Король-паук

И вот сейчас наступило время остановить смертоубийство и спасти дело короля, спасти то, что ещё не поздно спасти. Пора закончить эту жаркую сечу — только бы удалось осуществить этот самый трудный из всех военных манёвров. Ведь всегда легче ввязаться в драку, чем выйти из неё. Выводить в должном порядке своих солдат из рукопашной схватки всё равно что пытаться, не распутывая, разделить два причудливо переплетённых между собой мотка верёвки. Но всё-таки это возможно, если не терять голову и сохранять спокойствие. Это возможно, тем более для образцово-дисциплинированной армии, такой, как королевская. С этой минуты каждый курьер, который мчался вниз с холма, к войскам, сначала на один фланг, потом на другой, вёз приказ прекратить бой и организованно отойти. Одним только управляемым швейцарцам первого сигнала к отступлению оказалось недостаточно — они настаивали на подтверждении того, что им выплатят всё жалованье. Получив это подтверждение, они тут же, ухмыляясь и перемигиваясь, начали отход. Каких только чудес не встретишь на службе у сумасбродного французского кори ля. На этот раз им готовы платить за то, что они не отдают за него жизнь.

Между бушующим морем бургундцев и более строгими рядами королевских войск пролегла и стала медленно расширяться трещина, обнажая полоску нейтральной земли. При этом тысячи подданных герцога Карла исторгали мощный победный клич; вслед невозмутимым французам полетели сотни стальных рукавиц, град оскорблений и презрительных насмешек провожал их. Несколько горячих бургундских голов даже кинулись вперёд, во всё расползавшуюся брешь между двумя армиями — только для того, чтобы немедленно найти смерть со стрелой в груди, — арбалетчики Людовика прекрасно умели стрелять, не прерывая размеренного движения. После этого бургундцы почли за благо довольствоваться барабанным боем, громогласными воплями. Затем они принялись обуздывать беснующихся лошадей и подбирать своих убитых. Никто больше не делал попыток преследовать отступающих французов. Анри, который опасался, что ему придётся испортить свои пушки, чтобы враг не мог ими воспользоваться, получил возможность спасти и их.

— Всё могло быть и хуже, — обратился он к Бернару д’Арманьяку, — мы сильно потрепали их, наше время ещё придёт.

Среди всеобщего шума и крика он не услышал совсем рядом с собой глухого треска стрелы, вошедшей в человеческое тело. Бернар д’Арманьяк отвечал ему, уже упав на землю:

— Так придёт? Наше время ещё придёт? Придёт ваше время. Время Людовика, Жана. Но не моё. Отнесите меня к королю. Скорее.

— Силы небесные!

— Скорее, Анри, скорее! Я не умру, не поговорив с Людовиком. Не должен умереть.

Стрела, пущенная из арбалета, прошла глубоко, и по крови, которая сочилась из раны в такт биению сердца, Анри определил, что разорвана артерия. В таких случаях ничего нельзя поделать, когда речь идёт о людях такого возраста, как д’Арманьяк. Даже если бы хирург применил «железное средство», — прижёг рану калёным железом, старик мгновенно скончался бы от шока. При артериальном кровотечении ничто другое помочь не могло. Анри поднял умирающего на руки, словно ребёнка, влез на коня и поскакал вниз по холму. То крыло королевских войск, что занимало укреплённую позицию у подножия холма, теперь оставляло её, оставляло всё поле Монтлери бургундцам и всесильному перу Филиппа де Комина, но даже этот виртуоз двусмысленности и лукавства был не в силах занести это сражение в анналы как безусловно победное для герцога Карла. В этот день свет померк в глазах слишком многих бургундцев.

Той же ночью в палатке, далеко в тылу, когда хирург приложил все бесплодные усилия, чтобы задержать старика на этом свете, когда армии были окончательно разведены, и бургундские горны протрубили на всю округу о разгроме французов при Монтлери, Бернар д’Арманьяк попросил короля приблизиться, а всех остальных отойти на такое расстояние, откуда они не могли его слышать.

— Совсем ненадолго, — пообещал он слабеющим голосом, — я не буду долго испытывать ваше терпение. Но есть вещи, о которых следует знать королю.

После этих слов он вдруг заговорил о постороннем, без всякой связи переходя с одного предмета на другой, словно превратившись в несмышлёное дитя, как это часто бывает с людьми старыми и немощными, особенно при смерти. Наконец он начал:

— Очистить душу от старинного бесчестья, которое её тяготит — всё равно что освободиться от рабского ярма. Очищение облегчает боль. Слишком долго носил я в себе этот позор.

Людовик велел принцу де Фуа, Анри и Жану Леклерку удалиться.

— Мы одни, — сказал он, так как д’Арманьяк лежал с закрытыми глазами, — мой мудрый наставник, добрый друг, добрый вассал, что вы хотите рассказать мне?

— Обещаете ли вы мне восстановить попранную справедливость, Людовик?

Слишком легко король ответил: да.

— Вы клянётесь?

Слишком легко и бездумно он поклялся. Позднее воображению Людовика часто представлялось, как под пером Филиппа де Комина предсмертное признание Бернара д’Арманьяка обретает ореол гениальности — долгая вдохновенная речь, прощание с этим миром без сожалений и упрёков, и, возможно, последнее ласковое благословение королю. Но на самом деле старик, подобно большинству из нас, закончил земной путь так же, как и начал его — в крови и поту, в жестоких страданиях, задыхаясь и бессвязно что-то бормоча.

И всё же сквозь сомкнутые, источающие гной глаза, сквозь почерневшую кровь на дрожащих губах, в последних ещё слышных словах, слетевших с этих губ, Людовик видел спокойное величие встретившего смерть.

Перед тем как вздохнуть в последний раз, Бернар д’Арманьяк сбросил со своих плеч груз молчания, который мучил его столько лет. Из его затруднённой, часто и надолго прерывающейся речи король понял суть: принц, генерал Леклерк и юный Жан приходились друг другу дедом, отцом и внуком.

— Расскажите Фуа, кто его спас, Людовик!

Эта тайна угрожающе опасно затрагивала династические интересы. Людовик сразу же пожалел о данной клятве.