Король-паук

Позже Людовику стало жаль мальчика, и он послал ему дамбахский золотой самородок. Паж был не виноват, он всего лишь уловил и усвоил общее мнение двора. По секрету Людовик спросил у брата Жана, действительно ли он причинил вред здоровью мальчика.

— Меньший, чем самому себе, Людовик. Я знаю, что слух к нему полностью вернулся, и он не пропускает звонок к обеду, как и прежде. Но такие руки, как у вас, следует приберегать для врагов Франции.

— А кто враги Франции, отец мой?

— Монсеньор, — грустно улыбнулся брат Жан. — Пилат спросил: «Что есть истина?» — и, насколько я помню Писание, не шал никто, и Господь ему не ответил.

— Вот и врагов Франции не знает никто, а я не могу ждать, пока Господь укажет мне их.

В этом обмене репликами брат Жан услышал новые интонации: его бывший воспитанник говорил властно и угрожающе, чем когда бы то ни было раньше. Амбициозный огонёк, вспыхнувший в нём в день свадьбы, когда он хотел возвысить себя в глазах невесты, сейчас захватил гораздо более обширное пространство, ибо огню свойственно распространяться. И всюду, во всех своих походах, он находил топливо, чтобы подпитывать это пламя. От Верхнего Арманьяка у подножия испанских гор до Дамбаха в долине немецкой реки он не видел ничего, кроме разобщённости, предательства, признаков вырождения и страданий, огромных богатств и жесточайшей бедности. Слабо и неясно в этой тьме начал светить огонёк, манивший его: всё это можно изменить, если сильной рукой повести за собой великую землю Франции, если окоротить своенравную аристократию и вернуть простому люду человеческое достоинство, сблизив таким образом и тех и других. Идея такого государственного устройства бродила в его голове, неясная и не оформившаяся окончательно, ибо противоречила заложенному в него феодальным воспитанием представлению об обществе не как о горизонтальной плоскости, а как о пирамиде.

Неясной она была и из-за его панического страха перед высотой. Он только знал, что боится Альп и любит Турень и что спокойно чувствует себя в кругу буржуа, где никто не возвышается над остальными, подобно башне, как Жан д’Арманьяк, и никто не опускается так низко, как «мясники».

Дело осложнялось ещё и тем, что он не был королём — он был всего лишь принцем, к тому же теперь не единственным, и не мог осуществить реформы, которые, пусть не ясно, но представлял уже в своём воображении. Не был готов он пойти и достаточно далеко но пути этих реформ. Правда, он подчинялся преступным приказам, например, повёл «мясников» на верную смерть, но ещё никогда, насколько знал брат Жан, который обучал его безупречной феодальной этике (теперь считавшейся старомодной), дофин преднамеренно не совершал бессовестного поступка под сомнительным предлогом, что окончательная польза от него оправдает причинённое зло.

Теперь он мог наблюдать, как распространилось это весьма соблазнительное заблуждение, которое слабеющий голос учителя не уставал проклинать и которое расцветшая в Италии эпоха Ренессанса возвела в ранг добродетели, особенно среди принцев. Это заблуждение могло затронуть и Людовика. Оно выглядело таким безобидным, что даже брат Жан поначалу не усмотрел в нём ничего порочного, так же как не мог предугадать, сколь чудовищное растение получится из, казалось бы, такого незначительного семени. Но в постоянно готовом принять новые идеи сознании Людовика семена эти прорастали с огромной скоростью и давали непредвиденно мощные всходы.

В примирении принца с королём была заинтересована его собственная мать. И для достижения этой благой цели она готова была унизиться до того, чтобы привлечь на свою сторону Аньес Сорель или даже совершить нечто похуже.

Людовик пытался навестить свою мать незадолго до рождения брата, но у дверей в королевские покои натолкнулся на скрещённые пики стражников, которые объяснили, что королева нуждается в полном покое. После рождения ребёнка он попытался навестить её снова, но на этот раз караул был удвоен, и ему унизительно кратко сообщили, что королева не желает видеть его, а монсеньор принц, герцог Беррийский — новорождённый инфант — спрятан подальше от любопытных глаз разных незваных чудаков.

— Монсеньор принц, монсеньор граф, — пробормотал Людовик, — как бы им хотелось называть его дофином.

И потом это ничем не вызванное упоминание о незваных чудаках, словно желание взглянуть на собственного брата было неуместной назойливостью или он был тем самым зевакой, который может причинить ребёнку вред! Тому, что любимая матушка не хотела видеть его, Людовика, он не очень-то верил, но на сердце у него стало тяжело при мысли о том, что на неё в её болезненном и жалком состоянии могли оказывать дурное влияние. Это вполне могло оказаться правдой.

Маргарита всё время находилась подле королевы, и ей удалось несколько развеять его опасения, сообщив, что королева спрашивала о нём каждый день. Он всегда полностью доверял Маргарите, но было не исключено, что она рисовала картину в розовом свете, чтобы сделать ему приятное. Ей позволили посмотреть на крошку принца, и, по её словам, герцог Беррийский был круглолиц и вял. Этому Людовик поверил сразу.

А однажды тихой ночью его мать прокралась к нему в спальню и прошептала, что раз он не заходит к ней, она сама вынуждена прийти к нему. Она была одна, без свечи, но даже в свете пуны Людовик разглядел, что её состарившееся лицо напоминало маску смерти. На мгновение он замер на кровати, в ужасе прикрыв рот руками, чтобы не закричать — ему показалось, что это был один из его ночных кошмаров.

