Король-паук

Долгие годы кропотливого труда будут в одночасье перечёркнуты, все его реформы в Дофине отменены, все силы, разбуженные им к жизни и приведённые в движение, повёрнуты вспять. Его мысленному взору представились разрушенные дороги, срытые замки, горящие леса. Крестьян, сохранивших ему верность, просто вырежут. Они этого не заслужили. И никакие уловки, никакое ложное сообщение о бунте на сей раз не поможет. И ему вряд ли удастся угрозами или мольбами убедить Людовико снова прийти на помощь. Три года назад шансы на успех были довольно призрачными. Сегодня всякое сопротивление оказалось бы совершенно безнадёжным, и Людовико это понимал. Обращаться за поддержкой к императору тоже было бесполезно, даже если бы Людовик решился вовлечь Францию в новую большую войну.

Франция же деятельно углубляла дипломатическую трещину между Дофине и Савойей. Людовик знал о тайном давлении короля на Людовико, верным признаком этого давления было уже го, что выдача приданого Шарлотты внезапно прекратилась.

А затем с северной границы пришла весть о том, что французы укрепляют посты, потом сообщили, что в Лионе собираются войска и, наконец, что сам король присоединился к ним.

— Пока к ним не прибыла артиллерия, мы можем быть спокойны, — сказал дофину Анри.

— Боюсь, она не замедлит к ним прибыть, — мрачно вымолвил Людовик.

На следующий же день гонец прискакал с известием, что Жан Бюро присоединился к королю с целым парком тяжёлых орудий. На это Анри сказал:

— Наши орудия ни в чём не уступят королевским, а наши зажигательные ядра превосходят его ядра.

— Генерал Леклерк, вы хотите гражданской войны во Франции?

— Если такова ваша воля, монсеньор.

— Гражданской войны, как в Англии?

— Да, если её хотите вы.

— Не думаю, что я хочу гражданской войны. Кроме того, на этот раз мы, несомненно, потерпим поражение.

— Что вы собираетесь делать?

— Не знаю.

В довершение всего пронёсся слух, — и он не замедлил подтвердиться, — о второй французской армии, которая продвигалась через Арманьяк, постепенно смещаясь к востоку. «Они не оставили нам шанса!» — с горечью восклицал Людовик, но он вынужден был отдать должное замыслу неприятеля. Две грозные армии, закалённые в столетних боях с англичанами, медленно охватывали Дофине с обеих сторон, готовые соединиться в один могучий кулак.

В смятении он с надеждой обратил свои взоры на юг, но король Рене ответил, что ни ему, ни самому Людовику, как князьям Империи, не пристало вовлекать себя в военные действия, не получив повеления от своего сюзерена, Фридриха, который, как вы знаете, никогда не воюет. Кроме того, я отнюдь не склонен обнажать меч против Карла, мужа пусть скверного — моей покойной сестры. И в любом случае мы были бы разбиты. В свою очередь он предлагал Людовику убежище и защиту в Провансе. «Впрочем, я не уверен, что смогу долго укрывать вас». Было очевидно, что лихие дни старого Рене позади, и теперь он с возрастающим страхом следит за передвижениями французских сил.

В один из последних дней августа в Гренобль прибыл бургундский посланец. Герцог Филипп, трезво оценив положение, написал племяннику всего одну фразу: «Людовик, мой мальчик, не валяй дурака».

— Мой дорогой дядюшка не особенно щадит моё самолюбие, — заметил дофин.

— Я предлагал составить письмо в форме двустишия, — несколько дерзко вмешался юный посол, — но, как вы видите, герцог предпочёл собственноручно написать вам.

— Но кто же вы, мой юный друг?

— Я — Филипп де Комин, сьер д’Аржансон, главный секретарь его светлости, вашего дяди Бургундии.

Посол был дерзок и бесстрашно язвителен, но Людовик знал, что при этом он был талантлив и пользовался безграничным доверием герцога Филиппа.

— Вот как. Я представлял вас себе гораздо старше. Что же это было за двустишие?

— Его сочинил не я, монсеньор. Я стараюсь никогда не забывать тот добрый совет, что получил паладин Роланд в роковой день Ронсеваля. Он не последовал ему, и он погиб.

И молодой бургундец произнёс двустишие из «Песни о Роланде» о необходимости быть не только смелым, но и разумным на том старинном языке, который в наши дни очень немногие помнят.

— Я ожидал, что мой дядя станет убеждать меня стоять насмерть и сражаться, не думая о том, чем это может кончиться.

— Ваш дядя Бургундия в полной мере наделён способностью отличать возможное от невозможного, монсеньор, и мечты о славе не затмевают его разума.

— Какой же совет он даёт мне?

— Я получил повеление не возвращаться в Бургундию без вас. Бургундия обильна и благодатна, и на чужбине я тоскую о своей родине.

— То же самое я могу сказать о Франции, Филипп де Комин. Я подумаю об этом.

Внезапно в Гренобль из Щамбери прискакал на коне сам герцог Людовико с убийственной новостью.

— Если бы у нас осталась хоть малейшая надежда на успех, я не оставил бы вас, — заявил он, — но взгляните на эту императорскую грамоту. Я получил её сегодня из Вены. Гонец очень спешил: золотые императорские двуглавые орлы, которыми расшит его костюм, были в пыли, а лошадь — вся взмылена. Боюсь, нам остаётся только подчиниться.

В своей красивой грамоте, начертанной на пергаменте готическими буквами, Фридрих весьма сожалел о возникшей угрозе столкновения с Францией, строжайше запрещая Савойе вмешиваться, и предлагал Людовико немедленно разорвать союзнические отношения с дофином. Далее следовали благочестивые общие места, в которых трактовалось о богопротивности и противоестественности вражды между отцом и сыном. «Но мы никогда не забываем, — писал император, — о нашем долге по отношению к нашим вассалам», — и предлагал Людовику пристанище в Вене.

