которого до этого поддерживала мысль о героической смерти, без сил обмяк у дула пушки. Длительное ожидание взрыва, который так и не наступил, подкосило его мужество. Ослабевший и обмякший, он чувствовал, как прекрасная жизнь постепенно возвращается в его тело, и первое, что он сделал, это вознёс молитву святой Барбаре. Как же хорошо жить! Он бы поцеловал её образ, если бы ему не мешали путы. Затем он почувствовал досаду: значит, этот опасный французский принц тоже остался жив!

Людовик бросился к брату Жану, который дул на обожжённую руку.

— Почему ты его спас?

— Потому что он спас вас, он спас нас всех, — совесть Жана была неспокойна и тревожила его не меньше, чем ожог. Да, он действительно действовал инстинктивно, импульсивно, даже не подумав. Но тем не менее он опасался, что своим действием каким-то образом разгласил тайну исповеди. Но, с другой стороны, разве он мог считать, что выполнит свой священный долг, если будет стоять и смотреть, как убивают наследного принца. И помогло бы ли это англичанину, получил бы ли он истинное отпущение грехов? И, кроме того, поскольку брат Жан знал, что взрыв убил бы и его тоже, то разве он бы не быт виновен в одном из самых страшных грехов — грехе самоубийства? Он оглядел живых людей вокруг себя, которые были бы мертвы, если бы не его поступок, и решил, что он сделал правильно, поскольку не мог вспомнить никаких особых запретов на этот счёт, а чрезмерная щепетильность также является грехом.

— Он заговорил? Ну конечно же, заговорил. И что он сказал?

— Спросите лучше у него.

Людовик кивнул.

— Понимаю. — И затем, без улыбки глядя на англичанина, спросил: — Ну, что там?

Англичанин, всё ещё не пришедший в себя от потрясения, не мог ничего сказать, лишь показал пальцем на тоненькую, толщиной в человеческий волос трещину, начинающуюся прямо там, где находилась его связанная рука, и шедшую вдоль всего ствола. Людовик проследил за ней взглядом и всё понял. Но главный смысл происшедшего дошёл до него лишь через секунду.

— Пронеси, Господь! — ахнул он и перекрестился.

Ему в голову сразу же пришли две важные мысли. Одна была достаточно простой — было совершенно ясно, что кто-то его оберегает. Он узнал образ святой Барбары на шапке англичанина — несомненно, это было покровительство.

Другая же мысль была тяжёлой и гораздо более зловещей, хотя и не вполне определённой. Много в ней было неясностей и вопросов. Почему пушка была с трещиной? Мастерские Жана Бюро работали вполне надёжно, мастерство Анри Леклерка тоже. Он знал, что войскам не выдавались треснувшие пушки. Если ата трещина появилась не случайно, то кто составил коварный план его убийства? При производстве такого секретного оружия, как порох и пушки, цепь ответственных лиц вела непосредственно к министрам короля, а возможно, и к самому королю, его отцу.

Наглые вылазки англичан, просочившихся в Арманьяк, позиция самого графа Арманьяка пока неизвестна и, возможно, враждебна, а при дворе интриганы замышляют его убийство, при потворстве самого короля, — лицо дофина исказилось гримасой.

— Успокойся, Людовик! — брат Жан взял его за локоть. — Подумай обо всём хладнокровно! Наш успех будет зависеть от того, как ты будешь держаться. Завтра мы будем у ворот Лектура. И тебе никак нельзя болеть.

— Я всегда чувствую себя превосходно! У меня уже много лет не было припадков. — Однако брат Жан был не только его духовником, но и лекарем, а ветерок святой Барбары, отклонивший искры от пороха, казался более прохладным, чем обычно бывает ветер в такое время года, и лёгкий озноб немного его тревожил.

— Ты всегда, как старая бабка, говоришь мне, чтобы я не волновался. — Но тем не менее он усилием воли подавил тревогу и гнев, лицо его успокоилось, озноб прекратился, и он почувствовал себя увереннее.

Однако он уже не осмеливался казнить англичанина, которого святая Барбара защитила так же, как и его самого. Он также не осмеливался отобрать у того его свинцовый образок, хотя ему очень этого хотелось. Хорошо бы иметь у себя такую надёжную защиту.

— Я даю тебе свободу, если ты мне по доброй воле отдашь образок святой Барбары со своей шапки. Как я понимаю, он сделан из свинца и, следовательно, не очень ценный.

— С радостью, — ответил англичанин, в котором мученический дух испарился вместе с дымом от горящего фитиля.

— Развяжите его!

Людовик прикрепил образок на свой берет. На дешёвой свинцовой пластинке святая Барбара была изображена, как всегда, возле башни, в которую её заточил и подвергал мучениям язычник отец за приверженность новой религии. На пластинке также была хорошо видна змейка молнии, поразившая её отца. И, хотя она жила в самом начале христианской эры, задолго до того, как были изобретены порох и пушки, эти гром и молния напоминали о ней артиллеристам, и они признали её своей покровительницей. То, что она тоже их признала, сегодня стало ясно Людовику после её чудесного вмешательства.

— Ты можешь выбирать — остаться у меня на службе или возвратиться в Гиень, — сказал он. — Но ты не пожалеешь, если согласишься.

— Об этом разговора не было, монсеньор.

— Очень хорошо. Не твоя вина, что ты родился англичанином, и к тому же настолько упрямым. Но я тебя предупреждаю, что если мы увидим тебя в окрестностях Лектура, то получишь стрелу в спину.

— Монсеньор, — ответил тот, вновь частично обретая прежнее нахальство, — присутствие в Лектуре — это честь, которую я с удовольствием уступаю вашему высочеству... если, конечно, главная свинья пустит вас в свой свинарник. Для меня будет счастьем вновь вдохнуть чистый английский воздух Гиени. — И он пошёл прочь, даже не оглянувшись на Лектур.

— Английский воздух Гиени! — пробормотал Людовик. Однако он не мог отрицать, что Гиень, равно как и большая часть Франции, вот уже сто лет как находились под властью англичан.

Брат Жан задумался.

— «Главная свинья» и «свинарник» — слова достаточно выразительные, и за ними что-то кроется.

— Я тоже не очень понял, что он хотел этим сказать. Но я понял выражение его лица. Что-то в Лектуре сильно возмутило его.