Король-паук

На Людовика, конечно, могли напасть грабители, но он полагал, что сможет достойно их встретить. Сама мысль о возможной стычке казалась ему даже привлекательной. С тех пор как дофин в последний раз обнажал меч или выхватывал в гневе кинжал, прошло уже Бог знает сколько времени. Сейчас при нём были и меч, и кинжал, и он судорожно сжимал и разжимал их рукояти, торопливым шагом проходя по тёмным улицам и аллеям Лувена. Людовик шёл уверенно, не спотыкаясь на неровной и скользкой булыжной мостовой, на которую добрые горожане постоянно выплёскивали из окон нечистоты, распространявшие в их домах ужасную вонь. В тот вечер он почёл за благо не только вооружиться, но взять с собой изумруд кардинала, а также изображение святого Людовика.

Он не чувствовал теперь ни того необъяснимого прилива уверенности, с которым однажды презрел опасность, ни знакомого тревожного холодка по коже. Он не думал, что с ним что-нибудь произойдёт. Но поскольку ни разу за всю свою жизнь Людовик не мог с уверенностью сказать, что ему ничто не угрожает, приходилось быть начеку и постоянно держать наготове план действий на любой случай. Вот и сейчас предстояло придумать, что говорить, если вдруг он очнётся от забытья и увидит на фоне неба головы любопытных прохожих. Поразмыслив, он решил, что выйдет из положения, сославшись на чересчур обильные возлияния на пиру — это выглядело бы весьма правдоподобно, так как многие из будущих крестоносцев, ещё недавно произносивших выспренные клятвы, не могли добраться до своих постелей без помощи слуг по причине излишне усердного поклонения богу вина.

Людовик давно уже привык к необходимости предусматривать всё заранее, — так калека привыкает к своим костылям, — и он редко размышлял о том, как приятно было бы вести жизнь обычного человека. И вправду, обычные люди ходят пешком — ин тоже ходит пешком. Правда, они не задумываются об этом, просто идут себе и всё — ну так что же, ему приходится только кое-что уладить и кое о чём позаботиться — и это ему было настолько привычно, что не требовало никаких усилий.

Подойдя уже достаточно близко к дому портных, дофин заметил свет факелов, метавшихся туда-сюда между арками галереи, и тут же до его слуха донёсся поток витиеватых латинских ругательств, тонувший в раскатистом хохоте, сквозь который, в свою очередь, можно было различить звуки десятка европейских языков. В университетском городе, вроде Лувена, такая беззаботная болтовня, молодой и здоровый мужской смех, и в особенности латинская божба, могли значить только одно — а именно компанию разудалых студентов. Вероятно, они на свой лад и по своему вкусу отмечали день клятвы, данной старшими в Отель де Виль. Людовик улыбнулся. Он с удовольствием присоединился бы к ним, но они, пожалуй, нашли бы его недостаточно юным, чтобы чувствовать себя с ним на равных, кроме того, его массивная золотая цепь смутила бы их, а то ещё, не дай Бог, вызвала бы у какого-нибудь молодого повесы, у которого ветер гуляет и в голове, и в кошельке, искушение потихоньку стянуть её и улизнуть, надёжно припрятав её в потайных глубинах широкого рукава студенческой мантии. А это вызовет уличную драку, бессмысленную и крайне нежелательную. И тем не менее Людовик был не прочь купить студентам бочку вина, хотя, впрочем, несколько бутылок им будет достаточно. Ему стало немного досадно, что он не может распить их вместе с ними, не открыв своего имени. Было совсем не похоже, чтобы эти юноши недавно отобедали сорока восемью мясными блюдами. Людовик слегка пожал плечами при этой мысли и, подобно библейскому Левиту, пошёл было своим путём, но тут он заметил, что, собственно, так их развеселило.

Если бы они стравили пару петухов, он не повёл бы бровью — петушиные бои считались вполне приличным развлечением, к тому же птиц можно было потом изжарить.

Если бы они забили камнями собаку, Людовик тоже не стал бы вмешиваться, поскольку знал, что лишь немногие люди относятся к собакам так, как он, да и некоторые из этих тварей были действительно опасны, особенно тощие голодные дворняги, снующие во множестве по улицам в поисках съестных отбросов.

Однако эти молодые люди избивали человека, убогого калеку.

