Король-паук

Глава 1

Между двумя неторопливыми реками Лурон и Йевр, протекавшими по плодородной равнине в самом сердце Франции, возвышается холм, на котором ещё со времён римских завоевателей находится хорошо укреплённый город Бурж. Когда-то здесь стояли лагерем легионеры Великой империи, обратившие внимание на удобное расположение этого места. Первое, что они сделали, — окружили высоту плотным кольцом сторожевых башен, чтобы контролировать окружающую местность. Впоследствии башни соединены крепостными стенами.

Однако римские легионеры задолго до 1423 года покинули эти места, оставив свой след лишь в преданиях. 1423 год — такое летосчисление было бы не понятно римлянам. Услышав его, они сочли бы, что это, вероятно, из области летосчисления в какой-нибудь далёкой северной провинции на окраине Великой империи. Не поняли бы легионеры и французский язык, на котором говорили в Бурже, хотя он и произошёл от латыни, которую вытеснял в течение многих столетий, отделив этот мир от мира древних римлян. Здания города также были построены в более поздние времена. Пологие и практичные римские арки приобрели невероятную остроту, взметнувшись к самому небу великолепным собором — легионеру не было бы понятно и христианское слово «собор», — который в самой высокой точке города возводила целая армия каменщиков, чтобы прославить святого Стефана. Даже само имя этого святого ничего бы им не сказало, хотя о его казни (мученика забросали камнями) было им известно.

Да и день недели звучал бы совершенно непривычно для их слуха. Это была суббота, слово чём-то напоминающее восточное «шабаш», но уж никак не похожее на римское «Satumi dies» — «день Сатурна».

Суббота. Суббота из совершенно незнакомой недели, года 1423-го, из совершенно незнакомого им календаря. Но прежде чем покинуть сильно изменившиеся земли Франции, где царили хаос и неразбериха, они бы с некоторым удовлетворением заметили, что эта новая и не признающая никаких законов порода людей всё ещё чтит великое имя Юлия, первого из Цезарей. Дело происходило 3 июля.

Не рабочий день, но не потому, что это была суббота, а из-за того, что в замке невыносимо медленно происходило чрезвычайно мучительное событие. Крестьяне, приехавшие в город с близлежащих ферм со своими продуктами, увидели, что рынок совершенно безлюден. Каменщикам, забравшимся на недостроенную башню собора, чтобы приступить к своей обычной работе, было приказано положить мастерки и не шуметь. Из суеверия они положили их так, чтобы острые концы не были направлены на королевский дворец, и на цыпочках спустились вниз, в битком набитый народом собор.

Герцог-архиепископ Реймский читал мессу о королеве Франции. Он молился о благополучном окончании затянувшихся схваток, об окончании её страданий и о скорейшем появлении на свет ещё одной души для служения Господу. Будучи одним из знатнейших людей королевства, он молился о том, чтобы царственный младенец был мужеского пола, достаточно сильный, чтобы вернуть блеск потускневшей короне, и достаточно мудрый, чтобы принести мир раздираемому на части королевству, ожесточённому восьмьюдесятью годами опустошительной войны. Он призвал помянуть души других младенцев, которых молодая королева производила на свет несколько лет подряд и которые умирали вскоре после рождения. С глубоким чувством произнося прекрасные слова «спите с миром», он сердцем священника желал им покоя в лучшем из миров, а сердцем опытного царедворца искренне желал, чтобы все они жили в этом рождающемся веке — если принцем, то для борьбы, если принцессой — то для того, чтобы вступить в брак на благо Франции. Да, возможно, смерть была благом для них. Он сделал усилие, чтобы не отвлекаться, дабы его мысли не покидали пределы алтаря и, уж тем более, не подвергали сомнению непостижимую мудрость Господа. Но почему же всё-таки королевские дети были так не похожи на обычных детей? Почему они умирали так рано?

На улице на самом солнцепёке монах с умным серьёзным лицом медленно вышагивал взад-вперёд, держа руки за спиной. Его оставили там, чтобы он слушал, когда выстрелит пушка с королевского двора, сообщая о благополучном разрешении, или же если пушка вдруг даст осечку, поскольку порох был ещё новым и не вполне надёжным изобретением, то он должен смотреть, когда на крыше дворца будет поднят королевский штандарт, что будет означать то же самое.

Он вздрогнул, услышав позади себя стук деревянных башмаков какого-то простолюдина и испуганный голос:

— Брат Жан, брат Жан, расцепите руки!

Человек бегом поднимался по ступеням собора, его рабочая куртка развевалась на нём от быстрого движения, — он торопился выполнить то, что считал своим долгом.

