Король-паук

Требовалось время и для того, чтобы рассказать отцу невесты, какую искреннюю радость известие о женитьбе вызвало в Дофине, и внушить ему мысль о политической важности этого брака. Несмотря на непосильные налоги, его добрые граждане по собственному почину прислали Шарлотте денежные дары: от Вьенна — 600 крон, от Романа — 600, от Гренобля — 900, а множество деревень и деревушек объединёнными усилиями наскребли по своим тощим кошелькам 300 флоринов. Деньги и сопроводительные письма от глав муниципалитетов дофин привёз с собой, дабы Людовико не подумал, что это — его собственная инициатива. В дни, оставшиеся до бракосочетания, Людовик собирался видеться с Людовико как можно чаще, чтобы тот мало-помалу проникался уверенностью в выгодах союза.

Но он не успел довести эту неторопливую, основательную игру до конца.

В понедельник к нему явилась встревоженная Иоланда.

— Добрый брат мой, — сказала она, — сегодня утром в соборе появился незнакомец. Держался он горделиво и высокомерно. Никто здесь его не знает. Вы всегда советовали мне быть начеку и опасаться шпионов. Нам он не понравился. Верно, Амадео?

— Именно так, — отозвался принц Пьемонтский.

Людовик улыбнулся. Он подозревал, что, если бы сестра сказала: «Он выглядит как ангел», — Амадео согласился бы с не меньшим пылом.

— Как он был одет, Иоланда?

— Ну... как знатный человек. Богато одет, можно сказать.

— Хороший камзол, хорошие чулки, новые башмаки?

— Пожалуй.

— Но платье скромное, неброское, так, Иоланда?

— Наверное, хотя я не присматривалась.

— А что, лицо у него обветренное? Как после долгой дороги?

— О, это мне особенно бросилось в глаза, — вмешался Амадео, явно довольный тем, что и он оказался небесполезен.

Людовик нахмурился:

— Это шпион. Переодетый барон, он опасен. Что ж, я этого ожидал, хотя и не так скоро.

— Нам известно, где он остановился, — живо проговорил Амадео. — В одной гостинице для простонародья.

— Естественно, — отрывисто сказал Людовик, — проводите меня к нему.

— Наверное, мне следует сначала сообщить отцу, — заметил Амадео.

— Нет, — отрезал Людовик.

Принц Пьемонтский колебался, переводя взор с брата на сестру — семейное сходство бросалось в глаза, и даже выражение лиц было одинаковым.

Иоланда поддержала брата:

— Пожалуйста, дорогой Амадео, — мягко проговорила она, — Людовик прав.

— Что ж, дорогая. Если мне велите вы...

Дофин улыбнулся.

В гостинице незнакомец и не пытался скрыть своего имени, это был главный герольд короля Карла — герольдмейстер Нормандский. Если все герольды, будучи официальными посланниками, считались привилегированным сословием, то особа герольдмейстера была и вовсе неприкосновенна. Он мог безбоязненно посещать станы борющихся сторон в разгар войны. Оскорбить его — хотя обычно эту должность занимал какой-нибудь отпрыск боковой линии не слишком знатного рода, — значило оскорбить монарха, которому он служил. Это было равнозначно объявлению войны. Традиция эта намного старше рыцарской эпохи, она выросла из фетиалий Древнего Рима. Лишь однажды, в Лектуре, Людовик наблюдал нарушение неприкосновенности герольда и счёл это чистым безумием. Герольдмейстер Нормандский был молод, обладал приятной внешностью и властными манерами. Но его словам, он привёз письма для герцога Савойского. Людовик потребовал показать их. Посланник, разумеется, отказался. Тогда Людовик потребовал показать верительные грамоты. Их герольдмейстер, покраснев, предъявил. Дофин посмотрел их и убедился в их подлинности.

— Где мой отец? — с неожиданной резкостью в голосе осведомился Людовик.

Подобная бесцеремонность, похоже, покоробила и уязвила герольда, к чему дофин, собственно, и стремился.

— Скоро узнаете! — кратко ответил посланник.

Но и этим он сказал слишком много.

Людовик знал теперь всё, что хотел знать. Его отец находится в пути, а он в те времена без армии в дорогу не пускался.

— А теперь, если не возражаете, — продолжал герольдмейстер, — мне необходимо заняться моими делами. Как видно, здесь нельзя даже помолиться, чтобы за тобой не следили. Я приехал только сегодня утром, — он, казалось, собирался извиниться за то, что не сразу отправился к герцогу Людовико. По нему и впрямь было видно, что он всю ночь провёл в дороге и очень устал, — или вы осмелитесь задерживать меня?

— Нет, что вы, совсем наоборот, — Людовик резко переменил тон, — и поскольку вы прибыли без эскорта, мы сами будем сопровождать вас. Герольдмейстер заслуживает больших почестей, нежели те, что были вам оказаны. Облачитесь же в ваш парадный камзол, который я заметил в шкафу, и отправимся к герцогу, чтобы засвидетельствовать при нём всё достоинство, какое приличествует вашему высокому положению.

Герольд снова покраснел.

— Сударь, я не нуждаюсь в иных знаках достоинства, кроме тех документов, что я привёз с собою.

— Отлично, — улыбнулся Людовик.

Так что к тому времени, когда герцог принял их, герольдмейстер Нормандский всё ещё был в простом камзоле и чулках, без славного облачения, внушающего трепет изображёнными на нём устрашающими символами французской мощи, — и от этого он словно лишился половины собственного величия.

