Король-паук

А законопослушны эти люди были оттого, что боялись закона. Укрывая преступника, они становились с ним заодно. Если ему отрезали уши, то и им отрезали уши. Если его приговаривали к повешению, то и их тоже. Все без исключения три дня в неделю проводили на строительстве дорог, составляющих предмет зависти соседних провинций, однако же, как рассказал брату Жану проводник, не жаловались, так как со всеми обращались одинаково и каждый знал свои обязанности.

Более того, Людовик смягчил введённые им же жёсткие правила, нередко устраивая внеочередные праздники, вроде сегодняшнего — в честь подписания договора. А за хорошую работу полагалась премия. Проводнику брата Жана дали золотую монету и наняли сопровождать всю охоту, — знак особый, ибо Людовик прекрасно знал местность и в проводнике не нуждался.

Мост через Изер был украшен знамёнами Савойи, Франции, Дофине и Империи, а также геральдическими символами баронов и прочих важных персон, принимавших участие в охоте — лилии, орлы, какие-то диковинные животные азиатского происхождения, — их изображения появились во времена крестоносцев, — на прямоугольных штандартах красовались шлемы, башни, полумесяцы, пояса и кресты любой расцветки и формы; на шестах, подобно корабельным парусам, торжественно развевались флаги. Все эти многочисленные знаки достоинства и чести трепетали и хлопали на ветру, звеня, как крепкий, тугой ветер, который, вея с гор, обещает ясный день.

Из окна своей спальни кардинал Савойский, не снявший ещё ночного колпака, помахал отъезжающим ярко-алым платком и пожелал им удачной охоты. Решётки на башнях по обе стороны реки были высоко подняты, ворота широко распахнуты, мосты разведены. Сети, верёвки, копья, ножи и стрелы — вот оружие охотников. Никто не взял с собой меча и, уж разумеется, огнестрельного оружия. Из дворца донёсся резкий и призывный звук фанфар, и кавалькада двинулась в сторону леса, но затем наступила тишина, ибо это была охота на серн, и даже лошадиные копыта обмотали кожей. Несколько десятков горностаевых капканов, по преимуществу рядом с кроличьими норами, были опустошены. Останки незадачливых зверьков клали в специальные мешки, привязывали к ним камни и бросали в Изер. Это всегда напоминало Людовику о казни Александра де Бурбона, и он предпочитал не смотреть.

— Что ж, это послужит им уроком, не будут вторгаться во владения кроликов; они слишком большие лентяи, чтобы рыть собственные норы.

— Утопление — не самая мучительная смерть, хотя так может показаться, поскольку живые существа сопротивляются. Иногда мне приходится истреблять животных ради их органов, которые нужны для изготовления лекарств. В таких случаях я тоже всегда топлю их.

Брат Жан говорил чистую правду. Иногда его приглашали причастить кого-нибудь, кто едва не утонул, и вдруг выяснялось, что тот уже вполне оправился и с упоением рассказывал, что после первого ощущения ужаса, когда ты ещё задыхаешься, тебя вдруг захлёстывает волна великого покоя. Наверное, животным, лишённым человеческого воображения, этот ужас неведом. К тому же ему хотелось успокоить и ободрить дофина, который, как он заметил, отвернулся, когда топили горностаев.

Людовик задумчиво посмотрел на него.

— Впрочем, в зверях я разбираюсь мало, — продолжал брат Жан, — я даже не знаю, смелы охотничьи собаки или же трусливы. Они вынюхивают что-то в земле, настороженно подходят к силкам, застывают в неподвижности — хвост опущен, шерсть торчком, одна лапа всегда оторвана от земли, словно при первом же признаке опасности они готовы сорваться с места и убежать. Всё это так странно.

Людовик от души расхохотался.

— Да ведь их же этому нарочно обучали, мой благочестивый друг, — он свистнул Пегасу, и тот пулей подбежал к хозяину. — Пегас, красавец мой, епископ вот говорит, что ты — трус. Неужели ты стерпишь такое?

