Король-паук

Глава 29

Четырьмя днями позже французская армия достигла берега Роны и обнаружила на противоположном берегу объединённые войска Дофине и Савойи. Дофинесцы и савойяры медленно маршировали вверх и вниз вдоль течения реки, поскольку Людовик строжайше запретил стрельбу, какие-либо провокации, не говоря уже о пушечной пальбе.

По обе стороны Роны посланники нейтральных государей напряжённо следили за передвижениями обеих армий и ожидали, кто же из участников этой самой печально знаменитой в Европе распри между отцом и сыном первым перейдёт в атаку. Бургундский посол при дворе дофина сообщал своему повелителю, герцогу Филиппу: «Однажды монсеньор дофин, проезжая по берегу, разглядел на той стороне реки фигуру своего августейшего родителя. С совершенно меланхолическим выражением лица он приказал повернуть дуло орудия в другую сторону, хотя я сомневаюсь, что это может что-либо изменить, так как действие новых пушек монсеньора весьма разрушительно».

Посол Бургундии при короле Карле также доносил: «Увидев силы, собранные против него на противоположном берегу, его величество король собрал военный совет, который счёл немедленное наступление рискованным и предложил королю дождаться подкреплений, так как никто не ожидал столкнуться с коалицией. Совет также выразил сомнение в целесообразности нападения сразу на две провинции Священной Римской империи. Члены совета не видели никакой возможности признания браков недействительными, тем более что теперь, когда они заключены, вред королю уже нанесён. Однако ярость и гнев его величества на монсеньора дофина были столь неуёмны, что наступление всё же могло быть предпринято, если бы в палатку, где проходил совет, неожиданно не ворвался гонец с известием о мятеже в Бордо. В связи с этим, несмотря на протесты короля, совет принял решение отступить».

В донесении имелся постскриптум: «По прибытии в Бордо король Карл застал этот город в полной покорности и мире. Гонца, прибывшего с ложной вестью, разыскивают, при этом предполагают, что он был послан дофином».

Герцог Филипп написал королю иронически, что восхищается его сдержанностью, и выразил свою радость по поводу того, что его величество вновь продемонстрировал всей Европе свою «филопрогению» — слово было предложено одним циничным грамотеем, неким Филиппом де Комином, который начальствовал над бургундской канцелярией. Слово это вначале озадачило короля, узнав же, что оно означает «любовь к потомству», он пришёл в ярость.

Людовику герцог отправил сердечное, почти призывное письмо: «Как часто я вспоминаю себя в те дни, когда христианство восторжествовало над неверными в Святой земле. В наши дни я вновь вижу, как с Востока грозовой тучей надвигается турецкая неволя. Говорят, что эпоха крестовых походов миновала, говорят, что мои взгляды устарели. Но всё же мы должны обнажить меч во славу Христа и отстоять нашу честь под его святым знаменем. Только подумай о том, чего могли бы достичь мы, объединив мой меч и твои пушки в могучем священном призыве; тогда не найдётся такой твердыни, которая не покорится нам, и деяния наши вызовут у народов вздох восхищения даже в этот выродившийся век. Приезжай ко мне, привози свою невесту, и мы потолкуем обо всём этом». Письмо было подписано ласковым забавным именем, которое герцог некогда придумал специально для племянника: «Твой дядя Бургундия».

Людовик ответил герцогу собственноручно, обещая приехать Обычно он писал довольно мелко, словно стараясь уместить как можно больше слов на одном листке бумаги, однако в этом случае он перешёл на более крупный почерк, чтобы герцог мог без труда разобрать его. Людовик вспомнил, что ему показывали когда-то новое итальянское изобретение — два кружочка обработанного венецианского стекла, которые пожилые люди могут подносить к глазам и таким образом видеть окружающие предметы «увеличенными в два раза»; однако он положительно не мог себе представить герцога — лелеющего мечты о крестовом походе, в свои пятьдесят пять всё так же непобедимого в турнире — покорившимся такому унижению и нацепившим на свой благородный нос эти кружочки. Воинственный и грозный рыцарь в сияющих доспехах и... в очках? О нет, кто угодно, только не «дядя Бургундия»!

Кроме того, он ещё почти не виделся со своей невестой. Маленькая Шарлотта оставалась в Шамбери, где няни теперь называли её не иначе как госпожа дофина. Она проводила день за днём, прилежно постигая катехизис, искусство шитья, училась вести себя за столом «как дофина» и пользоваться итальянскими вилками, запоминала названия королевств и имена правящих государей Европы, что оказалось непростым делом, хотя бы потому, что троих из них звали Генрих. С главами древних баронских домов дело обстояло ещё сложнее, поскольку чуть ли не все они носили имя Жан. Всему этому обязательно обучали любую принцессу, но Шарлотта, связанная родственными узами с десятками этих герцогов, понимала, что если она хочет когда-нибудь превратиться в хорошую жену, мать и королеву, ей придётся знать и помнить о них всех. А потому Шарлотта старательно занималась всем этим, хотя иногда ей казалось, что взрослеть и выходить замуж вовсе не так уж весело и приятно.

Впрочем, у дофина тоже не оставалось ни минуты для отдыха. Каждый день оказывался слишком коротким, чтобы осуществить грандиозные замыслы, которые рождались в его голове по ночам: ремонт старых дорог и строительство новых, возведение и укрепление замков; единая сеть военных постов, новые, более скорострельные ружья... Все эти работы велись, но воображение дофина развивалось значительно быстрее. Он подгонял, торопил самого себя и всех вокруг. Он знал, что мир и спокойствие в его гране очень шатки, и ему лишь на время удалось избежать мести отца, который непременно вернётся и постарается покарать мятежного сына, как только совет позволит ему это.