— Короля Ладислава он тоже приглашал в Вену, — сухо заметил на это Филипп де Комин, — с вашего позволения, монсеньор, я осмеливаюсь считать, что еда в Бургундии гораздо полезней для пищеварения.

В последнюю неделю августа объединённые французские армии растянулись по берегу Роны от Лиона до Авиньона, готовые к переправе. Наконец пришёл ультиматум. Король Карл требовал, чтобы его сын предстал перед ним и держал ответ по целому списку обвинений. Всё, что успел Людовик сделать в Дофине, представлялось как преступление. Он якобы изменнически вооружил сопредельное государство против Франции. Он нарушил долг сыновнего почитания, женившись без отцовского разрешения. Он замучил своих крестьян непосильным трудом и непомерно завысил corvee. Он незаконно созвал парламент из представителей управляемых им областей. Людовику дали понять, что на него пало даже подозрение в убийстве, поскольку брат Жан, французский эмиссар при дворе дофина, скончался при самых загадочных обстоятельствах. И, наконец, согласно этому неподражаемому документу, дофин объявлялся виновным... в конокрадстве. Людовик предположил, что это последнее обвинение, добавленное явно по личному настоянию его отца и, возможно, даже вызвавшее возражения в совете, было связано с тем, что в ночь его бегства в добровольную ссылку, в ту самую ночь, когда умерла Маргарита, он и Анри ускакали на лошадях из королевской конюшни.

Герцог Людовико получил копию обвинительного листа вместе с письмом на его собственное имя, в котором король угрожал Савойе неисчислимыми бедствиями в том случае, если Людовик найдёт там убежище.

— Ясно, — произнёс Людовико, — вы должны уехать — немедленно. Сегодня же.

Лицо его побелело как полотно, рука, в которой он держал страшное послание, дрожала.

Людовик колебался. Он был бессилен отразить удары, готовые обрушиться на него со всех сторон — французские армии, враждебность императора, враждебность короля Рене, бездействие герцога Людовико, наконец, собственная неуверенность, — всё это были непобедимые враги. С другой стороны, он не мог заставить себя покинуть провинцию, в которую вложил столько трудов и заботы, которую за все эти годы превратил в хорошо организованное маленькое государство и которую, как он с удивлением обнаружил, он действительно успел полюбить. Но остаться значило воевать, воевать неизвестно как долго и как жестоко, — известен был лишь итог этой войны — падение и уничтожение Дофине. У Людовика защемило сердце и по коже прошёл озноб.

— Я поеду, — проговорил он медленно, — но только не сегодня.

— Но если вы решитесь ехать, — торопливо возразил Людовико, — почему бы не отправиться сегодня?

Филиппу де Комину это тоже было неясно, но он промолчал. Монсеньор дофин показался ему невероятно уставшим. Так же как и брат Жан, он был поражён красотой и богатством гобеленов, но в отличие от него не мог объяснить их происхождения. И Людовик, и он одновременно почувствовали, что в комнате гнетуще жарко.

— Уже вечер, — произнёс Людовик, сознавая при этом всю слабость и неубедительность найденного им предлога, — ночной отдых освежит лошадей, они понесут резвее, — и к тому же сегодня воскресенье, — нет, нет, я не могу ехать немедленно.

В самом деле, не мог же он сказать им, что весь этот жаркий августовский день его знобило и что сейчас, когда спускались сумерки, он едва не трясётся от холода? Не мог же он сказать, что морозный зимний ветер задувает в комнату сквозь все щели, если пламя свечей оставалось неподвижным и гобелены на стенах не колыхались? Не мог же он заставить их чувствовать то, чего не было на самом деле. Но ведь для него оно было, оно существовало неумолимо реально, и ему всё время казалось, будто он промок до мозга костей. Он демонстративно поджал губы и упорно молчал, надеясь, что Людовико и Филипп де Комин удалятся, но они продолжали беседу. Сколько дофин ни давал им понять, что хочет остаться один, они не уходили, видимо, исполненные решимости всё же увезти его немедленно. Так прошло некоторое время, пока он сам не положил конец сомнениям:

— Теперь оставьте меня. До рассвета. На рассвете я обещаю отправиться.

Он стиснул зубы, взгляд его стал отрешённым, скулы странно задёргались — всё это придало лицу дофина непривычное неприятное выражение. Герцог и бургундский посол поспешно покинули комнату. Людовик, обычно до мелочей соблюдавший правила этикета по отношению к тестю, продолжал сидеть без движения за письменным столом, покрытым тонким войлоком. Но, как только дверь за ними захлопнулась, он вдруг молниеносно вскочил и запер её на ключ. Глаза его сверкали, и он в бешенстве закусил рукав, чтобы не закричать.

Сознание почти покинуло Людовика, и он, с трудом находя нужное направление, ринулся в спальню, мечтая лишь об одном — добраться до кровати и не упасть по дороге. И всё же он упал. «Не добежал, не успел», — вспыхнуло в его мозгу на какое-то мгновение и тут же потухло. По телу Людовика пробежали судорога и бросила его на спину. В следующую минуту он понял, что неотрывным, остановившимся взором глядит в окно. Перед дофином расстилалось ночное небо. Огромная комета, кривая как турецкая сабля, казалось, неподвижно зависла над ним. Сквозь ровный блеск её хвоста мерцали звёзды. Впрочем, у Людовика во время подобных приступов уже случались видения. Кометы ему ещё никогда не мерещились, но немыслимые цвета, в которые, бывало, окрашивались предметы в его глазах, бывали и более пугающи.