Но две знакомые и любимые руки успокоили его. Рука Маргариты легла ему на лоб, а мать взяла его руку в свою. Это было и пью, но что она означала, он не понимал.

— А ваши фрейлины, матушка? Ваш факельщик? В такой жуткий час? Где они?

— Тихо, Людовик. Мне не нужен свет, чтобы открыться моему сыну, который не приходит ко мне.

— Матушка, дорогая, поверьте мне. Я несколько раз пытался зайти навестить вас и моего младшего брата.

— Я же говорила вам, — подтвердила Маргарита.

— Я должна была услышать эти слова от него самого — он никогда не лгал мне. Все остальные лгут, одни из ненависти, другие, как вы, Маргарита, чтобы утешить меня.

Она слабо улыбнулась, это была тень улыбки в холодном голубом свете, делавшем её губы безжизненными.

— Я недавно послала к тебе с визитом ведьму, но ты её не слишком-то любезно принял.

— Так это вы направили сюда эту женщину?

— Это единственный способ примирить тебя с королём. Я боюсь за тебя.

При мысли о том, каких усилий стоило такой гордой женщине направить к нему это посольство, лицо его покраснело.

— Конечно, с твоей стороны было неразумно и невежливо навлекать на себя отцовский гнев, оскорбляя её. Но в глубине души я порадовалась, что ты это сделал. Так мне легче было носить твоего брата. Я всё время повторяла себе: «Этот ребёнок, может быть, тоже будет любить меня, когда вырастет». Но мне стало страшно за тебя ещё больше, когда родился мальчик и твой отец сделал решительный шаг. Ты должен прочесть это, потому что, не увидев собственными глазами, ты не поверишь.

— Я поверю вам на слово, матушка. Не нужно зажигать свет.

Только теперь он заметил в руках матери большой свёрток. Красные печати казались чёрными в темноте, но он мог разглядеть на них символы Франции. Печати были сломаны. Он подумал о том, какую сумму пришлось заплатить, чтобы заполучить этот секретный документ, который явно имел к нему прямое отношение. Он никогда бы не подумал, что его кроткая мать способна на интриги.

— Я объясню тебе всё в двух словах. Это прошение к папе о разрешении передать права наследования твоему брату.

У Людовика перехватило дыхание. Не говоря уже о подкупе, наверняка и кровь была пролита для того, чтобы перехватить столь важное послание к его святейшеству.

Она почувствовала, что его терзают подозрения:

— Никто не пострадал, Людовик. Просто пришлось подороже заплатить. При помощи денег всегда можно избежать кровопролития. Убийство не для меня, особенно если учесть, что всю жизнь я посвятила тому, чтобы дарить жизнь. Впрочем, не знаю, как далеко бы я зашла, если бы мне не удалось решить задачу с помощью денег.

— И что же вы советуете мне теперь делать, отважная моя матушка, хотя я уже знаю.

— Ты должен бежать.

— Я не покину Францию.

— Я знала, что он не согласится, Маргарита, — вздохнула королева. — Я даже говорила вам, что он не согласится.

— В Шотландии мы будем в безопасности, — прошептала Маргарита. — Тебе, конечно, не слишком понравится в горах Шотландии, но долина Твида — это замечательное место, с мягким климатом, и в тамошних заводях полно рыбы...

— Я не хочу, чтобы меня забыли.

— Но, может быть, это ненадолго.

— До тех пор, пока не умрёт герцог Беррийский.

— Людовик, Людовик, Людовик, — пробормотала его мать.

— Они были необычайно бдительны, матушка, чтобы я не убил его!

— Они не знают тебя так, как я, сын мой.

— Маргарита, а что лежит к югу от твоей замечательной шотландской реки Твид?

— Как что — Англия, конечно.

— Англия! — он словно выплюнул это слово.

— Он не поедет. Помоги мне, Маргарита. Мне плохо и тяжело на душе.

— Матушка, эта петиция должна быть отправлена его святейшеству. Вы это понимаете.

— Да, понимаю, — рассеянно ответила она.

— Все следы, трещины — всё должно быть как было. Печати надо тоже как-то восстановить.

— Я знаю. Всё уже подготовлено. Есть копии печатей.

— Но кто мог сделать копии?

— Спокойной ночи, дорогой Людовик.

Она медленно направилась к двери, тяжело опираясь на руку Маргариты.

Людовик нервно ходил из угла в угол. Содержание зловещего послания наконец-то полностью дошло до него, словно раскаты грома эхом отдались в нём, оглушив после ослепительной вспышки безмолвной молнии.

Неожиданно он осознал, что гром был реальный, он слышал отдалённый рокот, который приближался с каждой секундой, становясь всё громче и таинственным образом совпадая с биением его сердца, у него помутнело в глазах и холодная белая луна окрасилась в пурпурный цвет. Его позвоночник пронизывал ледяной ветер, как бывает перед минутой потери сознания. Он боролся, пытался совладать с собственными руками, которые двигались сами по себе. Ему удалось развязать опоясывающий его шарф и плотно завязать им рот, чтобы заглушить крики, которые, он знал, будут вырываться из его горла, когда он упадёт.