Часто по ночам он вспоминал о Пегасе и тосковал по нему, хотя другой пёс лежал перед ним, растянувшись на каменном полу у очага, и снились ему, наверное, всё те же собачьи сны. Во всяком случае, он так же причмокивал во сне губами. Более всего тосковал он по брату Жану, которого никто и никогда не смог бы заменить, и потому он не упускал из виду Анри Леклерка и его семью, принимая в ней горячее участие. Сын Анри рос на глазах дофина, и тот часто говорил с ним о брате Жане. Как-то раз, словно напрягая память, Анри сказал ему: «Брат Жан когда-то говорил мне, что знает великого вельможу, которому известна тайна моего рождения. Я не осмелился расспрашивать о нём, к тому же мне было тогда всё равно, кто я. Теперь у меня есть сын, и мне бы хотелось выяснить это, впрочем, уже слишком поздно».

— Даже если в твоих жилах не течёт благородная кровь, я сделаю её таковой, — ответил Людовик.

Вместе с тем дофин подумал, что когда-нибудь он разузнает побольше о Бернаре д’Арманьяке.

Другое почти мистическое напоминание о брате Жане поразило воображение дофина однажды зимним днём, когда он осматривал новую горную дорогу. Его взгляд скользил по отвесной скале, и он вдруг понял, что за все эти месяцы его прежняя боязнь высоты ни разу не возвращалась к нему. И с этого дня горные дороги в Дофине стали строить без перил и парапетов, и Людовик объезжал их даже зимой, когда они покрывались коварной ледяной коркой; строительство теперь продвигалось гораздо быстрее. Было ли его избавление от старого недуга исполнением горячего пророчества брата Жана или оно было связано с некой магической силой, скрытой в изумруде кардинала — это Людовику было неведомо. И то, и другое он берёг как зеницу ока, кольцо он даже велел зашить в небольшой бархатный мешочек и носил его на цепочке вокруг шеи. Дофину казалось, что брат Жан, взирая на него с небес, может расценить это как суеверие и осудить. Впрочем, он питал слабую надежду, что брат Жан не заметит мешочка под камзолом.

Тем временем был коронован новый император, впервые за последние пятнадцать лет у Священной Римской империи появился властитель, а у Дофине — сюзерен. Поначалу Людовик надеялся, что с его воцарением наступит эпоха великих дел. Некоторое время даже казалось, что мечты Филиппа Бургундского сбываются — папа задумал новый крестовый поход против турок и обратился, как формальный глава всего христианского мира, за помощью к императору. Но император Фридрих III разочаровал его, ибо единственная помощь, которую он готов был оказать в борьбе с турками, — это разослать папские индульгенции тем отчаянным князьям, которые откликнутся на призыв святого престола. Огромный мешок таких индульгенций прибыл в Гренобль вместе с императорским письмом, в котором он повелевал раздавать их тем рыцарям, дворянам и простым солдатам, которые изъявят желание отправиться в Святую землю на свой страх и риск, а главное — за собственный счёт. Таких не нашлось. Вид этих дешёвых жалких бумажек крайне расстроил его святейшество, но вызвал живейший интерес у дофина Людовика, который заметил, что все они были абсолютно одинаковы до малейших деталей, а следовательно, не могли быть написаны от руки. Он решил показать их человеку, который, возможно, сможет разъяснить, как это получилось. Анри Леклерк подтвердил, что индульгенции не представляли собой, строго говоря, манускрипты: «Это что-то механическое, вероятно, какой-то тип печати. Мне приходилось видеть печатные картинки, но напечатанные слова я встречаю впервые».

— А можно ли печатать целые книги? Это было бы замечательно.

— Монсеньор, этого я не знаю. Должен ли я выяснить это? Мне знаком один литейщик, который, пожалуй, сможет отлить буквенные шрифты.

— А чем он занимается сейчас?

— Отливает полые ядра.

— Что ж... Я полагаю, что ядра важнее, — решил Людовик.

За эти несколько мирных, но беспокойных для Людовика лет Шарлотта вступила в пору цветущей юности, молодой Жан Леклерк вырос и стал проявлять больший интерес к искусству владения мечом, нежели к инженерному делу; а колесо истории продолжало оставлять свой кровавый след в Европе и Азии, но пощадило среди бурь и битв маленькое Дофине. Король венгерский Ладислав был отравлен в своей темнице. Исчерпав последние силы, пал под ударами турок Константинополь. Внутреннее брожение в Англии вылилось в конце концов в открытую войну Белой и Алой розы. Началась она исключительно ожесточённо, и, по всем признакам, должна была продлиться много лет.

Как и всякий добрый француз, Людовик был рад тому, что извечные враги его отечества погрузились в междоусобную распрю и не смогут больше причинять вреда Франции. Его страна могла теперь спокойно зализывать вековые раны, наслаждаясь благословенным миром и тишиной. Хорошо ещё было бы извлечь для себя урок из опустошительной гражданской войны, кипящей по ту сторону Ла-Манша. Однако Людовик не верил, что Франция запомнит этот урок. Куда легче было предположить, что король Карл теперь, когда его войска бездействуют, когда у него развязаны руки, обрушит всю мощь своего удара на Дофине при полной поддержке и одобрении своего совета. Карл всегда считал, что его ветеранов нельзя оставлять без дела. Людовик подумал о «мясниках», которых он сам когда-то водил в Швейцарию и на Рейн, и теперь их будет ещё больше. И на сей раз их поведут на него.