Король-паук

Рассудок медленно вернулся к дофину, и он поднялся с пола. Толстый слой ковра спас его — он не сломал ни одного ребра и, по-видимому, ничего не поранил — нигде не было видно кровоподтёков. В изящных подсвечниках на столе от свечей остались небольшие огарки, длиною около дюйма, и язычки пламени оставались такими же ровными и спокойными, как прежде. Значит, в забытьи он пролежал часов пять. Да, приступ был жесток. Людовик тщательно вымылся и бросил одежду в полыхающий камин. Следя за тем, как огонь пожирает вельвет и мех, он вдруг пожалел о ней — франков двадцать... нет, конечно, меньше — он носил её ' три года, так что... примерно двенадцать ливров шесть су, значит — семь ливров четырнадцать су чистого убытку. Он улыбнулся своим подсчётам. Странно, что он ещё способен думать о деньгах и заботиться об экономии как всякий нормальный человек. Что ж, по крайней мере, он — это всё ещё он. Рецидива, как тогда, когда он отдал кошелёк Франсуа Вийону, на этот раз не случится.

Он улыбнулся, и это ему причинило боль. Взглянув в зеркало, он увидел, что довольно сильно рассёк нижнюю губу. Ничего страшного. Можно будет легко свалить на цирюльника.

Затем, не колеблясь, он подошёл к двустворчатому окну и посмотрел на небо. Кометы, разумеется, не было. Раньше он боялся, проснувшись, вновь взглянуть на тёмные углы и белые стены, на которых в припадке видел страшные картины. С годами же выяснилось, что лучший способ развеять страх после галлюцинаций — просто ещё раз внимательно осмотреть те поверхности, на которых они появлялись. Ведь нет лучшего способа осознать их нереальность и безвредность, чем удостовериться в том, что они исчезли.

На рассвете явился цирюльник, чтобы побрить своего господина. Неуклюжий от природы, бедный малый казался в то утро ещё более неловким. Людовик решительно отобрал у него бритву и сам побрился вполне твёрдой рукой, пока цирюльник закрывал окно, причитая, словно сорока, которая уселась сразу на девять яиц и никак не может как следует их уложить. Он не переставал извиняться в самых выспренних и красноречивых выражениях: по его словам, он был в отчаянии от того, что монсеньор вынужден выступать в качестве своего собственного цирюльника. В ответ Людовик пробормотал, что это, во всяком случае, лучше, чем быть зарезанным, многозначительно указав на свою нижнюю губу. Смущённый парикмахер не стал возражать и вполне поверил, что это — его вина. В глубине души Людовику приятно было убедиться, что у него не дрожат руки. Цирюльник вновь принялся нижайше просить прощения, и в оправдание своей неловкости заметил, что его крайне напугало и взволновало ужасное небесное явление, виденное им этой ночью. Не изволили ли его величество наблюдать полёт огненной звёзды? Быть может, начнётся война с турками? Она ведь была изогнута, как ятаган? Не полагает ли монсеньор дофин, что она возвестила рождение двухголового телёнка в деревушке Домен? А что, если она как-то связана с куриным мором в Сассенаже? И не было ли это, как считают многие, знамением скорого конца света?

Людовик не прерывал его болтовню. Комета, выходит, в самом деле пролетела...

— Когда я проснулся, небо было чисто, — небрежно обронил он.

— О, да, монсеньор, она закатилась; закатилась вместе с остальными звёздами, среди которых она сияла.

— Что ж, надо молить Господа, чтобы сегодня ночью она не взошла снова.

— Я буду молиться, монсеньор, — горячо подхватил цирюльник, — и все остальные тоже, в соборе с самого утра негде яблоку упасть.

Людовик охотно сам отправился бы в собор, ибо комета, особенно таких внушительных размеров, была, очевидно, крайне недобрым и мрачным предзнаменованием и могла повлечь за собой самые гибельные последствия; но у него уже не было времени. Он перешёл в кабинет и продиктовал указ о роспуске государственных учреждений Дофине. Его возненавидят за это, но, во всяком случае, король Карл не сможет разогнать их, если они не будут существовать.

Затем он распустил все войска и повелел солдатам разойтись по домам, однако позволил им взять с собой оружие, чтобы, при необходимости, защищать свои жилища от посягательств захватчика.

Он приказал Анри Леклерку уничтожить все орудия и ядра к ним и предупредить немногих мастеров, которым известен секрет изготовления полых ядер, чтобы они были готовы следовать за ним в любую минуту. Их семьи могут присоединиться к ним позже, говорил он, поскольку во всех краях и во все времена жён и детей бежавших или погибших врагов никогда не карали вместо их мужей и тем более никогда не пытали, выведывая тайны, которые им, возможно, вообще не известны. В этом последнем дофин всецело полагался на рыцарские обычаи, не принимая во внимание того, что времена изменились до такой степени, что обычаи эти оказались позабыты, варварство и зверство по отношению ко всем, независимо от пола и возраста, стали единственным законом войны.

В последний момент он написал письмо отцу. Оно пестрело смиренными выражениями, и Людовику было весьма неприятно сочинять его, но он понимал, что малейшая возможность спасти Дофине от разрушения и грабежа стоит того, чтобы поступиться чем угодно, и уж собственной гордостью во всяком случае. В письме он сожалел о том, что, похоже, стал единственной причиной нынешнего прискорбного положения дел: и раз это так, ему остаётся только удалиться. Итак, он покидает свой город и, если Богу будет угодно, достигнет владений герцога Филиппи Бургундского, с которым давно уже, по святому наущению свыше, он собирался отправиться в крестовый поход. Королю же дофин оставляет спокойную провинцию, населённую добрыми подданными. Он умоляет своего августейшего родителя управлять ими милостиво.

Той ночью на небе опять показалась комета. Она появлялась каждую ночь ещё шесть долгих недель, пока, наконец, не растворилась во мраке. Летописцы говорят, что ничего страшнее человеческому глазу не приходилось видеть с начала времён. Она пугала всех, кто сопровождал Людовика в путешествии, несмотря на то, что многие из них были инженерами и мастерами, то есть людьми гораздо менее суеверными, чем большинство их современников. Она вызвала смертельный страх у всех, кроме Людовика, который уже видел её первым, и при таких обстоятельствах, от которых почти все мы, по вечному милосердию Божьему, избавлены.

КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