Его миссия состояла лишь в том, чтобы доставить письма и вернуться с ответом во Францию, держать речь он не был уполномочен. Он вручил их, пока Людовик вполголоса разговаривал о чём-то с адъютантом, после чего был со всеми знаками почтения препровождён в особые апартаменты, отведённые для высоких гостей.

Как только он отошёл настолько далеко, что уже не мог их слышать, Людовико воскликнул с тревогой:

— Это ужасно! Ваш отец решительно запрещает оба брака. Он угрожает войной. Его армия уже стоит у ваших ворот!

— Спокойнее, — заметил Людовик, — у моих ворот её нет, иначе я бы, безусловно, знал об этом. Известно ли вам, что происходит у ваших?

— Мои лазутчики не так проворны, как ваши, монсеньор.

— Я знаю то, что я знаю не только от лазутчиков, мой дорогой будущий тесть. Нормандский герольд проделал длинный и нелёгкий путь. Армии не могут передвигаться со скоростью герольдов. Так что ещё есть время.

— О, нет, нет, теперь я и помыслить не смею о том, чтобы разрешить эти браки!

— Что ж, в таком случае, — заметил Людовик мрачно, — наши провинции падут одна за другой, и первой жертвой станет Савойя. Ведь вы — мой союзник, и я подготовлен к борьбе лучше вас. Я уже послал приказ, и к утру мои войска с артиллерией будут защищать каждый дюйм моих границ. Ваши же границы я не могу охранять подобным образом, а первым нападению подвергнется слабейший.

Опасность создавшейся ситуации пробудила в Людовике всю силу убеждения и дар красноречия, которые всегда порождало в нём глубокое волнение, и он нарисовал перед герцогом страшные картины гибели Савойи; разорённой и сожжённой суровыми ветеранами Столетней войны; красочно описал Людовико, как сам он будет лишён венца, его династия низложена, его наследники повергнуты в прах, а сын кончит свои дни в бесславии, без невесты и в жестокой нищете, ибо Карл, который не колебнись обманывал своих друзей, уж конечно, не остановится перед уничтожением врага.

— Он, прав, отец, — вмешался Амадео, — мы зашли слишком далеко, чтобы отступать.

При этих словах Иоланда сжала его руку.

Людовик пустился в многословные рассуждения о неколебимой верности ему жителей Дофине, об их воодушевлении, их готовности сражаться за недавно обретённые свободы, напомнил о трогательных дарах, преподнесённых ими Шарлотте, и коснулся построенных им прекрасных военных дорог и надёжных укреплений. Людовико знал, что всё это правда.

Наконец Людовико заявил, что не сдастся. Он будет сражаться и не бросит оружия, пока всё Дофине, город за городом, деревня за деревней не превратится в руины. И даже если Дофине действительно падёт, он удалится в горные ущелья Савойи и продолжит борьбу там и будет продолжать её хоть по ту сторону Альп, если придётся.

Герцог невольно снова мысленно представил себе Савойю в огне пожарищ, и по его лицу пробежала тень страха.

Но всего этого вполне можно избежать, продолжал Людовик. Столкнувшись с мощным и прочным союзом, король Карл отступит. Французские войска на самом деле никогда не были так сильны, как это казалось. Своими победами в Столетнюю войну они обязаны лишь слабости и внутренним раздорам англичан. Он напомнил Людовико о восстании Джека Кеда: ведь тогда безвестному и безродному ирландцу удалось собрать армию в сорок тысяч человек, захватить Лондон и казнить чуть ли не весь цвет английской аристократии! Собственная слабость и анархия, распри между принцами — вот что в действительности погубило английские армии, а не французский король.

И уже в конце концов, не желая пренебречь ни единым доводом, он воззвал к благородным чувствам набожного Людовико, выразив уверенность, что он не запятнает себя грехом клятвопреступления. О свадьбе уже торжественно объявлено в соборе Шамбери. И воспрепятствовать ей теперь значило бы отречься от своего же слова перед Богом и людьми.

— Я ясно вижу, что у меня нет выбора, — тяжело произнёс Людовико после недолгого молчания, — нет иного выбора, кроме как поступить по-вашему, и дай Господь, чтобы ваши расчёты оказались верны.

— Нормандский герольд, наверное, теперь спит. Не думаете ли вы, монсеньор герцог, что было бы разумно совершить обряд до его пробуждения?

— Как? Сегодня?

— Я готова, — смущённо произнесла Иоланда, и Амадео решительно добавил:

— Я приготовился к этому уже давно.

— Но все торжества, украшение собора! Собор успеют привести в надлежащий вид не раньше чем к четвергу!..

К четвергу начнётся война, заметил Людовик, и война эта неизбежно превратит Савойю в огромное поле брани: «Что же касается собора, то я полагаю, что ваша личная часовня не менее любезна Господу...»

— Клянусь небом, Людовик, ваша речь благочестива и истинна. С моей стороны грешно было противиться вашим словам. Но всё же не сегодня. Самое раннее — завтра.

— Хорошо, но только на рассвете, — сказал Людовик.

— Тогда следует сообщить Шарлотте, чтобы она была готова.

— Разумеется, — Людовик чуть было не позабыл о Шарлотте.

На следующее утро, когда Нормандский герольд пробудился после крепкого и здорового сна и послал за ответом, ему сообщили, заверив его в совершенном почтении и покорности его господину, что он прибыл слишком поздно, и оба брака уже, к сожалению, заключены и освящены церковью.