Амадео Савойский наблюдал за этой сценой, ожидая, казалось, какого-то нового фокуса, но Пегас просто потянулся, энергично замахал хвостом и поднял морду.

— Вот видите? — спросил дофин. — Ему даже не знакомо это слово.

К полудню одного из слуг отослали назад в Гренобль с мешком горностаевых шкурок для кардинальской мантии.

Хотя в тот год в горах выпало много снега, серны остались выше, чем обычно. Наверное, потому, подумалось Людовику, что в лесу стало больше людей. Тем не менее под конец дня у подножия Гран Шартрез они наткнулись на нескольких животных. При подъёме с каждым шагом самочувствие дофина ухудшалось, и для себя он решил, что, как только уложит одну серну, сразу же прекратит охоту под каким-нибудь предлогом, сошлётся, например, на преклонный возраст и усталость брата Жана, необходимость вернуться к кардиналу, наступление сумерек — неважно, что именно. Удобнее всего, наверное, будет сослаться на скверное состояние брата Жана — судя по его виду, он и вправду устал, и всё время ёрзал в седле, как если бы он стёр себе кожу за время долгого путешествия из Парижа.

Тут как раз они увидели стадо. Прежнее невезение обернулось теперь в пользу охотников, потому что несколькими метрами ниже серны могли учуять людей, лошадей и собак. Здесь же, чуть выше, они оказались против ветра, так что животные не могли заметить охотников, пока те не подошли на расстояние выстрела из лука.

Дюжина стрел оторвалась от тетивы одновременно, и несколько серн тут же свалились замертво. Другие стрелы только задели животных, их ноги подкосились, и слуги добили их ножами.

Но старый матёрый самец ушёл. Он словно взвился в воздух в тот самый миг, когда стрела дофина, пущенная чуть выше, чем следовало, ударилась о его рога. Безошибочный инстинкт вывел опытного, мудрого зверя на узкую тропинку, которая проходила по каменистому краю лощины. Мгновение спустя он исчез из поля зрения.

Людовик помнил этот овраг, он был неглубок, по крайней мере в этой части. Он надеялся, что сделает удачный выстрел. Пегас рванулся вперёд; дофин пришпорил лошадь и устремился за ним, вставляя на ходу новую стрелу в лук:

— За ним, Пегас! Загони его, красавец мой! Ему от нас не уйти.

Услыхав этот клич и увидев, что Людовик резко пустил лошадь вверх по скользкой дорожке, брат Жан тоже всадил каблуки своих мягких башмаков в лошадиные бока, хотя кроткая кобылка, что ему досталась, не была приучена к охоте и галопом скакать не умела, так что он сразу же сильно отстал от дофина, его собаки и преследуемого ими самца серны.

Но кобыла терпеливо и упрямо продвигалась вверх по склону, как будто понимала, какое важное дело она выполняет, и помышляла лишь о том, как доставить свою живую ношу в целости и сохранности «к месту назначения». Убедившись, что обрыв, каким бы крутым он ни казался, всё же не отвесен, брат Жан предоставил лошади самой выбрать, с какой скоростью идти: однако назад всё же не повернул.

И тут издалека внезапно донёсся крик — так могло кричать издыхающее животное. Дай Бог, чтобы это оказалось животное, мысленно взмолился брат Жан, снова изо всех сил вдавив каблуки в бока лошади в тщетной попытке принудить её двигаться живее.

— Людовик, о, Людовик, зачем вы дали своему лекарю ломовую лошадь, а себе взяли резвого скакуна! Дева Мария, Господи Иисусе, сделайте так, чтобы это кричал зверь, а не наш дофин!