Монах узнал его — это был расторопный рабочий с юга, непьющий и толковый, специалист по укладыванию плит. Он остановился возле большой связки этих плит, которые были рассортированы и связаны по размеру, уже подготовленные для укладывания пола в соборе, и поспешно развязал верёвки.

— Я не хочу, чтобы бедная королева мучилась из-за меня, — сказал он. — Сегодня нельзя ничего завязывать, запирать или зажимать. — Затем, заметив, что руки монаха всё ещё сцеплены за спиной, обратился к нему: — Вы не благословите меня, брат Жан?

— Ты крепок сердцем, — сказал тот строго, но достаточно добродушно. — Благослови тебя Господь, и пусть Он даст тебе менее суеверную голову.

— Благодарю вас, ваше преподобие, — сказал тот, расплываясь в довольной, чуть хитроватой улыбке.

Монах тоже улыбнулся, с лёгкой укоризной глядя, как человек в куртке исчезает в темноте собора, сливаясь с коленопреклонёнными прихожанами.

— Этот хитрец провёл меня, хоть и из лучших побуждений!

Чтобы осенить его крестом, брату Жану пришлось расцепить руки.

Когда весь город молился за молодую королеву, несчастная женщина мучилась во дворце в королевской спальне. Она была очень хрупкой и худенькой, роды были тяжёлыми. Врачи, собравшиеся во дворце, не сомневались, что она умрёт. Разумеется, они не были обязаны ей помогать. Они стояли с мрачным видом в своих длинных чёрных академических одеяниях, переговариваясь на латыни, возле пылающего камина, в который время от времени один из учеников бросал пригоршни засушенных трав, чтобы немного очистить застоявшийся воздух. Все окна, как всегда во время родов, были плотно закрыты. Врачи боялись, что и без того слабые силы королевы вот-вот иссякнут совсем. Они основывали свои заключения на регулярных донесениях повитухи, державшей их в курсе относительно состояния королевы; она уже больше не закусывает губы, чтобы не кричать, она больше не плачет, лицо её синеет.

Было бы совершенно неприлично — да и несчастная страдалица никогда бы им не позволила — раздвинуть полог кровати, за которым задыхалась роженица, и осмотреть её. Роды — это женское дело, повитуха была очень опытная и хорошо знала свою работу. Задача присутствующих врачей — размышлять, давать советы, поздравить короля, если всё пройдёт благополучно, или же вызвать священника, если дело примет трагический оборот. Врачи выполнили то, что потребовала от них критическая ситуация. Король Карл охотился, и они послали гонца в собор. Запыхавшийся паж, еле переводя дух, чувствуя огромную ответственность, возложенную на него, преклонил в ризнице колена перед герцогом-архиепископом.

— Сейчас же приду, — сказал прелат. Проклятие, которое, казалось, нависло над королевским домом, опечалило его. Всё-таки этому дню суждено стать печальным днём для Франции.

Вскоре он появился у дверей королевской спальни, где врачи, которым уже нечего было делать у постели несчастной, смешались с толпой придворных, ожидающих радостного или печального известия о принце или принцессе.

Как только из комнаты удалились учёные мужи, группа женщин, хранивших до этого почтительное молчание, занялась королевой. Повитуха, простая женщина, одежда которой пропиталась здоровыми запахами кухни и лука, сбросила с себя кружевное покрывало — обычный убор придворных дам, — который она надела по столь серьёзному случаю. Вокруг головы она обернула обычный крестьянский платок, стараясь избежать узлов. Она закатала рукава и громким голосом приказала отворить окна.

— Самые здоровые телята рождаются в поле, — сказала она. — Воздуха! Принесите мне из кухни ведро горячей воды. И ещё ведро ледяной из винного погреба. И ещё принесите бутылку коньяка, самого крепкого, лучше всего коньяка из Арманьяка. И ради всех святых загасите этот вонючий огонь!

Женщины поспешно бросились выполнять её приказания. Жаркий огонь залили водой и затопили. Окна распахнули настежь. Открыли также все шкафы, шкафчики, выдвинули все ящики комодов. Были даже вынуты стеклянные пробки из флаконов с каким-то мятным снадобьем, которым врачи велели смачивать лоб страдалицы. Сегодня ничего нельзя завязывать, запирать или зажимать.

В комнату ворвался свежий воздух, и королева снова смогла дышать.

— Так, а теперь займёмся делом, — уверенно сказала повитуха, кладя под подушки два маленьких круглых камешка — чтобы младенец не оказался девочкой — и поднося коньяк к полуоткрытым губам королевы. — Выпейте это, — ласково проговорила она, — моя милая, моя хорошая, королевушка моя. Это придаст нам силы. Мне придётся сделать вам очень-очень больно.