Дофина охватила ярость. Его первым побуждением было выхватить кинжал или меч и перебить хотя бы несколько мерзавцев. Он бы с наслаждением перерезал глотку их главарю, долговязому белобрысому юнцу, который гнусным голосом орал по-английски: «Вот так, бес тебе в ребро!» и «Получай, грязный горбун!», покрывая беспощадными ударами изуродованную спину несчастного, в то время как тот извивался ужом на холодной мостовой, закрывая лицо руками и моля о пощаде.

Людовик, однако, не поддался первому побуждению. Убить студента было бы крайне неразумно. Они пользовались значительными привилегиями, университеты всегда защищали и покрывали их, кроме того, убитый вполне мог оказаться младшим отпрыском или, в крайнем случае, любимым незаконным сыном могущественного иностранного государя или вельможи. Поэтому вместо того, чтобы обнажить кинжал, Людовик проворно и бесшумно подбежал к полукругу, который образовали озверевшие юноши, и неожиданно оглушил одного из них эфесом своего меча. Тот в падении выронил факел, и тогда дофин, подобрав его, принялся размахивать им направо и налево, словно дубинкой. Он кричал, как кричал когда-то на поле брани, тыкал факелом в лица ошалевших студентов, и они в смятении и ужасе отшатывались от него. «Вот тебе, жалкий трус! Вот тебе, малодушный пёс! Вот тебе, гнусное отродье!» — некоторым он обжёг пальцы, другим опалил волосы, но рука его, привычная к ратному делу разила достаточно умело, чтобы не переусердствовать. Внезапно он услышал собственный крик, торжествующий крик, который нёсся вдогонку разбегавшимся в беспорядке, наступавшим на края своей одежды студентам: «Сходите к портному, ребята, пусть он укоротит ваши куртки, и впредь не выходите на улицу без взрослых!»

Догнав белобрысого главаря, Людовик решил пойти на хитрость. Он совершил молниеносный выпад факелом, и студенческая мантия тут же вспыхнула. Пока товарищи белобрысого, сгрудившись вокруг него, тушили пламя (в конце концов им удалось сорвать с него мантию и затоптать огонь), Людовик успел подхватить полуживого калеку и оттащить его в спасительную тень одной из арок.

— Теперь беги со всех ног, — прошептал он.

— Господин мой, спаситель, благодетель, я не могу бежать!

— Они так сильно помяли тебя, бедолага?

— Я всегда хожу помятый. Это ничего, к этому я привык. Дело в ногах. Они обе вывихнуты, они отказываются мне служить. Я не могу идти, господин мой.

— Тогда мне придётся тебя нести, — недовольно пробурчал Людовик. Ему не хотелось оставаться в этом квартале. Почтенные бюргеры, встревоженные криками и к тому же живущие в вечном страхе перед пожаром, один за другим высовывались из своих жилищ и с тревогой взирали на разбросанные по мостовой факелы. Откуда-то вдруг донёсся свист караульного. Студенты разбежались кто куда: одни вверх по аллеям, другие за угол, третьи поспешили в тень, увлекая за собой оглушённого приятеля.

Людовик посадил горбуна к себе на плечи:

— Где твой дом?

— У меня нет дома. В Лувене я чужой. Я приехал сегодня утром из Тильта, чтобы здесь заработать своим ремеслом.

Дофин почувствовал, как что-то влажное и липкое потекло вниз по его рукаву, когда он попытался придать своей живой ноше более удобное положение. Это что-то было ему знакомо.

— Ты истекаешь кровью, мой добрый ремесленник, — Людовик решил, что несчастный малый, должно быть, добывает себе пропитание обычным для убогих способом: бродит по городам, показывая фокусы за медный грош на грязных перекрёстках, — будет лучше, если я отнесу тебя к лекарю.

— Я сам лекарь, — калека произнёс эти слова со всем достоинством, отпущенным ему природой, — рана пустячная, просто этот англичанин выбил мне два-три зуба. Но я сделаю себе новые. Красивые белые зубы. Не нужно ли вашей милости вставить пару прекрасных новых, ослепительно белых зубов?

— Благодарю, пока не нужно, — рассмеялся Людовик.

Через некоторое время он ощутил, как тело горбуна обмякло и отяжелело. Видимо, тот потерял сознание.

А ещё немного позже той ночью хлопотавшие на кухне слуги герцога Филиппа были несказанно удивлены и озадачены при виде дофина, который вошёл через заднюю дверь с грязным и избитым горбуном не плечах.

Людовик велел им позаботиться об этом человеке и вскоре совершенно позабыл о своём приключении.