По мере того как кобыла карабкалась вверх, вопли все приближались. Дорога круто повернула и оборвалась отвесным скалистым спуском — антилопа здесь ещё смогла бы пройти, но лошадь — нет. Серны, за которой гнался Людовик, нигде не было видно. Зато невдалеке от уступа схватились два других животных. Отчаянные стоны издавал раненый Пегас. Существо с окровавленной пастью, разрывавшее его на части, брату Жану встречалось только в рукописном собрании историй о живых тварях, которому он не склонен был чрезмерно доверять. Будущий епископ неловко соскочил с лошади и поспешил на помощь. Никакого оружия при нём не было, но под ногами валялись камни...

Людовику тоже никогда прежде не приходилось видеть снежных барсов, хотя он слыхал, что высоко в Альпах они ещё попадаются. Они сохранились там со времён крестоносцев, которые завезли их с Востока как диковину. Иным удалось бежать, и они стали жить и кормиться в горах Швейцарии и Савойи. Этого погнали вниз обильные снегопады: он был отчаянно голоден. От ощерившейся морды до кончика пушистого хвоста он был футов семи в длину, хитёр, как все кошки, жесток и кровожаден, как все леопарды, и наделён той же безграничной ненавистью к собакам и особым пристрастием к их мясу, хотя при случае сожрал бы и любое другое существо, какое удастся загрызть, даже пони. Теперь он оставил в покое серну и набросился на Пегаса.

Людовик соскочил на землю, ибо, если бы он попытался затоптать барса, под копытами лошади неминуемо погиб бы и Пегас. Позади себя он услышал крик, но решил, что это кто-то из охотников. Мысленно выбранив себя за то, что не стреляет, он пополз к сражающимся животным. Лицо его исказила ярость, в руке он держал наготове нож.

— Я иду, Пегас! А ну-ка клыками его, верный мой! За горло, за горло! Рви глотку!

Но у собаки уже были парализованы задние конечности, барс своими жуткими когтями повредил какой-то жизненно важный нерв. Звери перекатывались по земле, они слились в один сплошной клубок окровавленного меха, пёс жалобно выл, откуда-то из утробы барса доносился сдавленный рык, оскал блестел, когти рвали собачье тело на куски. Дикая кошка уже глубоко вонзила зубы в шкуру собаки, хотя Пегас ещё дышал. Человека барс не заметил. Кинжал взлетел и с силой вошёл в горло зверя по самую рукоятку. Забрызганные кровью челюсти широко раскрылись, бешено хватая воздух, на них выступила красная пена. Людовик всё наносил и наносил удар за ударом, а Пегас лежал рядом с широко раскрытыми остекленевшими глазами. Когда на месте событий наконец появился проводник и увидел растерзанную тушу зверя, он не узнал в нём снежного барса; Людовик же, как ему показалось, просто обезумел. Он рыдал, изрыгал страшные проклятья, колотил по рассечённым кускам плоти барса и отрывал их прямо голыми руками, липкими от крови и покрытыми клочьями шерсти. На лице у него застыла маска исступления.

Затем дофин приблизился к Пегасу, но не мог заставить себя погладить пса либо закрыть ему глаза: искалеченное животное выглядело чужим и уродливым в своей безнадёжной мертвенности.

— Бедняга, ты отдал за меня жизнь. Брат Жан обозвал тебя трусом. Но дай только срок, и ты будешь отмщён. Сегодня же он отправится назад во Францию! Я своими руками сорву с него митру!

Подошёл дрожащий от страха проводник:

— Монсеньор дофин...

— Ах, это ты! — завопил Людовик. — Трус! Ничтожество! Мерзавец! Где тебя носило? Почему тебя не было здесь? Я повешу тебя! Закую ноги в кандалы и переломаю их! Вон отсюда! А ну-ка давай сюда моё экю!

— Монсеньор, взгляните, — проводник указал ему на лошадь брата Жана. Освободившись от седока, она мирно пощипывала сухую траву у края лощины. Затем он указал пальцем куда-то в том же направлении.

Внизу, в некотором отдалении, согнутый под странным, неестественным углом, возле валуна, который и остановил его падение, лежал брат Жан.